- Это очень важно. Так, по-твоему, написать ему?
- Но как же написать? Адреса-то нет! - На лице у Лиды мгновенно сменяются волнение, страх (вдруг ничего не выйдет!) и желание непременно помочь. - Знаете что? Я съезжу в Днепропетровск. - И она уже делает шаг к двери.
- Нет, погоди. Мы и так его разыщем.
Вечером я написал Казачку на адрес Днепропетровского гороно. Я писал, что в селе Черешенках Криничанского района, под Старопевском, организуется детский дом. Условия трудные, помещение плохое, все придется начинать сначала и своими руками. Так вот, не хочет ли он приехать? Будем работать вместе.
* * *
В первый же день в слезах пришла из школы Лида.
- Что хотите со мной делайте, - говорила она, судорожно рыдая, - а я в пятый не пойду... не пойду и не пойду... Я контрольную... я задачу не решила... я в пятый не пойду и в четвертом на второй год не останусь...
- Про второй год ты рано заговорила, все зависит от тебя. Только плакать вовсе не к чему. А у тебя что, Василий?
- Меня без разговору из пятого в четвертый, - отвечает Коломыта. - Ну и правильно. Не знаю я за пятый.
Его спокойствие радует меня не больше, чем рыдания Лиды: в этом спокойствии чувствуется не сознание, что с ним поступили по справедливости, а глубочайшее равнодушие.
Заведующий Иван Иванович сказал мне:
- Я, конечно, понимаю, что не должен делить детей на ваших и моих. Но, доложу вам, ваши дети... Вот Катаев в четвертом классе, а ведь он не умеет по делимому и частному делитель найти, Коломыта пишет корову через ять. Любопыт-нов - тот взял себе привычку: выйдет к доске и молчит, хоть кол на голове теши...
Часы, когда ребята готовили уроки, были самыми драматическими часами наших суток. Лида страстно рыдала над каждой задачей, еще даже не прочитав ее. Катаев с таким лицом открывал учебники, что видно было: все это для него хуже горькой редьки. Лева Литвиненко справлялся с заданным в две минуты, а потом оказывалось, что хоть решение задачи у него и совпадает с ответом, но ход решения - непонятный и бессмысленный, по принципу "абы сошлось".
Каждый день заново разыгрывалась одна и та же сцена.
- Галина Константиновна! - говорил Лева, лучезарно улыбаясь. - Вот, смотрите, все!
Галя просматривала, отчеркивала карандашом ошибки и возвращала тетрадь. Лева, обескураженный, шел на свое место, а еще через пять минут заявлял с той же счастливой уверенностью:
- Все! Теперь - все!
- Ну, давай рассуждать, - говорила Галя и уводила его к окну.
Там они и рассуждали шепотом, чтоб не мешать другим.
Ваня Горошко учил уроки так: прочитает полстраницы, потом закроет книгу и, глядя куда-то в потолок, быстро-быстро шепотом повторяет. Изредка молниеносным движением откроет заложенное место, скользнет по нему взглядом и снова с великим рвением зубрит.
К Лиде обычно подхожу я и, не обращая никакого внимания на ее слезы, говорю спокойно:
- Повтори мне задачу.
- В колхозном стаде... было... - говорит Лида рыдая.
- Так. Что спрашивается в задаче?
- Спрашивается... сколько... - всхлипывает Лида.
Шаг за шагом, без всякой подсказки, она называет вопрос за вопросом и благополучно приходит к решению. Не раз я видел, как, в раздумье сведя брови, глядел на нее Король и молча пожимал плечами.
Степан Искра со своими уроками справлялся очень быстро, но не уходил ни в спальню, ни на улицу, а окидывал столовую испытующим взглядом и подсаживался к кому-нибудь, кто без толку пыхтел над задачей или отчаялся справиться с немецкими глаголами.
Нередко ребята звали сами:
- Степа! Поди-ка...
И он откладывал свой учебник и тотчас шел на зов.
* * *
Разные бывают характеры.
На другой же день после своего прибытия в Черешенки нас поистине огорошил Ваня Горошко.
- Семен Афанасьевич, - шепнул Лира, заглянув в кабинет, и поманил меня рукой.
Я пошел за ним. Лира привел меня к мальчишечьей спальне, приотворил дверь и молча показал пальцем: Ваня сидел у окна и... крючком обвязывал носовой платок. Почувствовав, что на него смотрят, поднял голову, улыбнулся нам и как ни в чем не бывало снова принялся за работу.
- Что это ты делаешь? - спросил Лира, тараща глаза.
- Дрова рублю, - приветливо ответил Ваня.
Лира угрожающе задрал подбородок.
- Ну, ты... тебя спрашивают!
Словно не замечая угрозы, Ваня добродушно пояснил:
- Не видишь? Платок обвязываю.
- Да ты девчонка, что ли?
Ваня взглядом призвал меня в свидетели, что терпение его может и кончиться, и сменил нитку.
Пристрастие его к девичьей работе тотчас стало известно всем. Конечно, над ним стали смеяться. Он кого-то стукнул, кому-то погрозился стукнуть. Однако остановило насмешников другое: Ваня никому не уступал, играя в снежки, ловко бегал на коньках, бесстрашно слетал на санках с горы, а гора была высокая и крутая.
По-иному вел себя Коломыта.
На каждом шагу я чувствовал: все не по нем, все ему постыло. Он и уроки учил, и не нарушал правил, и ни разу не ослушался ни меня, ни Гали. Но глядел он угрюмо, досадливо, делал все без увлечения. Ни с кем не дружил, а девочек сторонился и не замечал, разговаривал с одной Настей - видно, считал своим долгом справиться:
- Сыта, Настасья? Чего сегодня делала? Не холодно тебе у окна спать? Скажи там своим, чего самую маленькую ткнула к окну.
- Да печка же рядом!
- Что "печка"!