Оставляю его, отхожу влево - там другой, настоящий спуск. Ребята назвали его точно и выразительно: лоб. Скатываюсь, еще и еще... ветер свистит в ушах... хорошо! Еще разок, что ли? И вдруг, застигнутый отчаянным воплем, поворачиваю назад. Что могло стрястись? И Сизов ли это? Ведь, кажется, совсем недавно я оставил его, да если и упал - так не разбился же, где там разбиться?
С горы не сразу могу понять - вижу только, что Славу бьют. Скатываюсь, на лету кричу:
- Пустите! Оставьте сейчас же!
Огибаю их, хватаю за плечо человека, который колотит Сизова, - это Онищенко! Не отпуская Сизова, он другой рукой изо всей силы толкает меня в снег. Вскакиваю, вырываю у него Славу, он снова хватает мальчишку, и тогда, развернувшись, я ударяю его в грудь. Он выпускает Славу и кидаете ко мне. Я на лыжах, ноги словно связаны. Он ударяет меня кулаком под ребра, я бью, уже не видя куда, только чувствую под рукой липкое - кровь!
- Я тебя засужу! - кричит Онищенко. - Я тебе покажу! Духу твоего здесь не будет! И пащенят твоих!
Вокруг уже наши. Степан и Митя оттаскивают Онищенко.
- Ага! Все на одного! - орет он.
- Да кому ты нужен? - слышу я спокойный голос подоспевшего Василия Борисовича.
Он обхватил Онищенко сзади и так и стоит, полуобняв его. Онищенко делает попытку вырваться. Он и повыше и пошире Казачка, но Василий Борисович хоть и невелик, да ухватист.
- Пусти! Пусти, дьявол! - совсем уже истошно вопит Онищенко.
- Иди, иди, - спокойно отвечает Казачок и разжимает объятия.
Онищенко поливает нас отборной бранью. Размазывает по лицу кровь и вдруг плюется:
- Зуб! Зуб вышиб! Ты ж у меня наплачешься! Погоди! Ты меня еще узнаешь. Я тебе покажу, дьявол, цыганская морда!
Так, с бранью и угрозами, он и уходит в сторону села, проваливаясь в снег и злобно отплевываясь.
Наклоняюсь к Сизову. Он сидит на снегу, посиневший, дрожащий. На лбу вздулась изрядная шишка, глаз заплыл. У него тоже течет из носа кровь.
- Вставай, держи платок!
Он тяжело поднимается, утирает кровь и слезы.
Он катался с той горки, с маленькой. Получалось. Тогда ему захотелось попробовать, где немножко покруче. Подошел, примерился, решил съехать. И только поехал - из-за кустов наперерез вышел Онищенко. Слава не успел ни затормозить, ни свернуть, налетел на него, сшиб с ног, сломал лыжу - вот!
Онищенко сразу же ударил его по лицу, а потом уже бил по чему попало и кулаком, и обломком лыжи - бил, пока не подоспел я.
- Тут вы его...
- Дальше мы и сами знаем. Домой!
Митя с грехом пополам скрепляет Славину лыжу, натуго обматывая ее ремнем. Слава ковыляет за нами, и я вижу краем глаза, что рядом с ним, приноравливаясь к его медленному ходу, идут Митя, Любопытнов и Искра. Ускоряю шаг.
Только недавно здесь было так хорошо, так светло и вольно, все сверкало, искрилось. Сейчас все померкло, словно и на снег и на деревья пала, как на душу, уродливая темная тень.
* * *
Несколько дней спустя Остапчука и меня вызвали на бюро райкома партии. Мы поняли, что разговор будет о статье в "Комсомольской правде".
Кроме нас двоих, вызвали еще преподавателя физики Старчука. Около часу мы ждали в приемной. Разговаривать было неловко, за дверью шло заседание. Старчуку не сиделось - он нервно ходил из угла в угол.
- Что это вас носит, гражданин? - сказала ему секретарша, приподнимая над столом, над горами бумаг и папок, соломенную голову. - Не мельтешите перед глазами.
Он остановился, беспомощно огляделся, словно призывая нас в свидетели: "Видит бог, я не виноват!" - и примостился у окна.
Вдруг дверь распахнулась и вошел Решетило. Он был новой шубе, в валенках и с огромным портфелем - я таких я и не видывал. Он даже не взглянул на нас и шумно поздоровался с секретаршей.
- Как дела, Анна Петровна? Хозяин тут? Заседает? Что ж, обождем. Каково, Анечка, на дворе? Морозец, доложу я вам!
Всем своим видом, каждым словом он показывал: "Я тут завсегдатай, свой человек!"
- Чем бы работать, понимаешь, по заседаниям езжу. Потому - некоторым делать нечего. Клевещут, понимаешь, фактики подбирают. А между прочим, сами...
Дверь кабинета отворилась, оттуда повалил народ, разминаясь, закуривая. Вышел Николаенко - секретарь райкома. Поздоровавшись, он сказал, что наш вопрос - первый после перерыва.
Как только нас пригласили в кабинет, Решетило попросил слова.
- Я, товарищи, хочу сказать, что показания товарища Карабанова не могут быть честные, поскольку товарищ привлекается к суду за избиение нашего колхозника.
- Что такое? - Николаенко поднял брови и взглянул на меня.
- Ничего не могу вам сказать на этот счет, о суде слышу первый раз.
- А об избиении?
Я в двух словах рассказал о происшествии в лесу. Николаенко выслушал молча, нельзя было понять, как он ко всем, этому относится. Едва я кончил, он дал слово Остапчуку. Иван Иванович говорил сдержанно и очень коротко. Рассказал, что пока председателем колхоза была Вакуленко, школа не знала забот и всегда могла заниматься своим прямым делом - учить и воспитывать. Топливо привозили вовремя, квартиры учителей и школьное здание ремонтировались летом, и на всякую просьбу колхоз откликался сердечно. Теперь же... Что говорить о том, как теперь? В статье написано верно, только мало, много еще можно бы добавить.
- Попрошу слова, - неожиданно говорит Старчук, Иван Иванович умолкает.
Испуганно заморгав, болезненно сморщившись и глядя куда-то в угол, поверх наших голов, он торопливо заговорил:
- Статейка в газете, должен констатировать, клеветническая. Товарищ Решетило всегда относился к школе как настоящий коммунист. И проявлял внимание. У меня лично протекала крыша, и он прислал кровельщика и материал подбросил, и крышу починили. Чтоб грубить учительству - этого за товарищем Решетило тоже не наблюдалось...
Он говорит, говорит. Слушать его и стыдно и тошно. Мы не смотрим друг другу в глаза - совестно. Кажется, понимает это и сам Решетило. Он багровеет, шумно дышит и вытирает лысину платком. "Эх, не того купил, кого надо", - видно, думает он, уверенный, что купить можно всякого.
- Я, понимаешь ли, все силы работе отдаю. Колхоз трудный, хозяйство запущенное, а тут, понимаешь, палки в колеса. А между прочим, процент успеваемости в школе низкий.
- Ты топливо не везешь - за низкий процент наказываешь? Думаешь помочь таким образом? - Николаенко говорит это мельком, закуривая и не глядя на Решетило.
Решетило багровеет пуще прежнего.
- Конечно, написать можно все. Бумага, понимаешь, все стерпит.
Николаенко подводит итог кратко, сухо, точно, - даже не ясно, зачем так долго все говорили, если он осведомлен обо всем не хуже нашего. Статья справедливая, и надо сделать из нее выводы. Он думал, что товарищ Решетило признает свои ошибки, а товарищ Решетило, как видно, не любит самокритики. Видели мы, как у вас школа отремонтирована, видели и дровяной сарай: топлива там не то что на зиму - на месяц не хватит. И это уже после статьи, которая, кажется, должна была заставить задуматься...
Когда все встают, чтобы разойтись, Николаенко просит меня задержаться. Он открывает форточку, морозная струя врывается в насквозь прокуренную комнату.