- Сюда? Егора сюда? Нет, Галина Константиновна, вы правду говорите, правду?
В нем все ожило - глаза, голос - все трепетало. Обеими руками он беспомощно и требовательно, как маленький, цеплялся за Галю и снова и снова повторял:
- Егора сюда? Когда же? Я поеду? Вы писали? Спрашивали? Когда же?
- А ты сам разве об этом не думал? - стараясь не заразиться его волнением, отвечала Галя. - У Анны Александровны трое ребят, ей нелегко оставлять у себя четвертого. Да и Егору будет лучше у нас, вместе с тобой, верно ведь?
В Псков в тот же день полетело письмо, а на долю Федя осталось самое трудное - ждать. Правда, он не слонялся по дому, как прежде, глаза его больше не были тусклыми и безжизненными, и руки уже не висели как плети. Но теперь им владело лихорадочное возбуждение, которое тревожило нас не меньше, чем прежнее каменное молчание.
Было это в начале августа. Ответа мы ждали недели через две, скорее всего - к началу занятий. И вот в эти дни ко мне подошел Виктор Якушев.
- Я получил письмо от тети. Она поехала в Харьков и там заболела, просит приехать. Если не верите, посмотрите, вот она пишет...
- Да зачем же мне смотреть? Что у тебя за странная привычка ссылаться на документы? Разве ты думаешь, что тебе не верят?
- Нет, я просто так... Значит, можно, Семен Афанасьевич? У тети сердце очень плохое, я за нее боюсь...
Мы разрешили ему съездить на неделю в Харьков с тем, чтобы он вернулся не позднее 27 августа. Лючия Ринальдовна снарядила его, дала огурцов, помидоров, буханку хлеба, десяток крутых яиц и узелок с солью.
- Помидоры ты первым делом съешь - раскиснут, - наставляла она. Видишь, какие спелые? А потом уж принимайся за огурцы. Ну, в добрый час, привет тете. И береги, береги, баульчик, знаешь, как в дороге...
Баульчик она дала свой. Так, с ярко-желтым баульчиком в руках и небольшим рюкзаком за спиной, Виктор и отбыл в Харьков.
А вскоре пришло письмо из Пскова: Анне Александровне и вправду было нелегко оставить Егора у себя, она подумывала о детском доме и все не решалась отдать мальчика. Но если к нам, к Феде... на это она согласна. Сейчас есть надежная оказия - один знакомый как раз едет в Харьков. Посылать ли мальчика с ним? До Харькова нам все же поближе, чем до Пскова. Она ждет телеграммы - знакомый уезжает со дня на день.
Мы тут же откликнулись и назавтра получили адрес человека, который 28 августа привезет Егора в Харьков.
- Эх, - с досадой сказал Казачок, - а где якушевская тетка живет, мы и не знаем! Дали бы ему телеграмму, он бы задержался на денек и прихватил Егора этого самого.
- Уж лучше без Якушева обойтись, - возразил Митя.
Что-то в его словах насторожило меня.
- Это почему?
Митя не успел ответить, как раздался голос Лиды:
- Бывает же так... что к человеку - несимпатия?
- Гм... несимпатия? - удивился Василий Борисович. - Я, например, всякую свою несимпатию могу объяснить.
- Однако адреса нет, - сказал Митя, который, пожалуй, первые на моей памяти ушел от прямого разговора. - Надо думать - кто же поедет?
И вдруг вызвалась Галя.
- Поехать надо мне. Я думаю, так будет лучше всего, - сказала она простодушно, и мы с нею согласились.
* * *
Когда пришла телеграмма, что Галя с Егором выезжают я решил прихватить Федю, который не находил себе места, и встретить их не в Криничанске, а чуть раньше.
Мы сели с Федей на дачный поезд и поехали в Волошин где останавливается харьковский поезд. Вошли в переполненный вагон. Федя пристроился у окна и глядел на проплывавший мимо осенний лес - желтые березы, красную, словно обожженную, осину. Я стал рядом, обхватил его за плечи, и он прижался ко мне. Вагон покачивало на стыках, но мне казалось, что Федя вздрагивает не от этой тряски: я чувствовал в нем внутреннюю дрожь нестерпимого волнения.
Но вдруг я и сам вздрогнул и замер. Позади раздался знакомый глубокий голос. На секунду я еще подумал с надеждой: "Ошибка!" Но тут же понял, что ошибки нет.
- Добрые граждане, дяди и тети! Пожалейте сироту! Два дня, как мать схоронили, остался я с пятью братишками и сестренками. Подайте на пропитание, сколько можете...
Нет, ошибки не было. Под моей рукой напряглись и застыли Федины плечи. Он, как и я, не поворачивался - только слушал и ждал.
Знакомый голос приближался. Он повторял все одно и то же привычным тоном нищего со стажем - нараспев, с чувством, со слезой. Ближе, ближе. Слышался стук монет о что-то жестяное. Чей-то голос сказал:
- В детдом надо, а не по вагонам ходить!
Другой, стариковский, возразил:
- Погоди! Его беда только что ушибла, дай опомниться! Трудно тебе с копейкой расстаться?
И третий - женский - произнес скорбно:
- Без матери, мал мала меньше...
Я взглянул сбоку на Федю и встретил его глаза. Уж не знаю, чего больше в них было - ужаса или изумления.
- Не поворачивайся, - сказал я одними губами.
Голос приближался, вот он уже рядом. Я круто обернулся, протянул руку. Автоматически кланяясь, не глядя мне в лицо, Якушев подставил консервную банку. Но я не кинул в нее монету - я опустил руку ему на плечо. Он удивленно поднял глаза и отшатнулся, весь побелел, выронил жестянку. Серебро и медяки со стуком покатились по полу.
Он рванулся, но я держал его крепко.
- Чего схватил мальчишку? Что он тебе сделал? - вступился чумазый парень, по виду - слесарь, возвращающийся со смены.
- Правда, чего вцепился? - прогудел еще кто-то,
- Мой мальчишка! - процедил я сквозь зубы.
Мы провели в вагоне еще тягостных полчаса. Молчали мы трое, молчали и все вокруг. Но одеревеневшее плечо под моей рукой яснее слов говорило: "Нет, уйду, уйду, ни за что не пойду с тобой!"
Подъехали к Волошкам. Когда стали выходить из вагона, под ногами брякнула банка с остатками милостыни. Соседи, выходя, едва не оттерли меня от Виктора, и в этот миг он нагнулся и быстрым вороватым движением поднял банку.
До Галиного поезда оставалось минут двадцать.
- Семен Афанасьевич! Отпустите меня! Я ни за что с вами теперь не поеду! - отчаянно сказал Якушев.
- Никуда я тебя не отпущу, - ответил я как мог спокойно.
- Ни за что не поеду! И Галине Константиновне не покажусь! - повторил он тем же отчаянным голосом.