- Да нет, что ж тут отвечать. Я завтра увижу Семена Афанасьевича. Можешь идти, передай привет.
Искра вышел, и о дальнейшем я знаю уже не от него.
- Плохо, плохо твое дело, - повторил Коробейников, пристально глядя на Катаева.
Тот встретил его взгляд и не отвел глаза, видимо решив испить всю чашу до дна.
- Так, так... - размышлял вслух Коробейников. - Надо подумать о другом детдоме. Сейчас сообразим...
И вдруг - словно с моста в воду! - Николай сказал:
- Я хочу обратно!
- Как же это - обратно?
- Я никуда не хочу. Я хочу обратно, - повторял Катаев. - Никуда не пойду, только назад в Черешенки...
- Не знаю, право, как тебе помочь. Теперь тебя назад не примут.
- А вы прикажите! Вы Семену Афанасьевичу начальство, он вас должен послушаться!
- Э, брат! Ты, я вижу, на коне хочешь въехать обратно?
Николай опустил голову, махнул рукой:
- Да нет, это я так... сдуру... Вы лучше его попросите. Вы попросите его, товарищ Коробейников! Он, знаете, он и сам хотел меня оставить, да после такого случая нельзя. А если вы скажете... ,
- Что же я скажу?
- Вы скажите, что ручаетесь... что я обещался... что ни в жизни, никогда больше... ну, сами знаете, что сказать! Скажите - в других домах места нету.
- Гм... Что ж, ты меня учишь врать?
Николай понурился, не зная, как еще уговаривать неподатливое начальство.
- Вот что, - сказал Коробейников. - Обещать тебе я ничего не могу. Попробую написать Семену Афанасьевичу. Попрощу снова тебя принять, но только с испытательным сроком. А уж если откажет, ничего не поделаешь!
Николай вскочил.
- Погоди. Провожатый-то твой, наверно, уехал?
- И пускай! На что он мне! Тут близко, сундук не тяжелый, ну его, сундук, а то завтра за ним приеду, да в нем и весу-то нет!
- Погоди все же. Письмо-то ведь я еще не написал.
Полчаса Николай провел как на горячих угольях. Коробейников писал, искоса поглядывая на него. "Я думал - сорвется и побежит без всякого письма", - рассказывал он мне потом.
- Ну, держи.
Дрожащими руками Катаев схватил конверт и, не поблагодарив, выбежал на улицу.
Во дворе еще мерз Искра с повозкой.
- Куда направили?
- Скорее, скорее! Домой!
- Врешь?!
- Да говорю же тебе, домой. К нам обратно. Скорей!
Они гнали Воронка так, словно за ними была погоня. Увидев их из окна, я без слов все понял. Но тут, в самую последнюю минуту, Николай струсил: он остался в повозке, и Искра один вошел ко мне с письмом Коробейникова.
* * *
Как-то вечером Галя сидела возле Фединой постели. Лампа была затенена, Федя спал, а Галя чинила Леночке платье. Потом подняла глаза и встретила Федин взгляд.
- Не спишь? - удивилась она. - Хочешь пить?
Он покачал головой. Снова наступила тишина. Шли минуты. Гале показалось, что мальчик опять засыпает, он при-. крыл глаза и не шевелился. И вдруг она услышала:
- Что я вам хочу сказать, Галина Константиновна.
И Федя заговорил. Он рассказывал сначала спокойно, потом все больше волнуясь, Галя слушала, не прерывая. Она понимала: как ни опасно для Феди волнение, лучше ему наконец выговориться, ничего больше не прятать и не таить.
Федя жил с матерью и братишкой неподалеку от Полтавы ("Недалеко от Полтавы", - это он сказал не сразу). Отца не помнил. Мать работала на швейной фабрике.
- Вот так мы и жили. Очень даже хорошо жили...
Федя умолк. Галя не мешала ему собираться с мыслями.
Но молчал он так долго, что Галя уже подумала - не уснул ли? Подняла глаза и встретила напряженный, пристальный взгляд.
- Да? - тихо сказала она.
Как-то Феде поручили в классе нарисовать заголовок для стенгазеты. Дома он разложил кисти, краски и принялся за работу. Все шло очень хорошо: буквы получались красивые и краска ложилась ровно. Только братишка все вертелся под рукой. Федя несколько раз велел ему уйти, а он не слушался. А дотом как-то так повернулся и опрокинул пузырек с красной тушью на стенгазету. Вся Федина работа была испорчена. Федя с кулаками кинулся на брата. В разгар потасовки вошла мать, отняла братишку, дала Феде подзатыльник ("Она меня никогда не била, а тут ударила"), долго ругала его и сказала, что он месяц не будет ходить в кино и обещанных новых красок не получит.
На другой день ребята со двора позвали его на новую картину. Федя отказался. Отказался он и во второй раз, и в третий. К нему пристали почему? Он рассказал, как было дело, и тогда один мальчик вдруг говорит: "Ну, известно, не родная мать-то".
Федя снова умолк и молчал так долго, что Галя готова была спросить что же дальше?
- Я ему не поверил! - вдруг быстро заговорил Федя. - Я ему... Я его так отлупил! Потом побежал к его матери, спросил, а она не смотрит на меня и говорит: "Что ты слушаешь Лешку, врет он". А сама на меня не смотрит... Галина Константиновна! - продолжал он с надрывом. - Стал я замечать... раньше дурак был, не видел, а теперь все вижу: не так она со мной обращается. Егору и то и се, а мне - нет. Его и так и сяк, а на меня даже не глядит...
И что только может уберечь человечья ревнивая память! Чего только не поднимал Федя со дна души! И борща мать наливала Егору больше, чем ему, и в день рождения подарки лучшие дарила, и никогда его не ругала ("А меня чуть что - сразу ругать!"). И перед сном к Егору подойдет, укроет, чего-нибудь ему так скажет, а мне только: "Спи, спи..."
- Да ведь он же маленький. С маленькими всегда...