На книжке у Виктора лежало больше, чем у любого из ребят. Он давно уже купил себе и хороший костюм, и тонкой кожи башмаки, и шелковую рубашку, и такой синий в едва заметную голубую полоску галстук, что девочки ходили смотреть и только ахали... И все же в эту горячую пору, когда была дорога каждая минута, он продолжал работать в мастерской. Неужели же только для того, чтобы прибавить еще и к своим сбережениям? Не хотелось мне так думать. Может, и правда любовь к своему мастерству в нем сильнее? Не знаю. Помнится, я сказал ему, что нельзя жить, все зажав в кулаке, - это и людям противно, и самому не на пользу. Он ответил, не глядя в глаза, что ему поддержки ждат не от кого - родителей нет, а с тетки и своих детей довольно.
"Ну, а другие ребята как же?" - "Вот и наплачутся", - ответил он жестко.
Почему это сидело в нем так глубоко? - думал я. Почему не ушло с годами, которые он провел среди нас? И почему страсть к накоплению оказалась такой живучей, такой стойкой? Неужели то, что было в раннем детстве: легкомыслие отца, вынужденная расчетливость матери, кричащая разница между тем, как жила его семья и семья тетки, - неужели все это запечатлелось так глубоко, так неискоренимо? Галя говорит: "Надо, чтоб он понял радость, которую испытывает человек, когда он щедр". Но как этому научить?
Виктор умен, знает и любит книгу, он чуток - слышит другого человека, угадывает его иногда и без слов, всегда одним из первых улавливает перемену в моем или Галином настроении. Может быть, я преувеличиваю - и не так в нем сильно то отвратительное и чужое?
В конце концов, Витина сберкнижка была его личным делом и не так уж часто она приходила ребятам на ум. Но каждый самый малый случай откладывался в памяти.
В 1937 году существовал такой всесоюзный счет 159782 - на него советские люди вносили кто сколько мог - рубль, десять, сто рублей: эти деньги шли в помощь испанским женщинам и детям. На общем собрании решили помочь и мы. Часть взяли из фонда совета, а потом Лира сказал: "И я от себя кладу месячную зарплату".
"И я! И я месячную!" - понеслось со всех сторон.
Дошло до Якушева, он помедлил секунду и тоже, как все, сказал: "Месячную..."
Но этой крохотной паузы ему никто не простил. И я тоже.
...И вот сейчас я гляжу на своих старших и думаю о них с тревогой.
Вот Лида стоит у куста сирени и сосредоточенно выискивает цветок с пятью лепестками: очень важно перед экзаменами.
- А ты съешь весь куст, - мимоходом советует Искра.- Уж во всем-то кусте найдется пятилистник...
Степан... О нем я всегда думал: из прочного металла сделан, на такого опереться - не ошибешься. А вот сейчас снова ощутима в нем прежняя трещинка, и мне за него тревожно.
- Помните, - сказал он на днях, - помните, Лепко ныл: я, мол, рыжий, я конопатый - кому я такой нужен? Что же мне-то говорить...
- Ты это серьезно? Ты всем нам не нужен?
- Семен Афанасьевич... Вы ж понимаете - не о том я...
- Настоящий человек на это не поглядит - как же ты-то не понимаешь?! Не поглядит, не увидит. Вот только найди этого человека.
Степан отвернулся. Ему кажется - он уже нашел, и кажется ему - это на всю жизнь. И последние два года ему у нас было хорошо, но и трудно. Он думает об отъезде с радостью, ему кажется - на расстоянии все станет легче. А ведь может статься - будет еще трудней. Что загадывать...
Недавно он дал мне тетрадку своих стихов. Среди стихотворений о Магнитогорске, чкаловском перелете и челюскинцах я нахожу одно, посвященное "А. Ш.":
Я открою земные клады
Ради счастья и красоты.
Если это людям на радость,
Знаю, будешь рада и ты.
И в палатке, в пустыне рыжей,
Где походное мое жилье,
Я закрою глаза и увижу
Милое лицо твое...
Незадолго до конца экзаменов приехали в свой выходной день из Криничанска студент сельскохозяйственного техникума Василий Коломыта, рабочие ремонтного завода Шупик и Вышниченко. По дороге они, как всегда, забежали на почту, и телеграмма, которую они принесли, заключала самый дорогой подарок. Я прочел в ней слова, которые часто видел во сне, но уже не надеялся прочитать наяву: "Все хорошо, глаза спасены. Будет видеть, как раньше", - сообщала Лидия Павловна.
Я читал телеграмму ребятам, когда распахнулась дверь и на пороге появился Иван Никитич.
Ребят не удержать, они тормошат не только меня, Галю, своих, они кидаются к Ивану Никитичу:
- Вы рады? Рады?
Он слабо улыбается ребятам, находит глазами внука,
- Рад?- спрашивает он.
- Еще как! - отвечает Сизов.
- Лида! Лида! - кричит Шурка.
Лида не пытается скрыть свою радость, да если б и пыталась, не сумела бы. Она обнимает Шурку и целует в обе щеки.
с лак и большое горе, большое счастье не высказать, не описать. Нет таких слов. Полночи я просидел над письмом Филатову, - писал, черкал, кидал в корзину. Все слова были малы для того, что переполняло меня, хотелось, как тогда Катаев, вывести аршинными буквами одно только слово: "Спасибо!"
И вот Митя вернулся. Он вышел из вагона - высокий, ростом с меня, похудевший и окрепший одновременно. Мы обняли его.
Галя держала на руках малыша. Митя наклонился к нему и сказал серьезно:
- Здравствуй, Антон Семенович!
Вечером мы сидели в саду. Все было нынче, как заведено в праздник, - и вкусный обед, и пирог к чаю, и музыка. Но всякому человеку хочется иной раз шумного веселья, а иной раз тихого отдыха, раздумья. Так оно бывает и у целой семьи даже такой большой, как наша.
Ребята молчали. Молчание было легкое, доброе, его не хотелось нарушать. Мы сидели, наслаждаясь общей близостью и покоем.
Митя словно бы и не уезжал. А ведь полтора года прошло, полтора года его не было среди нас. Но живая связь не ослабла: он был все время с нами, мы - с ним.
- Вот скоро ребятам уезжать, - сказал Митя. - Кончат десятый - и в разные стороны...
- Как птенцы из гнезда, - вставила Лючия Ринальдовна. Мы не могли не засмеяться - очень уж мало Виктор и Степан походили на птенцов.
- Разъедутся, - продолжал Митя с какой-то не свойственной ему ноткой грусти в голосе. - А потом и мы уедем, а сюда новые придут, и мы даже их знать не будем.
- Как же не будем? Приедем, познакомимся. Ведь ты будешь приезжать? спросила Лида.
- Буду. Сперва, конечно, буду. А потом закинет, как говорится, судьба, занесет куда-нибудь за тридевять земель, год пройдет, два, три... Эх!..
- Между прочим, к чему ты это все? - не вытерпел Горошко. - Я тебя очень даже хорошо знаю и вижу. Ты к чему ведешь?