Больше я не дал ему опомниться.
- Позовите Королева! - крикнул я в раскрытое окно.
- Королева к Семену Афанасьевичу! - эхом откликнулись во дворе.
И вот он, Митя, - в одних трусах, загорелый до блеска я очень веселый. Он приветливо поздоровался с Сизовым и повернулся ко мне:
- Звали, Семен Афанасьевич?
- Я зачисляю в ваш отряд вот этого товарища, Познакомься.
- Королев!
- Си... Сизов...
- Возьми его под свое начало, - продолжал я. - Покажи ему все, расскажи о наших порядках. Парень он здоровый, я думаю - скоро привыкнет и загорит.
- А почему у него руки болтаются как привязанные? - с интересом спросил Митя. - Он мыть полы умеет?
- Да... как сказать. Наверно, умеет.
- А почему он такой худой? Или питание плохое?
Задав этот нахальный вопрос, Митя исчез и вернулся с новыми синими трусиками в руках:
- Раздевайся!
Слава беспрекословно повиновался.
- А с этим что будем делать? - Кончиками пальцев Митя брезгливо приподнял голубую шелковую рубашку и нарядные оранжевые штиблеты. - Это у нас ни к чему!
- Ни к чему, - подтвердил я, передавая вещи Сизову-старшему, который во все глаза смотрел на происходящее.
- Простись с отцом, - сказал я затем Сизову-младшему.
Слава, белокожий, сутулый и нескладный без своего попугайского оперения, подошел к Борису Петровичу и неловко остановился подле него. Отец торопливо, не разжимая губ, поцеловал сына, тот еще постоял и повернулся к Мите.
Когда мальчики скрылись за дверью, я поглядел на побледневшего отца и спросил:
- Может быть, пока не поздно, хотите взять его обратно?
- О нет, нет! - вырвалось у него из глубины души.
* * *
За то время, что я работал самостоятельно, у меня до сих пор был лишь один мальчик, принесший свою болезнь из семьи, - Андрей Репин. Над остальными поработала улица, беспризорщина. Те же, что были у меня сейчас, болели одним - сиротством и одиночеством, а это излечивается только теплом и любовью.
А Слава Сизов страдал от пресыщения. Он объелся любовью, заботой и уже не воспринимал ни того, ни другого. И лечить мальчишку надо было не лаской его надо было, как запаршивевшее растение, спрыснуть чем-нибудь едким, ядовитым; ведь иной раз хорошо отмеренная доза яда - лучшее лекарство.
Главным и основным свойством этого характера было то, что я почуял в нем сразу: трусость.
Он никогда никого не боялся - ни бабушек, ни деда, ни отца с матерью. Он тиранил бабушек, выкамаривал что хотел с дедом, плевал на всех и неизменно чувствовал себя господином. Чем трусливее человек, тем больше он любит помыкать другими. И чем смелее он с теми, кто ему подчиняется, тем трусливее он среди людей, которые его не боятся.
У нас никто никого не бил и никто никем не помыкал, никто никого нe боялся - даже самые маленькие и тихие самых сильных, самых резких и неуживчивых. И все же Слава был напуган. Его испугал я, ему было страшновато среди ребят. Поначалу он жался к Мите, слушался его беспрекословно и ходил за ним по пятам. Тот обращался с ним по-свойски.
- Эй, давай-давай не скучай! - говорил он, когда ребята окапывали картошку, а Слава один стоял в стороне, свесив длинные руки, и озирался нельзя ли удрать?
Но ни удрать, ни ослушаться он не решался. И ходил за Митей неотступно, надеясь, видно, что тот его защитит в случае каких-либо посягательств на его драгоценную особу. А что посягательства будут, он, всех меривший своей меркой, нимало не сомневался.
Однако прошло два дня, три... пять, а его никто и пальцем не тронул. Сизов расправил плечи, посмотрел вокруг повеселевшим взглядом и решил, что бояться нечего.
За обедом Митя спросил его:
- Ты почему кашу не ешь?
- Вашей кашей только свиней кормить.
В столовой стало тихо - фразу эту услышали все, потому что сказана она была громко, отчетливо и с вызовом. И в тишине раздался спокойный, насмешливый голос Мити:
- Свиней кормить? Так почему же ты не ешь?
Столовая грянула смехом. Все оценили шутку. И простой этот случай опять напугал Славу, потому что снова сказал ему: "Здесь ты не среди покорных стариков, здесь - ребята, они дружные, они все заодно. Они в обиду себя не дадут, и лучше не пытаться их обидеть".
Спустя неделю Слава получил еще один урок - на сей раз от меня.
Вышниченко умел работать и работал хорошо, когда хотел. Но хотел он, к сожалению, не часто, и хотя дорожил моей дружбой и знал, что лентяев я терпеть не могу, однако всякий раз, когда от работы можно было увильнуть, увиливал.
Я вошел в мастерскую, когда Вышниченко углубился в довольно распространенное занятие: вырезал свои инициалы на новеньком столике, который только-только вышел из рук Катаева. Рядом стоял Сизов и с интересом смотрел.
Что было делать? Сказать Михаилу: "Зачем ты портишь стол? Стол не для того сделан, чтобы вырезать на нем, это нехорошо", и прочее в том же роде? Но он ведь и сам знал, что портить мебель нельзя, нехорошо и прочее.
Я решил пощадить Вышниченко: наказать его прежде, чем ему воздаст по заслугам Катаев.
Я взял в руки топор, и тут Сизов увидел меня. Он остолбенел, уставился на топор, перевел глаза на Вышниченко - видно было, что он не может вымолвить ни слова, ему перехватило горло. Он приподнял руку, пытаясь сигнализировать, но Михаил, как на грех, в его сторону не глядел.
Я шагнул ближе, взмахнул топором и, трахнув изо всех сил по столу, раскроил крышку пополам.
Вышниченко отшатнулся с отчаянным воплем:
- Что вы делаете! Семен Афанасьевич! Да что же вы наделали!
- А ты? - загремел я в ответ. - Я другой такой же стол сделаю. А ты? Ты бездельник, ты доску толком не обтешешь, а над чужой работой издеваешься!
Нужно отдать справедливость Мише - он быстро пришел в себя.
- Не надо! - крикнул он, когда я снова замахнулся топором. - Не надо! Я все сделаю, вот увидите! И стол починю! И другой сделаю! Ей-богу, сделаю! Не надо, Семен Афанасьевич!