* * *
- Очень толковая девочка! - говорила про Настю Величко руководительница первого класса, старая, строгая учительница, скупая на похвалу.
Чтение, письмо, арифметика стали для Насти новой игрой. Она писала палочки или щелкала на счетах, приговаривая что-то с таким таинственным видом, что, глядя на нее, Коломыта спрашивал:
- Настасья, ты уроки учишь или сказку говоришь?
- У-у! Я Клавдии Иванны уроки давно выучила. Я теперь свое придумываю.
Любила она порассуждать.
- Вот счастливо вышло - человеком я родилась! Деревом, например, куда хуже. Вот родилась бы я деревом. Придут, сучья обломают... или зарубку какую сделают - вон как Колька. Может, и больно, а сказать не умеешь. Нет, человеком лучше. Правда, Вася?
Коломыта возвращался из школы позднее Насти, и она бежала ему навстречу:
- Вася, у меня по столбикам "отлично"!
Вася снисходительно улыбался и говорил что-нибудь подходящее к случаю. Вот, мол, и ладно. Молодец, Настасья, действуй!
Но пришел день, когда Настя задала роковой вопрос:
- А у тебя?
- У нас столбиков нет, - ответил Коломыта.
Настя сразу не нашлась. Но потом спросила у меня, что делают в пятом классе вместо столбиков, и в следующий раз задала вопрос вполне грамотно:
- А у тебя что по арифметике?
- А тебе что? - сказал Василий грубовато.
Настя не привыкла к резкому слову, а от Васи тем более. на постояла, растерянная, и медленно пошла прочь.
На другой день обида угасла и Настя снова заговорила с Коломытой:
- Тебя спрашивали сегодня?
- Нет, - ответил он хмуро.
Прошел день, другой.
- Еще не спрашивали? Как долго! У нас Клавдия Ивановна часто-часто спрашивает, - не унималась Настя. Ей так хотелось порадоваться Васиным успехам.
- Не ставили мне никаких отметок, - сказал Коломыта сквозь зубы.
* * *
Всякая новая весна - чудо.
Кажется, сколько раз было слышано, как заголосила вода, сколько раз видано, как громоздятся на реке ледяные глыбы, сколько раз вновь досыта и допьяна распирало грудь холодным, свежим воздухом, духом талого снега, и слепило глаза голубое сияние неба, - и все же радуешься так, словно встречаешь весну впервые.
Никогда я не чувствовал себя таким сильным. И не сказать, чтобы все шло без сучка без задоринки, зато внутри кипело, Кажется, если очень уж захотеть, то и гору сдвинешь.
А рядом - Галя. От этого я вдвое сильнее.
Галя постоянно с ребятами, но сейчас - я вижу - она особенно чутко и тревожно прислушивается к Феде.
К Гале после болезни Федя всегда обращал доброе лицо, внимательные глаза. Он никогда больше не говорил с нею о своем прошлом, но видно было: он помнит те часы в больничке. Он стал с нею тих - вот, пожалуй, самое верное слово. До купания в проруби он был весь ощетинившийся, жесткий, непроницаемый, постоянно готовый к бою; сейчас все углы будто исчезли. Его отпустило, ослабла какая-то мучительно свернутая пружина внутри, он стал мягче. И еще с одним человеком стал он доверчив - с Лидой.
- Она за мной ходила, - сказал он как-то Гале. - Она хорошо за больными ходит.
И Лида отвечала ему доброжелательным взглядом - мы любим людей, которым сделали хорошее.
Я все-таки попытался еще раз поговорить с Федей. Я только спросил:
- Что, Федор, не надумал еще...
Он так сверкнул глазами в ответ, что я прикусил язык. Снова смотрели на меня глаза прежнего Крещука - неприступные, ледяные. Они говорили: "Не подходи, не спрашивай, не смей! Это не твое, это мое, только мое!"
У Гали хватало терпения, у меня нет. Я не мог мириться с тем, что где-то женщина, вырастившая этого мальчишку, горюет, мается и не находит себе места. Я написал по всем адресам, постучался во все двери, в какие мог, и отовсюду отвечали: "Такой у нас нет".
Такой нет, такой нет... Где же она? Я не знал ее, но думал о ней часто. Я хорошо понимал, что значит, когда от тебя уходит человек, в которого ты успел вложить кусок души. Я помнил, каково мне было, когда из Березовой Поляны ушел Король. Люблю Митьку и всегда любил, и обошелся он мне, сказать по чести, не дешево, но разве можно сравнить? Короля я тогда знал считанные дни, а она Федю вынянчила, она его вырастила - каково же ей его потерять?
Снова весна...
Не забыть мне тот день. Мы растворили все окна, и весна ворвалась в дом со всем своим гулом и звоном, запахами, свежестью. Деревья еще стоят голые, но почки набухли и готовы вот-вот проклюнуться острым зеленым язычком.
Я подошел к яблоньке, которую прошлым летом посадила Галя. Присел, коснулся лубка, охватившего хрупкий, тонкий ствол. Тотчас же, словно по сигналу, отовсюду стали стекаться ребята. Кто прибежал с огорода, весь перепачканный влажной землей, с лопатой в руках, кто - держа в объятиях лейку, кто - зажав пальцем страницу учебника. Они молча стали полукругом и впились глазами в мои руки. Я дотронулся до повязки - она сидела прочно.
- Ножницы, - сказал я только, и тотчас появились ножницы. - Бритву, клей... на всякий случай...
Тут я на, секунду поднял голову и увидел Федю. Упористо расставив ноги, он стоял впереди всех и не мигая следил за каждым моим движением.
Я начал снимать повязку. Развязал узел, обойдясь без ножниц. Тихонько разматываю бинт, перехватывая его из руки в руку. Вдруг ловлю себя на том, что приговариваю:
- Так... так... сейчас... вот так... - словно это я перевязываю живую разбитую руку кому-нибудь из ребят.
Вон бинт кончается, видны дощечки. Так, так... осторожно... Отделяю одну дощечку, другую. Деревце стоит по-прежнему- прямое, стройное. Словно шрам - тонкая светлая полоска на коре, вот и все, что напоминает о переломе. Сердце у меня колотится так, будто перед нами свершилось чудо воскресения. Живое! Живое! Бегут по стволу из земли живые соки, достигают ветвей, наполняют каждую жилку листа, и однажды созреет, нальется прохладное, смугло-румяное яблоко...
- Ура! - кричит вдруг Катаев и подбрасывает кепку.
- Ура! - во всю мочь орет Лира.
- Ура! Ура! - кричат вокруг.
Один только Федя молчит. Губы крепко сжаты, и все-таки видно - дрожат, а глаза так блестят, будто стоят в них непролитые слезы.