- Всех вытащили? И Кольку?
И мы перестали понимать, когда он бредит, а когда приходит в себя. По ночам он часто звал мать и, случалось, называл Галю "мама".
Потом температура упала. Федя лежал бледный, осунувшийся. Зайдя его проведать, я увидел, что по щекам его текут слезы. Я отвел глаза. Он сказал, словно извиняясь:
- Я не плачу, это просто так.
- Это от слабости, от потери сил, - поспешила на помощь Галя,
Выздоравливающего после тяжкой болезни всегда узнаешь по лицу, по голосу, по аппетиту, наконец! К человеку возвращаются силы, в его глазах уже нет усталости, равнодушия - в них светится новое любопытство ко всему на свете. Федя выздоравливал безрадостно. Он лежал целыми днями, глядя куда-то прямо перед собою, словно сквозь стену, молчаливый, неподвижный, ушедший в себя.
Катаев Федю не навещал, и Федя о нем больше не спрашивал.
* * *
- Ну вот, Николай, Феде лучше, его жизни больше не угрожает опасность. Раньше я не хотел тебя тревожить. А теперь расскажи мне все, как было, по порядку.
Глядя куда-то вбок, мимо моего уха, он стал рассказывать - с трудом, будто клещами вытаскивал из себя каждое слово. Но рассказывал честно, ничего не пропуская.
- ...Тут я ему говорю: "А может, Семен Афанасьевич велел тебе соску сосать?"
И только об одном - как сам бултыхнулся в воду вслед за Крещуком - он не упомянул.
- Ты помнишь, как я не велел тебе скатываться в речку.
- Помню...
Спрашивать: "Почему же в таком случае..." - было бессмысленно. Теперь Николай смотрел вниз, плотно сжав губы, сдвинув негустые брови.
- Вот что, Катаев. Наш дом, наши правила тебе не по сердцу. Ты не глуп, понимаешь, чего от тебя хотят. Но жить, как мы живем, не желаешь. Что ж, я не стану ждать, пока ты мне перетопишь всех ребят. Вот тебе письмо к заведующему роно. Я не могу больше оставлять тебя здесь.
Мне показалось - он ошеломлен. Дрогнули губы, брови. Глаза, до сих пор избегавшие меня, встретились с моими, явственно спрашивая: "Ты это вправду?!" Но вслух он только сказал не сразу и негромко, чуть охрипшим голосом:
- Ну что ж... как хотите.
Я встал, открыл дверь в коридор.
- Гриша, - сказал я попавшемуся мне на глаза Витязю, - найди Искру, скажи, чтоб пришел ко мне.
Степан явился тотчас.
- Завтра после уроков запряжешь Воронка и отвезешь Катаева в роно, сказал я ему.
- Да тут далеко ли? Может, так пойдет?
- Нет, Николая надо отправить с вещами. Какой-никакой сундучок, а сейчас и скользко и мокро, и снег и дождь. Возьмешь у Коломыты лошадь - и с богом, как говорится. Вот тебе письмо, отдашь товарищу Коробейникову. И постарайся так, чтоб тебе до темноты вернуться.
- Мне? А... - Искра оборвал себя на полуслове. - Хорошо, Семен Афанасьевич. Ответа дожидаться?
- Спроси у товарища Коробейникова, не надо ли чего передать. Он скажет.
Передо мной Катаев мог петушиться сколько угодно. Но наедине с собой не распетушишься. О чем он думал в эту последнюю ночь в нашем доме? За плечами у него было уже немало детских домов, и я знаю - ни об одном из них он не жалел. Он не унес оттуда ни дружбы (никто ему не писал), ни теплых воспоминаний. Никогда он не говорил, как другие: вот, когда я жил там-то, у нас делали так-то". Или: "А хорошая учительница была в Белых Песках..." А про наши Черешенки - я мог побиться об заклад - он скопил в своем сердце немало такого, что было ему дорого. Хоть и доставалось ему часто, хоть он и глядел букой, хоть не раз мы слышали: "Да пропади все пропадом!" - а здесь он был дома. Он знал, что всегда может прийти к Гале и встретит участие, доброе слово, улыбку. Он знал, что всех обрадует, если он получит "отлично", и огорчит плохая отметка. "С такими-то способностями!" - скажет Лючия Ринальдовна. Знал, что, если очень разбушуется и перессорится со всеми, на выручку придет Митя: "Будет тебе, горячая голова, пойдем-ка!" Наконец, тут были двое, которым он был нужен, а человеку очень важно знать, что он кому-нибудь нужен! Паня Коваль и Сеня Артемчук любили его. Это его они просили поглядеть, так ли сделаны уроки, ему поверяли все, что с ними случилось плохого или хорошего, ему первому показывали оторвавшуюся подметку.
Притом, как бы ни относился Николай ко мне и к Василию Борисовичу - от нас ему доставалось больше всего, - он был уверен, что за нами он не пропадет. Он мог злиться, обижаться, иметь зуб против нас, но он знал: дом и дети - это и есть наша жизнь, главная наша забота.
Но он ни словом не дал понять, что творится в его душе, Не сказал мне: "Больше этого никогда не будет, простите". Не просил заступы ни у Гали, ни у Казачка. Ничего не сказал Пане и Сене - малыши не знали, чем кончился разговор у меня в кабинете. А Искра, который все понял, тоже молчал.
Из школы на другой день Катаев вернулся часом раньше положенного.
- Отпросился, - пояснил он, встретив мой взгляд. - Можно, я выйду один, а Степан меня с вещами догонит?
- А ребят дождаться не хочешь?
- Долгие проводы - лишние слезы, - ответил он сурово. - Можно, с Федькой попрощаюсь?
Это было жестоко, но иначе поступить я не мог:
- Нет, его волновать нельзя.
- Нельзя... ну что ж. До свидания, Семен Афанасьевич.
- Будь здоров.
- Можно, я пока Огурчика оставлю? Чего зря по морозу... Я за ним потом...
- Что ж, оставляй.
Вернулись из школы ребята. Они еще в дом не успели войти, а уж невесть как - нюхом, должно быть, - узнали о случившемся. Кто ахнул, кто сказал: "Увидит, что в гостях хорошо, а дома лучше!" Некоторые неуверенно повторяли: "А может, вернется?"
С Коробейниковым я был знаком давно. Прежде он был инспектором по детским домам, и все знали: его приезд не вносит суеты, никого не пугает и не тревожит. Когда он появлялся, нас не лихорадило, и после его отъезда ни у кого не оставалось оскомины. Нет, это был не Кляп. Теперь он заведовал районным отделом народного образования, и вот ему-то я и вручал судьбу Николая Катаева.
* * *
- Что, насовсем? - спросил Степан, нагнав Николая и поджидая, пока он усядется в сани.
- Насовсем.
- А ты просил, чтоб оставили?
- Вот еще, просить!
Доехали до роно, вошли к Коробепникову. Степан поздоровался, отдал письмо. Николай только голову нагнул и не глядел ни на кого.
- Плохо дело, - сказал Коробейников, прочитав письмо.
Николай молчал.