Казалось, что на них смотрят из всех темных окон.
Подростку сделалось стыдно.
И он легким движением, которое, тем не менее, показало реальное соотношение сил, без особого напряжения вырвал свое перехваченное женской рукой запястье и, решительно отодвинувшись, чтобы Ивонна не могла до него дотянуться, произнес - с интонациями, которые не оставляли сомнений:
- Я вернусь утром, мама! Не волнуйся, все будет в порядке!..
Тогда Ивонна вдруг опустилась на край песочницы, возле которой они очутились, и, закрыв лицо узкими, точно обструганными ладонями, очень тихо, как будто стесняясь, заплакала, и пальто ее вовсе упало - открыв беззащитные плечи.
- Я никому не нужна...
Видимо, это был финал.
Подросток снова поднял канистру.
Однако, уйти без помех ему все-таки не удалось - когда он, быстро и неловко пробормотав: Ты не переживай, мама, я тебя очень люблю... - торопливой походкой направился к арке, выходящей на улицу, то уже под низким растрескавшимся сводом ее, где была расположена еще одна дверь парадной, выскользнула из темноты уверенная фигура, и Елена, почти прижимаясь к нему, шепнула - чуть ли не в самое ухо:
- Я - с тобой... Ты только тут, пожалуйста, не командуй...
Но это было еще ничего. Он, в общем, не имел против Елены, никаких возражений. Он лишь спросил, тяжело отдуваясь:
- А как же тетка?
И Елена ответила, по-видимому, тряхнув в темноте волоами:
- А что - тетка? Тетка спит, как положено. Ее, хоть из пушки стреляй - не разбудишь.
Ей было - весело.
А едва они вышли на улицу, осветившуюся в эту секунду далекой вспышкой, и свернули направо, чтобы вдоль соседних домов пробраться к винному магазину, как буквально нос к носу столкнулись со Старым Томасом, который, расставив руки, загородил им дорогу.
- О! - сказал он, приподнимая нечто вроде длинного посоха. - Какой неошитанный фстреча! Стравствуйте, тети... Малтшик, что ты несешь ф своей канистре?..
- Керосин, - ответил подросток, невольно отступая на шаг.
Но Старый Томас, наверное, не имел в виду ничего плохого. А, напротив, радостно засмеялся и толкнул локтем крепкий, объемистый, туго набитый рюкзак у себя за плечами:
- Гут! О, поше, какой совпатений!.. У тепя - керосин, а у меня - путылка! Мы теперь мошем немношко опьетиняться... Малтшик, тафай идем фместе!.. - посох его взлетел и ударил расширенным концом об асфальт. - Докофорились?..
- Договорились, - сказал подросток.
Он вдруг понял, что это не посох, а старое, наверное, еще прошлого века ружье - двухметровое, с расширенным воронкообразным дулом.
Настоящий экспонат для музея оружия.
Видимо, Старый Томас тоже собрался на баррикады.
Впрочем, сейчас это было кстати.
Отблеск далекой вспышки опять замаячил над улицей, и донеслось через пару мгновений короткое эхо разрыва. А в черном небе, казалось, совсем недалеко от луны, загорелся, немного перемещаясь, огонь сигнальной ракеты.
И почему-то сразу же престал колотиться набат с башни мэрии.
Город как будто оглох.
Лишь отчетливо сыпалась перестрелка в районе, примыкающем к Порту.
Старый Томас вдруг посмотрел на ракету.
- Отшень плехо, - задумчиво сказал он. - Фот что, малтшик и тефотшка, мы толшны поспешить...
Все было действительно очень плохо.
Правда, баррикада, прикрывающая подходы к мосту, еще держалась, но срединная часть ее, составленная из легковушек, была катастрофически разворочена: доски, бочки, скамейки, натащенные неизвестно откуда, свалились в широкую брешь, все как будто разъехалось под тяжелым ударом, а заглаженную таким образом, комковатую, выровненную поверхность очень цепко удерживала узловатая сеть, сплетенная из толстых канатов, и, пожалуй, одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять: в следующий раз сарацины взберутся по этим канатам без особых усилий.
У подростка упало сердце.
Но, по-видимому, еще хуже обстояло дело с самими защитниками: трое, а может быть, даже четверо убитых гвардейцев, вероятно, оттащенные сразу же после штурма, неподвижно лежали у стены ближайшего дома, и подросток немедленно отвернулся, чтобы не видеть, наверное, уже промерзающих тел, а еще один, пятый гвардеец, кажется, именно тот, который непрерывно зевал, покоился сейчас на чем-то вроде матраца - вздергивая время от времени, точно в конвульсии, черную голову и, как будто во сне, повторяя:
- Больно мне, больно...
То ли он обгорел, то ли это спеклась масса крови, натекшей из раны.
Лица у него, во всяком случае, не было.
И Елена, присев, осторожно коснулась рукой именно этой запекшейся творожистой корки:
- Потерпи, миленький, сейчас будет легче...
- Больно мне, больно...
- Потерпи, немного осталось...
Голос у нее был такой, что подросток вздрогнул. Он даже не подозревал, что у нее может быть такой изумительный голос - ни иронии, ни насмешки - проникающий, казалось, в самую душу.
Он судорожно вздохнул.
Но переживать и оглядываться по сторонам ему не позволили: деловитый капрал, у которого левый рукав мундира был напрочь оторван, а предплечье, почти до самых суставов обмотано белыми тряпками, крикнул - здоровой рукой отламывая магазин автомата:
- Не раздумывай, хлопчик!.. Сомлеешь!.. Займись, лучше, бутылками!..
Стало легче от громкого, уверенного распоряжения.
Может быть, действительно, все не так уж и плохо.
Баррикада, во всяком случае, еще сохраняла боеспособность.