Он говорит: "И так прохожу". А зачем так ходить? Ноге больно.
Он всячески старается услужить Лиде Поливановой, очень старается. На огороде всегда пристроится около нее и yж львиную долю работы возьмет на себя. Очень боится, как бы кто не приметил. Коломыту он любит страстно и все готов для него сделать.
Вышниченко. Детдом за детдомом. Ни об одном ничего де рассказывает - не помнит, все слилось в одно серое пятно. Ни обиды, ни ласки - тусклота. Но это очень плохо, такая ровность хуже всякой беды, глубину этого несчастья тоже трудно измерить.
У Зины Костенко отец умер давно. Мать вышла замуж за другого и уехала в Киев, а Зину оставила одну. Ее пристроили в детдом (наш - третий по счету). Она учится плохо. О людях говорит мстительно, с недоверием. Она единственная из всех сказала, что Оля Борисова правильно сделала, что ушла: "И я бы ушла. Что ж такого? До нас нет никому дела, а почему мы должны больше всех стесняться?" Для себя она решила: не стесняться! Она готова всех растолкать локтями. Удобное место в спальне, новое платье, поездка в криничанское кино - упаси бог урезать ее хоть в чем-нибудь.
Семен говорит: неважно, что у них в прошлом. Как же неважно? Я понимаю - ворошить нельзя, спрашивать нельзя; но если знаешь вот про Зину, например, что у нее в прошлом, ведь лучше понимаешь и не тронешь там, где болит. И понимаешь, что эта ее жадность - не от жадности, а от обиды. От желания хоть чем-то вознаградить себя за потерю - трудную, непоправимую.
Лето 1936 г. Шупика премировали!
- Галина Константиновна, - сказал он, - спрячьте рубаху к себе. Пускай у вас будет.
Я понимаю: он хочет, чтоб всякую минуту можно было полюбоваться на подарок, а если будет лежать у меня, а не в кастелянской, всегда можно взглянуть. Конфеты свои он роздал девочкам все до одной: положил у приборов к ужину. Всем по конфете, Лиде - две...
А она ничего не замечает.
Когда Федя лежал больной, Шупик с такой грустью смотрел, как она ухаживает за Федей. Он так хотел бы оказаться на Федином месте: он болел бы, а Лида бы о нем заботилась. Но к Феде он тоже хорошо относится и жалеет его сейчас.
Что у них там произошло - у Якушева с Семеном? Если Витя не хочет, чтоб я знала, расспрашивать не нужно. Но до чего же мне хочется знать, прямо беда. Когда я бываю в Старопевске, непременно захожу на Киевскую улицу, там живет Марья Григорьевна - тетя Якушева. Она всегда радуется мне: "Так приятно поговорить с культурным человеком!"
А мне хочется узнать о Якушеве побольше. Мне он еще врал, но меня огорчает его постоянный припев: "Вот у кого хотите проверьте, вот у кого хотите спросите". И потом, почему он копит? Почему он скуп? Откуда это в нем?
У Марьи Григорьевны в комнате странно: обшарпанный, дырках диван, буфет с выбитым стеклом, засиженный мухами абажур. И вдруг - столик красного дерева, да еще с инкрустациями. Стоит такой одинокий и сам удивляется, как сюда попал.
- Ах, - говорит Марья Григорьевна, - если бы вы знали, какая у нас была обстановка! Спальня красного дерева, столовая настоящего дуба. У мужа было мебельное дело. В средствах не нуждались, ни в чем отказа не знала. Он меня на руках носил. Ко дню рождения, верите ли, вот такой букет роз, а ведь я родилась в январе. Меня все спрашивали, где он достал.
Я спросила ее, давно ли с ней Витя. Она сказала, что три года. Сестра ее, Витина мать, жила с мужем очень плохо и бедно.
- Он был мот, - сказала она. - Мой Афанасий Петрович любил покутить, но он и заработать умел, и в дом принести, а тот что заработает, то и прокутит - все из дому, все из дому. Вечно приятели. Карты. Сестре приходилось каждую копейку считать. У нее тетрадка была, и на целый месяц вперед между листами было заложено по десятке. Вот она каждый день вынимала десятку и тратила, чтобы, не дай бог, не тронуть рубля с завтрашнего дня. Что ей оставалось делать, если муж такой непутевый? Конечно, мы им подкидывали. И Витю брали на воскресенье к себе, подкармливали. И сестре, конечно, делали подарки. Но, сами знаете, улицу не натопишь. Ну, а потом мой Афанасий Петрович умер. И сестра вскоре умерла - вот Витя и остался у меня на руках. А отца его где-то ветер носит, даже не знаю, где он есть. Безответственный был, таким и умрет.
То, что Зина осталась на второй год, плохо. Она и в этом видит только одно: опять у нее отнимают, опять у кого-то есть то, чего у нее нет. Когда мы говорим ей, что надо работать, заниматься - и тогда дело пойдет, она злобно возражает:
- Кому счастье, у того дело и пойдет. Кому ворожат, тем и хорошо.
У нее постоянные ссоры с учителями из-за отметок. Ответит на "посредственно", требует, чтоб поставили "хорошо". Спрашивает:
- А почему у Криворучко "хорошо"? Чем мое сочинение хуже? А почему Федченко за три ошибки "посредственно", а мне "плохо"?
Ребята за это очень ее не любят. Семен тоже не любат говорит мелочная, подозрительная.
Верно, мелочная, подозрительная. Так что же нам теперь делать? Махнуть рукой? Что-то я не пойму.
Кто меня тревожит, так это Федя. Я знаю, Семену кажется: Егор приехал сюда, значит, с Федей все в порядке А ведь дело-то не идет. Нам казалось, что приезд Егора сразу все залечит. Но от всего пережитого остались не только рубцы осталось и недоверие к жизни. Или рубцы еще болят, или он разучился радоваться и надо учиться заново?
Он и Егора любит как-то невесело, как-то угрюмо. Видимо для одних любовь - счастье, а других она только делает уязвимее. И Федя любит страданием - и все для него поворачивается страдательной стороной, даже любовь к брату. Все ему кажется, что Егора обижают, все он пытается вступиться, а Егор - мальчик доброжелательный, веселый, его любят, и оберегать его не от кого ни в школе, ни тем более дома.
У Егора смышленые глаза, умный лоб, а учится он плохо. Не возьму в толк, в чем тут дело. Я приглядываю за его уроками - всегда все сделано, а в школе отвечает плохо. Почему?
Витя передал мне приглашение Марьи Григорьевны быть у нее на рождении. Семен наотрез отказался, а я поеду. Сегодня мы с Витей поедем в Старопевск и, наверно, даже заночуем там. Нарядимся и поедем.
Весь вечер Марья Григорьевна рассказывала, как богато и пышно справлялись дни ее рождения при Афанасии Петровиче. Потом долго корила младшего сына за какую-то разбитую чашку. Я думала, это он ее сейчас разбил. Спросила - когда же это он ухитрился, я не заметила. Оказалось, чашка разбита на дне рождения год назад!
- Не смей трогать блюдо, а то будет, как с той чашкой!.. Не трогай кувшин, у тебя все из рук валится.
Ну, если она и Виктора так же корит, я понимаю: лег соврать, чем всю жизнь расплачиваться за разбитую чашку.
На обратном пути Витя рассказывал мне о том, "как прежде жила тетя Маша". Чего у них только не было! И еда всякая, и одежда, и денег куры не клевали. А он, Виктор, матерью плохо жил. Отец мало зарабатывал. И всегда все раздавал приятелям.
- Так ничего никогда и не скопишь, - сказал Витя.
Я спросила:
- А зачем копить? Я не люблю, когда копят.
Он изумился:
- А как же тогда добиться хорошей жизни? Вот такой, какая была у тети Маши? Не стало денег - и жизни не стало.
Мы поговорили о том, что считать хорошей жизнью, но, по-моему, он остался при своем и слушал меня больше из вежливости.
- Федя, - говорю, - как ты думаешь: почему Егор не может объяснить задачу, которую сам же решил?
Федя молчит. Потом поднимает глаза:
- Это я ему решил.
- И вчера?
- И вчера.
- И третьего дня?
- Он мне все время решает, - вдруг говорит Егор.
Долго разговаривала с Федей - ну, какой толк от такой помощи? Он понимает, что никакого. Но, видно, ему все время хочется сделать что-то для брата. Вот сейчас примечаю то, что пропускала раньше: то он кровать за Егора постелет, то другую какую работу за него сделает. На днях Егор бежал наперегонки с Паней Ковалем, упал, расшиб коленку - и Федя кричал на Паню. Чем Паня виноват?
"Административными" мерами тут ничего не исправишь. Но как сделать, чтоб он успокоился, чтоб не оберегал Егора от врагов, которых нет?
Я примечаю: Егор бежит к Феде с каждым пустяком.
- У меня Паня ластик взял. Пускай отдаст... Федя, Тоська жулит, скажи ему.
И.Федя тотчас откликается на зов: идет отнимает ластик, стыдит Тосю Борщика за жульничество, - Федя, который сам-то никогда ни на кого не жалуется! Я боюсь, что Семен, заметив это, как-нибудь круто повернет, тогда все пропало. Этот узел надо распутывать с большой осторожностью.
Весна 1937 года. Восьмого марта девочки преподнесли мне альбом - там наклеены портреты всех знаменитых женщин.