Наследник - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 5

Глава 3

Петербург 25 августа 1745 г.

Будучи в Москве удалось не только побывать на маскарадах, устроить скандал, но и поработать. Сильно я поиздержался. Покупка земель рядом с Люберцами обошлась в немалую сумму в сорок тысяч рублей, крестьян на купленных землях было за три сотни, но земли не особо плодородные достались, однако, думаю, для выращивания картофеля и свеклы с кукурузой подошли бы. Оказалось, что превеликой проблемой было найти те самые семена. Картофеля на посев нашли только три пуда, кукурузы не нашли вовсе, лишь заказали семена на следующий год, немного подсолнечника нашлось, благо его разводили, как декоративное растение. Так что клевер и овес стали основными культурами на полях, но лиха беда начало. Да и пусть об этом печалится Семен Абрамов — мой приказчик в Люберцах, которые пока еще и не мои, но уже окружены купленными землями. Этот человек был сосватан Петром Евреиновым, и оказалось, что не выкрест Абрамов, как я думал, а вполне себе православный и работал с землей и ранее, не имея отношения к богоизбранному, но гонимому народу. Вот и определил я его заведующим сельским хозяйством в Люберцах, а Петра Евреинова — главным и над Абрамовым и вообще над всеми моими землями. Сейчас же на купленных землях началось и строительство военного городка и домов, небольшим парка, но главное — места размещения солдат.

Пришлось строить казармы, из дерева, денег на добротные сооружения не было. Раз десять ко мне прибегал Петр Евреинов для уточнения строительства полосы препятствий и тренировочных площадок. Привлекал я и Бернхольса и еще одного прохвоста-шведского офицера, чтобы те помогли сообразить о нужности тех или иных препятствий в рамках армейских реалий. А еще плац, тренировочные поляны для кавалерии и штыкового боя, и много иного, о чем я первоначально и не думал.

Так что деньги утекали сквозь пальцы. А когда прибыли две с половиной тысячи гольштейнской гвардии, коих я выписал из своей бывшей Родины, то дело стало вообще худо. Сразу же выложил сорок тысяч рублей на их расквартирование, закупку провизии, пороха и свинца, пришлось даже сорок коней покупать, строительный инвентарь, купил английские плуги…

Теперь остаюсь всего с тридцатью пятью тысячами рублей. Уже и пытался подговорить и Ивана Ивановича Шувалова и Алексея Петровича Бестужева-Рюмина, чтобы те намекнули императрице дать денег в честь, так сказать, соединения двух любящих сердец, то есть к свадьбе. Надеюсь, что-то выгорит и пожертвуют глупцу-транжире, то есть мне, деньжат. Однако, императрица была мной не довольна, упрекала, что я узнал о ее подарке в виде имения в Люберцах, так что… может и не дать, тут уже, чтобы не передумала даровать само имение. Хотя бумаги о передачи были уже подписаны.

Что касается нашего проекта с Иваном Ивановичем Шуваловым, то некоторые подвижки тут наличествовали. По крайней мере, почти закончилась отделка ресторанного помещения, парадной, частично казино. Здание, что принадлежало Шувалову и так блистало богатым убранством, но что-то изменять пришлось. И проблема была в том, что мы с Иваном Ивановичем, как и со всем двором, просидели до второй половины лета в Москве, когда приходилось принимать приказчиков и давать указания по делам в столице, теряя время на долгие переезды посыльных. Где телефон? Когда человеку за парой предложениями, а, порой и только за одобрением нужно ехать из Петербурга в Москву.

Глаза боятся, а руки делают и уже после Покрова Пресвятой Богородицы планируется открытие еще невиданного в мире заведения. Время выбиралось и для того, чтобы успеть поработать еще до Рождественского поста.

В крайней секретности, я консультировал своего повара и еще трех его учеников. Знал о кулинарии я много, правда практиком был никудышным, но все же некогда являлся, в том числе и владельцем ресторана. Некоторые изыски кухни, как оказалось, известны и тут. Так что пришлось вводить в практику кулинарии особенности и новаторство.

К примеру, майонез. Этот продукт я сам ел крайне редко, но не мог не отметить, что в качестве заправки соус хорош, как и для основы других соусов. Как я надеялся, продукт понравится, Бернхольс оценил, даже мой егермейстер Бребель с удовольствием поедал новшество, а он еще тот сноб. Вводил я в меню и «сельдь под шубой». Сама по себе селедка ценилась на столах аристократии, как дань, в том числе и Петру Великому и некому демократизму продукта, ну а остальные ингредиенты не противоречили уже и русскому аристократизму.

Самым продуманным меню предполагалось «гвардейское», где упор сделан на стейки, зразы, котлеты-шницели, котлеты «по-киевски» и «пожарские». Десерты представлены будут тортом, который был не чем иным, как «Наполеоном», но не имеющий пока собственного русского имя, эклерами с начинками, так же, предполагается и фондю с экзотическими фруктами из оранжерей Шуваловых.

Еще когда моя бывшая супруга только увлеклась ресторанным бизнесом, я, тогда очень основательно изучающий всю подноготную предстоящего дела, нанимал специалистов по истории кулинарии в качестве репетиторов. И все блюда уже сейчас и их производные для будущего ресторана выбирал по трем параметрам: цена, чтобы не сильно высокая; простота изготовления, по крайней мере, доступное в этом времени; подозрение на элитарность, чего можно добиваться и эстетическим составлением блюд. К этому коктейлю прибавляется еще предыстория каждой строчки меню, чаще выдуманная, но красивая.

Мне предоставляли больше свободы действий, уже не чувствовался тотальный контроль, Брюммер примолк и уже отправился в Голштинию, воспитатель Чернышов исчез, другой воспитатель — Репнин занят своими делами, Штеллин уже не столько учит, сколько общается со мной. И я использовал свою относительную свободу по полной, понимая, что после женитьбы времени на дела станет меньше.

Потому и в Москве и после, в Петербурге, я то и делал, что работал. Не было ни одного зря потраченного часа. Сон и отдых были дозированы только для того, чтобы восстановится. Утром зарядка с пробежкой, обед из сложных углеводов, яйца, курица, кофе. Потом работа с документами — в моем случае записи рекомендаций по управлению рестораном и казино, отелем. Силовая тренировка или фехтование, потом плотный обед, дневной отдых с чтением книг, дальше полдник из фруктов или немного творога, потом вечерняя силовая тренировка, верховой езды, или отработка техник рукопашного и оружного боя. Вечером снова работа с документами и музицирование. При хорошей погоде, прогулка с собаками в парке.

На такой режим выйти я смог неимоверными усилиями только перед свадьбой. Да, часто приходилось кроить свои планы, чаще из-за вечерних развлеченями в виде театров или балов, реже из-за посещений меня разными сильными мира сего. Молитвы, службы и общение с Симоном Тодорским также нарушали режим, но я старался все же сильно распорядок не менять.

Был у меня и грешок, или даже грех. При том, надеюсь, о нем никто, ничего и никогда…

Я стал быстро определять, когда именно меня слушают и за мной наблюдают, поэтому знал, что были и часы и даже дни, когда слежки не было. А зачем шпионить, когда встречи проходят чаще всего в саду, а комнаты стали личным пространством? И тут, в какой-то момент я понял, что мужское начало захватывает и мозг, да и другую часть тела. Тренировки уже не помогали и либидо перло наружу, когда я замирал взглядом на декольте любой дамы. Начал плохо спать, да и сны такие…

Каждый день, принимая ванную, у меня были чистые полотенца и ароматное мыло. В один вечер ни мыла, ни полотенца у ванной не оказалось, поэтому пришлось звать Краузе. Она не была сильно уж красивой, но грудь выдающаяся, волосы чистые, что уже на контрасте выделялось. Тогда обедневшая дворянка, что сейчас была слугой, долго извинялась за свою нерасторопность. И я не выдержал, накинулся на ее, завлекая в ту же ванную, где находился нагишом и сам. Женщина была не против, даже наоборот, особенно молодую голштинку восхищали уже заметные мускулы на моем теле, о чем она, задыхаясь, и говорила, мол, я колосс, Геркулес и кто-то там еще.

Что сказать?.. Стыдно, но как же понравилось! Молодое, набирающее силу тело, пылкая женщина, пусть и с неразвитым воображением, но у меня-то опыт имелся.

Потом был долгий разговор с Краузе и с запугиванием и задабриванием. Никто не должен узнать, что случилось и что, при необходимости еще может случиться.

Надеюсь, не придется обращаться часто, по представлениям меня, Петра Федоровича, к великовозрастной служанке, а Екатерина Алексеевна станет действительно женой.

Кстати, меня пытались учить, каким нужно быть мужем. Тот самый шведский офицер Торсен, ставший на непродолжительное время моим спарринг-партнером, при любом уместном или не очень моменте, пытался рассказать о главенстве мужчины и пресмыкающемся положении женщины. Если тому Петру Федоровичу, из другой истории, такой вот солдафон вкладывал в голову всю ту чушь, что пытался и мне вложить, то я начинаю понимать и Екатерину Алексеевну. Там и по поводу ударить зарвавшуюся жену было, и чуть ли ни на цепь посадить.

А еще Торсен рассказывал, какая хорошая армия в Швеции и у Фридриха, как важно, чтобы я это понял, и все такое. Пришлось устроить шведу «Полтаву» и накостылять так, что тот вызвал медикуса. Всего-то, использовать ноги и правильную технику удара, который с самого начала после болезни отрабатывал. Да и фехтовальщиком тот был так себе, мой итальянец и техничнее и изящнее работал шпагой.

21 августа Петербург, и до того живой город, начинал бурлить. По всем улицам отправились красочно одетые герольды, которые торжественно сообщали о предстоящей свадьбе. Выстрелы из крепости и кораблей сообщали о сборе войск и их построении у Казанского собора. Петербург украсили, назначались люди, которые смотрели, чтобы рядом с Зимним дворцом и Собором не ошивались никакие худые выезды, а только богатые, соответствующие требованиям, с украшенными каретами и конями.

Глядя на это, я поражался размаху и сожалел о тех колоссальных средствах, что утекают на великолепие свадьбы. Даже понимание того, что такой лоск и размах имеет и политические подтексты, не перебивал скорбь от потраченных денег. Впрочем, и я потратился.

— Венчается раб божий… — провозглашал Симон Тодорский.

Мы с Екатериной объединились в том, чтобы именно псковский епископ нас венчал, даже вопреки мнению организаторов торжеств. Уже потому, что этот человек был терпелив в общении, находил правильные слова и вообще не отличался никоим образом чванством и высокомерием, стоило доверить ему проведение таинства.

— Да, — ответил я, после некоторой паузы из-за задумчивости.

Эту паузу, не сомневаюсь, будут обсуждать в обществе, особенно в противовес быстрому «Да» моей супруги.

При выходе из Казанского собора собралось большое количество людей, которые со счастливыми лицами приветствовали молодоженов, а лакеи несли подносы с серебром за императрицей, мной и Екатериной, чтобы одаривать подготовленных юродивых, сирых и убогих. Впрочем, не сильно-то они и были «сирые», даже одеты были в чистое и не драное.

Екатерина была прекрасна. Эта молодая женщина, знала толк в уходе за собой. Она была в пышном оливкового цвета платье с красивой вышивкой золотыми нитями, с брильянтами и яркими сапфирами, жемчугами, вплетенными в пышную прическу. Невольно я сравнивал ее с Краузе, и последняя так и оставалась последней, как ни пыталась часть моего сознания кричать о любви к служанке — лез на первый план в моей голове, со своей влюбчивостью в дурнушек, Петр, но тщетны были его потуги. И, если все же семейная жизнь, хотя бы в постели, станет самодостаточной, то придется Краузе отсылать подальше, а лучше замуж выдать. Вот только я все еще сильно стеснен в своих действиях.

Держалась моя жена величаво, строго, но улыбчиво. Она дарила притворные улыбки всем, особенно, стараясь выказать любезность сановникам, находящимся в фаворе. Я пытался соответствовать и лучился внешне счастьем, а сам желал… да нормально поесть я хотел. Говение перед свадьбой, суточная бессонная подготовка, пара пирожков, украдкой подсунутых заботливой Краузе — вся еда за более чем сутки. Потом обряд, выход к людям, переезд, долгое поздравление, бал с обязательными танцами, в основном ненавистная кадриль. Как после такого труда молодым резвиться в первую брачную ночь?

Между тем, все подобные мероприятия — это окно возможностей. Где еще можно пообщаться с теми же послами.

— Ваши высочества! — обратился к нам с Екатериной Аксель фон Мардефельд.

Посол Пруссии в России выглядел далеко не под стать образу рослого прусского гренадера. Это был изрядно толстенький человек под пятьдесят лет, с короткими ножками и ниже среднего роста. Чуть съехавший парик открывал залысины на его голове.

— Господин посол, рады приветствовать Вас, — решил я перехватить нить разговора. — Как поживает наш дядюшка, король Фридрих?

— О! Мой король счастлив вашему браку и желает многие годы и здорового потомства. А так же выражает безмерную родственную любовь к вам, — высокопарно, задирая вверх свой острый нос, словоблудил Мардельфель.

— Майн херц, а тебе не интересно, какой подарок приготовил нам король Фридрих? — обратился я к Екатерине, отыгрывая влюбленного простачка.

Я-то знал, что король не приготовил подарка, так как, по своей прижимистости считал сам факт сведения меня с Екатериной величайшим подарком. Но пусть посол выкрутится.

— О, конечно же Вам, Великая княгиня, передадут подарок в самое ближайшее время, — загонял себя в лужу посол.

Все это говорило, что подарка нет, но я его приобрету за свой счет и передам от имени своего короля. Вот и пусть подсуетится, денег на шпионов Фридрих не жалеет, есть средства у посольства.

— Барон, мой супруг, конечно, шутит, от дядюшки Фридриха нам достаточно любви, — встряла Екатерина, которая насупилась сразу же, как я начал управлять разговором с прусским послом.

Мне это не понравилось. Это уже своего рода начало игры Великой княжны. Я знал, нарабатывая через пронырливого Тимофея Евреинова свою агентуру и при дворе, что Екатерина немного злилась на меня из-за Краузе. Нет, надеюсь, жена не знала о некоторых пикантных подробностях «работы» гольштейнской служанки. Супруга злилась, что я полностью забрал к себе немку, тогда как Краузе ранее прислуживала и Екатерине, особенно во время моих чрезмерных возлияний алкоголем до болезни. Жаль, что узнал я об этом не сразу, и менять уже ничего не имело смысла, тем более, после некоторых подробностей, допускать Краузе к задушевному общению с Екатериной — верх безрассудства. А еще было очевидным, что Иоганна Елизавета оказывает очень деятельное влияние на формирование мнения моей супруги. Невольно, или осознанно, но Екатерина подражала матери

— Сударь, если моей жене и достаточно подарков, то я бы не отказался от лучших в мире прусских штуцеров, а то мои потешные полки вооружены только мушкетами не лучшей выделки, — вновь я проявил мнимую взбалмошность и ребячество.

— Конечно, я скажу своему королю о вашей просьбе, — улыбнулся Мардельфель, переводя разговор из категории «мальчик обижается, что нет подарка», в категорию «мальчик просит штуцеры, преклоняясь перед прусским оружием».

А это уже разные вещи. И в последней интерпретации я прошу снизойти Фридриха, а не стыжу его за невнимание к своим племянникам. Маленький, плюгавый, толстенький, но скользкий дипломат этот Мандерфельд. Молодец! А мне то что? Были бы те самые штуцеры, которые ужасно дороги, в русской армии, насколько я узнал, может один нарезной ствол на целый полк и сыщется.

— А еще, мой король и я, его верный слуга, очень будем огорчены, если русский солдат будет стрелять в прусского, тем более из наших лучших в мире и очень малочисленных штуцеров, и готовы многое отдать, чтобы не допустить такого развития ситуации, — сделал посол очень тонкий намек на толстые обстоятельства.

Я задумался… Послезнание точно говорит, что Фридрих не воевал в 1740-е годы ни с Репниным, ни с Ласси. Что-то там произошло, что страны пошли на уступки друг другу и прусский король признал императором Священной Римской империи, чтобы не признавать женщину, мужа Марии Терезии. И если рискнуть и, к примеру, взять деньги с пруссаков, пообещать — не воевать, а оно и по факту послезнания сражений не предполагается…

— Барон, я могу очень сильно подумать о том, что кровь русского солдата, как и прусского, не может более проливаться в этой войне, по крайней мере, наши солдаты не должны стоять в строе друг против друга, еще бы время найти на такие мысли, понять, как именно их донести любимой тетушке, то очень много сил и средств уходит на обустройство семейных гнездышек, все так дорого стоит, — уже не намекал я, а прямо говорил: «Дай денег, немчина! Даже мои мысли стоят денег».

— Я услышал Вас, Ваше Высочество, мы можем быть на Вашей стороне и даже пропустить армию генерала Репнина в Голштинию через свои земли, — Мардельфельд поклонился мне, а потом и Екатерине. — Великая княгиня, я в восхищении, только женщина с идеальным вкусом, воспитанная достойными родителями могла подобрать столь изящный наряд.

«Скотина! Кто тебе слил инфу?» — рвалось изнутри. Насколько же тут все течет? Я говорил только с Брюммером и Бестужевым-Рюминым о Голштинии. Верное, мой воспитатель может брать деньги у пруссаков и Бестужев у англичан, а бритты уже торговать информацией. Значит и датчане знают об авантюре и тогда все зря. Был бы на свадьбе кто-нибудь из Дании, можно разыгрывать дальше ситуацию, а так… Ну, не был я в этом мире миллионером чего и начинать? Или все-таки начать и продолжать. А что такого он сказал, ну пропустит Пруссия Репнина в Голштинию, и чего такого? Она же моя, почему и не допустить Голштинию, как опорную базу для русского корпуса?

После того, как отошел прусский посол были еще несколько бессмысленных коротких разговоров, в ходе которых все выражали «восхищение» Екатериной. Я ощущал себя котом Бегемотом на балу Сатаны, а жена была в моей фантазии Маргаритой. Вот и остается мне вторить: «Королева в восхищении!». Хорошо же она соломку себе постелила в высшем обществе, успела обзавестись поклонниками.

Часть великосветских матрон демонстрировали, в большей степени Екатерине, нерастраченную материнскую сердобольность. У мужчин при общении с Великой княгиней Екатериной Алексеевной просыпалось желание ее защитить. Миниатюрная, но уже зрелая с явными женскими признаками, девушка со звонким голоском казалась воплощением невинности, вместе с тем и запретного порока. Не красотой брала Екатерина, а тем, что казалась слабой, нуждающейся в защите, сильные мужчины были готовы заслонить ее своим телом.

Это метафизика, но такие женщины, как мне кажется, в истории были и до и после Екатерины. Как можно было объяснить феномен Жанны де Арк? Или же сложный пусть становления королевой «английской девственницы» Елизаветы Тюдор, у которой несколько раз за время правления была странная болезнь «вздутия живота». Этой химией, на грани магии, она могла привязать к себе и Орловых и иных сильных, решительных, но не особо мудрых мужчин.

Кстати, о поклонниках! Андрей Чернышов-то слился, вернее его слили. Уже на следующий день после того бала-маскарада, где я приревновал его к Екатерине, граф был высочайшим повелением отправлен в Петербург с инспекцией Сухопутного Шляхетского корпуса. Но весь двор быстро забыл о происшествии, так как императрица избавлением от Чернышова показала, что племянник прав и нечего перемалывать с пустого в порожнее. Тогда, насколько я знаю, Иоганна Елизавета, любезная моя теща, вновь взяла деньги у кредиторов, еще двадцать тысяч, чтобы вместе с дочерью в очередной раз осыпать подарками половину двора, нивелируя последствия скандала.

— Подите к матушке-императрице, — к нам с Екатериной подошел Алексей Разумовский, он заприметил, как спешит Иоганна Елизавета и строго, даже грубо одернул ее. — Елизавета Петровна просила подойти только Великого князя и Великую княгиню.

Моя теща опешила, она, видимо, посчитала, что теперь-то, как мать жены наследника, стала практически родственницей, а тут такое пренебрежение от фаворита. Да еще и безродного, как она считала, пастуха, небезосновательно. Вот только этот «пастух» был разумен и стал действительным аристократом. Попытка Иоганны скрыть такой афронт, переведя все в шутку, не получился — Алексей Разумовский был прямолинеен и прост, чтобы скрыть собственное отношение к Анхольт-Цербской пиявке. Он то, как раз не забывал о своем происхождении и относился к людям по их поступкам. Поведение же «немецкой приживалки» бывший малоземельный казак считал сверхнеприличным и по своей простоте имел желание отхлестать Иоганну плеткой.

Екатерина опешила от такой ситуации, она была очень зависима в своем мнении от матери, которая держала дочь всегда в излишней строгости. А по мне, пусть быстрее привыкает быть «за мужем», чем оставаться «за мамой».

— Чада мои, я вельми рада, — встретила нас тетушка объятиями. Потом поцеловала сначала Екатерину, уже после меня. — Берегите себя и любите! А я дарую Вам Ораниенбаум, тако ж имение Люберцы. Но о том, Петруша ты проведал и уже строительство начал, то ведаю. Ведаю и то, что денег хочешь, дам сто тысяч, но не тебе, а вам с Екатериной Алексеевной, дабы употребили совместно. А дом в Ораниенбауме уже отделывают. Соседями с Голицыными будете.

Елизавета подала мне руку и я ее поцеловал, склоняясь, в глубоком поклоне. Подобное проделала и жена, только еще и с книксеном.

В принципе, подарок был предсказуем, сто тысяч пошли бонусом, но могла и больше дать тетушка, на саму свадьбу может и миллион пошел, про наряды всем действующим персонажам лучше даже не думать, даже многочисленные герольды были в платьях, шитых серебром.

Провожали нас, молодоженов, в спальню Чоглоковы, которые, по мнению Елизаветы, были образом благопристойности и любви. Николай Наумович Чоглоков был женат на двоюродной сестре Елизаветы Марии Симоновне — любимой до замужества фрейлине императрицы. Они рожали детей так часто, что Мария Симоновна, казалось, всегда была либо беременной, либо только родившей. И Елизавета демонстрировала молодоженам, к чему нужно стремиться. Я же не хотел, чтобы Екатерина стала инкубатором для рождения великих князей и княжон на радость государыне, живя в охраняемом вольере, пока тигрица, Екатерина, найдет возможность вырваться на оперативный простор. Пусть займет свою умненькую головку делом и меньше думает, как меня убить.

Как смог я в иной истории сбежать и всю ночь где-то пьянствовать, если верить прочитанным мной мемуарам Екатерины, ума не приложу?! После общения с тетушкой, нас с супругой взяли в такой оборот, что и шагу в сторону не сделаешь. А потом еще и Чоглоковы, которые столь ревностно отслеживали нас с Екатериной, что дистанция, на которой находилась идеальное семейство, не превышала и двух метров. К слову, не слишком и идеальная семья, если события будут схожи с теми, что были в известном мне варианте истории.

— Сударь, Вы собираетесь спать в одной постели со мной? — дрожащим голосом спросила Екатерина, как только двери за нами закрылись и мы остались в небольшой комнате с огромной кроватью.

— Катэ, присядь и давай поговорим, на русском языке поговорим, — сказал я и присел на единственный стул в комнате, молодая жена присела на краешек кровати.

— Будем разговаривать, — со слабо слышным акцентом почти на чистом русском языке согласилась Екатерина. — Вам нравится называть меня Катэ?

— Ты отлично стала говорить на русском, — отметил я. — И, если тебе не нравится имя Котэ, скажи, и я не стану.

— Я старалась соответствовать Вам, Великий князь, вы стали лучше меня говорить на русском языке, я много училась, — сказала Екатерина, все еще волнуясь, игнорируя вопрос о «Катэ», о котором она еще не сложила свое мнение.

— Я принимаю твое нежелание общаться на «ты», но это в русской традиции обращаться к близкому человеку в такой форме, — сказал я и чуть вытянул ноги, которые зудели от напряжения сегодняшнего дня.

— А мы близкие люди? — спросила Катэ.

— Я бы хотел быть для тебя таковым, — и не дав себя перебить продолжил говорить, мешая правду с нужными, но преждевременными словами. — Я влюблен. Влюблен в тебя, но я такой, какой есть: буду защитником, если позволишь тебя защитить, буду помощником, если позволишь себе помогать, стану другом, соратником, буду любить, если позволишь себя любить. Хотел бы и от тебя такого же, но неволить не стану. Мы можем родить ребенка, потом еще одного и жить каждый своей жизнью, а можем жить одной судьбой.

— Я… я не знаю, — дрожащими губами сказала Екатерина.

— Я встретил Вас — и все былое

В отжившем сердце ожило;

Я вспомнил время золотое –

И сердцу стало так тепло… — читал я стихи, мысленно прося прощение у Федора Тютчева.

Екатерина расширила глаза. Я давил, как мне казалось, даже бил тараном по девичьему сознанию. Зная, насколько в иной реальности Екатерина Великая была талантливым литератором, понимала поэзию, приблизила Сухорукова, потом и Державина, я не стал красть музыкальные произведения, или выдумывать что-то еще, а «становился пиитом». Главная эрогенная зона у женщин уши? Вот и проверим!

— Это прекрасно. Кто написал такие чудесные стихи? — воскликнула Екатерина, переходя на немецкий язык, потом из начавшейся паузы и моей мимики сделала свои выводы. — Это Вы, Петр Федорович — вы пиит, это великолепно на русском языке писать так возвышенно.

«Я найду твоих предков, Великий мастер Федор Тютчев, и дам им денег» — подумал я и камень с души за воровство творчества если не спал, то значительно уменьшился в своей массе.

— Катэ, рядом с тобой влюбленный мужчина не может не быть пиитом, — я взял жену за руку. — Я посвящу все стихи о любви только тебе. Все иные женщины, если они не русские императрицы, меркнут перед твоей красотой, душевностью и умом.

— Почему ты молчать? От чего скрыть любов? — у Екатерины вновь ярко проявился акцент.

— Понял не сразу, а потом хотел стать лучше, разумнее, сильнее, — отвечал я и приблизился вплотную.

Я поцеловал Екатерину, которая не сопротивлялась, но и не сделала ни единого движения навстречу, замерев, словно изваяние, с закрытыми, скорее от страха, чем от удовольствия глазами.

— Я боюсь! — произнесла Екатерина, потом сделав глубокий вздох, властно позвала свою служанку-калмычку, чтобы та помогла раздеться. — Сударь, отвернитесь, я буду раздеваться.

Я отвернулся. Потом был максимально нежен, но, когда молодая супруга, плача, просила остановиться, прекратить, я оставался настойчивым, шепча слова признаний. Никакого удовольствия ни я, ни, уж тем более, Екатерина, не получили, но моя внимательность в особенности «после» случившегося немного сгладила углы.

— Напьемся, Катэ? — спросил я, выуживая две бутылки вина, заранее припрятанных.

— Ты же не пьешь Петья! — попыталась принять мою манеру общения уже действительно, по всем пониманиям и разумениям, жена.

— С тобой выпью, апосля и поговорим, нам нужно говорить, — сказал я и первым отпил с горла, отдавая вторую бутылку Катэ.

Она в первые секунды опешила. Софии Фредерике Августе болезненными способами вбивали науку этикета, чтобы она вот так, с горла пила, тем более вино, но я настоял и правильно сделал. Может быть, за долгое время, Екатерина ощущала себя более свободной. У нее чувствовался бунтарский дух и еще не иссякшее безрассудство юности, она приняла правила игры и пила. Слушала меня, плакала, пила и говорила сама. Рассказывала, как ненавидела меня и боялась сегодняшнего дня, как была в растерянности, когда я изменился. Рьяно осуждала мать, что та изменяет в России отцу и сделала очень много долгов, намного больше, чем это же сделала сама Екатерина. Сказала, что она так же хотела бы стать и другом и соратником, умолчав про любовь, но призналась, что в замешательстве, что я таким нравлюсь ей больше, чем раньше. А я, уличив момент, когда Екатерина, неимоверно смущаясь, вышла в маленькую соседнюю комнату, выскочил из комнаты и подал знак Тимофею Евреинову.

Нельзя было, чтобы девчонка помнила страх и боль после первой брачной ночи, важно, чтобы она могла похвастаться перед близкой подругой, как было романтично и красиво, а в захмелевшем организме усиливается восприятие, после идеализируется.

Как только Екатерина вышла из соседней комнаты в уже поменянной ночной рубашке, предыдущая была вымазана «красной калиной», в комнату начали входить слуги с завязанными глазами, но каждый с большой корзиной великолепных роз. Глаза были условно завязаны, через ткань силуэты были видны, но девичьей психике, как я подумал, лучше знать, что ее никто не видит. Потом принесли сладкое. Такое, чего Екатерина еще не могла есть. Шоколадные конфеты и с кокосовой стружкой, с миндальным орехом внутри, эклеры, крепчайший кофе, который предпочитала моя супруга. Были еще стихи, пока захмелевшая Екатерина употребляла с превеликим усердием сладкое. А апогеем всего, ну если не считать сам факт близости, стал фейерверк, где под окном ярко загорелось имя «Екатерина». И я подарил просто зашкаливающий по своей стоимости комплект из сережек, ожерелья и браслета, рисунок которого сделал сам, вспомнив любимые украшения моей уже бывшей жены.

А поутру они проснулись…

— Сударь, Вы не ложились в кровать? — спросила Екатерина, натягивая простыни до подбородка.

— Мы стали обращаться на «ты» наедине это можно. Выспалась, любимая? — сказал я потягиваясь. В стуле, который вчера казался таким удобным, почти что креслом, оказалось, спасть катастрофически неудобно — все затекло и болело.

— Так почему ты не ложиться в кровать? — настаивала на ответе Екатерина.

— Любовался спящей богиней, — соврал я.

На самом деле Екатерина уснула неудобно, «звездочкой», чтобы я пристроился рядом, да и я нашел еще одну бутылку вина и все же напился.

Не стал настаивать на такой же откровенности в разговоре, как и ночью, не стал я и навязчивым. Екатерине принесли кофе и еще порцию эксклюзивного десерта, и я ушел, предоставив жену заботам служанок и настойчивости тещи, которая, как нам сообщили, уже спрашивала про свою дочь.

* ………* ………*

Петергоф

2 сентября 1745 года

— Дочь, почему меня не пускали к тебе? — властно, с упреком, спросила Иоганна Елизавета, как только вошла в покои молодоженов.

— Мама, в этих покоях теперь может быть и мой супруг, — возразила Екатерина.

— И что теперь? Твоя мать не может видеться с дочерью? Воспитанный кавалер спрашивать должен о возможности его принять, даже муж, — воспитывала дочь Иоганна Елизавета.

— Мама, он… — было начала объяснять свои эмоции Екатерина, но не находила слов. Молодая женщина сама не понимала, что именно такое «он». Мысли путались, но что-то в ней изменилось и речь не о особенностях женской физиологии, хотя и о ней тоже.

— Какая прелесть! — воскликнула Иоганна Елизавета, обратив внимание на подаренные Великим князем украшения. — Семь, может и восемь тысяч такие стоят, работа просто восхитительная. Дорогая, а ты разговаривала со своим супругом, чтобы он закрыл наши долги?

— Мама, я свои долги почти закрыла, мне перед свадьбой выдала императрица пятнадцать тысяч, — осмелев, Екатерина охолодила меркантильный пыл матери.

— Вот как? — Иоганна Елизавета пристально посмотрела на свою дочь, которая, как была убеждена эта женщина, всегда была и останется под властью ее — матери жены наследника российского престола. — Ты не забылась?

— Нет, мама, и попрошу не забывать, что я Великая княгиня! — с вызовом произнесла Екатерина.

— Ах ты не благодарная! — выкрикнула Иоганна Елизавета и с размаху ударила жену наследника престола. У Екатерины с уголка рта проступила кровь.

* ………* ………*

Петергоф. Левое крыло дворца.

Палаты императрицы

2 сентября 1745 года

— Скотина, курва немецкая! — негодовала Елизавета.

Императрице только в пять часов по полудни сообщили о конфликте вначале между женой наследника престола и ее матерью, а уже позже и Иоганной Елизаветой с Петром Федоровичем.

— Эта дура кем себя возомнила? В моем дворце, в моей империи она смеет бить мать будущего императора! — государыня продолжала быстрыми шагами ходить по большому залу, где еще прошлой ночью был бал в честь венчания наследника.

— Матушка, она уже собирает свои вещи под пристальным вниманием моих верных людей, — произнес Андрей Иванович Ушаков.

Нынешний глава Тайной канцелярии уже прекрасно понимал, что скоро его сместят и даже удивлялся, почему до сих пор этого не сделали. В конце концов, он начинал работать еще при Петре Великом и пережил всех правителей, был он главой Тайной канцелярии и при Анне Леопольдовне, видел, знал, докладывал о заговоре Елизаветы Петровны, но не предотвратил. А потом промахи с интригами французского посланника Шетарди, нелепость «заговора» Лопухиной и теперь вся работа Тайной канцелярии измеряется неудачами. Все же старость и болезни берут свое.

— Выгнать в зашей, с долгами пусть сами разбираются, — продолжала злиться императрица. — Бестужев, сопроводительные документы готовы?

— Да, матушка, — соврал опытный царедворец. Пока Иоганна выедет, все будет готово, даже сопровождение до пределов империи.

— А хорош племянник — рыцарь! Рванул на защиту жены, а когда эта скотина немецкая начала меня поносить, так вином ее облил, хорошо, что сам не ударил. Да я бы и не осудила, если бы и ударил. Это у меня лицо прыщавое? Просыпается кровь Петра Великого в Петруше, еще космы-то повыдергивает вам всем, — настроение Елизаветы менялось чуть ли не на каждом ее слове.

Вообще государыни испортили благоприятсвенное состояние еще на балу, когда молодые пошли в свои покои. Прусский и австрийский послы устроили перепалку, которая чуть не переросла в потасовку с вызовом на дуэль. Это русские дворяне только осваивают правила дуэли, а немцы постоянно шпагами машут. Было бы интересно посмотреть, как низкий толстенький прусский посол фехтует с рослым и поджарым австрийским.

Вообще нельзя было приглашать на один и тот же бал двух послов противоборствующих держав, когда прусский король просто и незатейливо позволяет себе оскорбления в отношении австрийской императрицы Марии Терезии. Но как не пригласить, если король Фридних, по сути, выступил в роли свахи, а Австрия союзница России.

Потом настроение императрицы стало веселым, когда она в подробностях узнала о первой брачной ночи Петруши, которого и называть-то сейчас хочется Петром, ибо не отрок, но муж. Елизавета, как женщина прониклась всей романтикой и таким знанием дела от наследника, что иной опытный сердцеед в своих действиях с еще девственной женой спасует перед, казалось бы, юнцом.

И снова, когда императрица, с рассветом, уже намеривалась идти спать в свою новую спальню, впрочем, она меняла их чуть ли не каждый день, Бестужев посмел озадачить проблемами. К канцлеру во время празднеств стекались вести, как и представители разных стран. И обнаружились подвижки в деле Шлезвига — датчане выставили встречное предложение. Даны предлагали пять миллионов полноценных флоринов за то, что Петр Федорович, как герцог Голштинии откажется от всего герцогства, раз он уже наследник Российской империи. Нет, само предложение не расстроило Елизавету, она просто не хотела работать, ее чрезмерно утомили разговоры Бестужева, государыня постаралась стерпеть, правда, на долго ее не хватило.

В целом же выходило, что датчане заволновались и решили поучаствовать в игре. Пусть они и считали и Верхний, и Нижний Шлезвиг своими, но понимали, что эти области вошли в состав их государства просто по праву сильного, даже с условием, что в тринадцатом веке, Дания владела еще большими землями. Просто откупиться датчане были, в общем, то и не против, но решили сразу замахнуться на большее, действуя по принципу: «проси больше, чтобы получить столько, сколько нужно».

И Бестужев продал бы и Шлезвиг чего уже там и Голштинию, но тут может пострадать авторитет России. Держава, которая бездумно раскидывается активами, формирует отношение к себе, как легкомысленной.

Бестужев-Рюмин, как и сама государыня, пусть она и не хочет в этом признаваться, понимали, что авторитета, как такового, у Российской империи нет, никто ее не признает за серьезного игрока, так — пугало для Европы, разменная монета. Да, был Петр Великий, он своей победой в Северной войне доказал состоятельность России, с позором проиграл в Прутском походе османам. Однако, Петра нет и не секрет для европейцев, что тот же русский флот сейчас в более удручающем состоянии, чем в петровское время. Анна Иоанновна смогла удачно поучаствовать в польских делах и сомнительно повоевать в Крыму и тогда к России присмотрелись, оценили, но высокомерие европейских домов успехи России объясняло помощью Австрии.

В России происходит череда переворотов и непонятная возня вокруг трона, русская армия в Европе почти и не показывалась. Поэтому французский Людовик даже не принимает русского посланника, посему австрийцы считают, что русские только лишь могут отвлечь противника, но не стать силой для кардинального решения европейских проблем.

И в таких условиях Бестужев предлагает немного показать Россию, хотя бы попугать датчан, тогда как Англии в целом безразлична судьба Шлезвига, им важен только Ганновер. Канцлер специально консультировался по этому вопросу с послом Англии в России лордом Кармайклом. Теория «управляемого хаоса» — так могли бы назвать то, что предполагал Алексей Петрович. Ждут от русских дикости, так и показать ее. Быстрым маршем зайти в Голштинию, пограбить ее, устроить столкновения с гвардией герцогства, в этих условиях Дания вводит свои войска, чтобы оградить от русских бесчинств бедных голштинцев. Россия же извиняется, конечно, и уже на этой платформе ведет переговоры, вытягивая деньги у Дании. И это иезуитство канцлеру подсказал Петр Федорович. Впрочем, Бестужев был уверен, что это он сам до такого додумался, наследник только натолкнул на нужные мысли.

И вся эта игра была сложным и несвоевременным для Елизаветы делом, вот только послы ждали ответов и в такой шахматной партии нужно быть расторопным, тем более, что Бестужев собирался стребовать с Дании четыре миллиона за Шлезвиг и еще подумать о Голштинии. А русская казна, как, прочем и всегда, требовала пополнений.

— Что думаете о племяннике моем, о наследнике российского престола? — вдруг спросила Елизавета видом и тоном матери, чей малолетний сын только что с выражением прочитал большое стихотворение, стоя по струнке на стуле.

Императрице начинал нравиться ее племянник, одновременно в душе Елизаветы зарождалась и тревога, что малолетний разумник, будучи уже, как минимум мужеского полу, станет более привлекательным для бунтарских голов, чем сама Дочь Петра Великого. Так и до бунта не далеко.

— Нужно, матушка, дать ему волю, пусчай проявит себя, коли что выйдет с того, так и добро, а коли нет — так станет и ясно, в какой стезе воспитывать отрока, — решился высказаться Иван Иванович Шувалов, который заскучал от хитросплетений политических игр Бестужева. Уже не раз подобные слова звучали с уст приближенных, но Елизавете важно было в очередной раз услышать то, о чем и сама думала.

Шувалов уже оценил изобретение Великого князя, ни одно строение, где было установлено устройство отвода молнии, не сгорело и даже не задымилось, несмотря на то, что в мае и июне грозовых дождей было более чем предостаточно. Уже это сэкономило немало средств, в том числе, и деньги всего семейства Шувалова, которые тратили до сорока тысяч рублей в год для покрытия расходов от пожаров, вызванных молниями.

Управляющие Шувалова не могут нарадоваться с того, что первый сахар из свеклы получился-таки и не хуже, пусть и не лучше, чем тростниковый. Да, технология была еще не отработана, часто приходится пристально смотреть, чтобы работники на сахарном заводике нарезали свеклу стружкой, еще плохо подобран известняковый раствор для отбеливания сахара, да так, чтобы без всяких привкусов. Были еще сложности, но Великий князь не чинясь, снисходил даже до худородных посыльных от управляющего заводиком, объяснял решения затруднений, как будто знал, как именно должно было все работать. Ну, не все мог рассказать Петр Федорович, некоторые вещи требовали решений и ученых мужей, но результат был. Уже Иван Иванович строит три новых сахарных завода в Новгороде, в Москве и еще один под Петербургом и собирался предложить половину дохода Петру Федоровичу, ибо видел, нет — чуял — что еще будут сюрпризы. Да уже есть — одного из посыльных Великий князь угостил сладкой водой лимонной с пузырьками и «вельми укусной», как говорил приказчик.

Так что Петру Федоровичу нужно больше воли и свободы продвижения и принятия решений, чтобы приносить деньги и ему, Ивану Ивановичу — уже точно не «бедному родственнику», становящимся одним из богатейших людей. Будет возможность еще больше прикормить Вольтера, или пригласить какого ученого в Россию.

— Иван Иванович, я и не противлюсь, быть по сему, а тебе Андрей Иванович следить за Петром, можешь и открыто, пусчай знает о том, что под надзором моим, — обратилась Елизавета к Ушакову, а тот воспарял, вытянулся, выпучил грудь, не замечая, что императрица подала знаки и Шувалову и Бестужеву, чтобы и те своих людей напрягли и примотрели за наследником.

* ………* ………*

Петергоф

Октябрь 1745 года

— Сударь, выйдете, я не желаю Вас сейчас видеть, — проявляла истерику Екатерина, нарушая наше же с ней правило говорить на русском языке.

— Никуда я не уйду. Я свою добродетельную мать не знал вовсе, она почила, когда мне был только месяц отроду, батюшка не занимался мной вовсе, я жил в казарме, не ведая любви родителя, только в строгости и был счастлив, когда меня хоть в малом похвалят. Теперь я есть у тебя, Катэ, и есть тетушка, она величественная, но и милосердная с большим сердцем, — говорил я, чуть ли не роняя скупую слезу, а в воображении представилось это «большое сердце» Елизаветы внушительного размера, размера так пятого точно.

Да, я играл, но лишь от части, по мере произношения своих слов, с обязательным упоминанием о благодетелях тетушки, я и сам начинал во все сказанное верить, но эти дворцовые правила заставляют вести себя лицемерно, наиграно. Между тем, как это ни странно прозвучит, моя жена начинала мне все больше нравиться. Вот это проявление эмоций, первая действительно семейная ссора, все говорило, что мы становимся более близкими. Допустить истерику в присутствии стороннего человека Екатерина не могла.

— Прости, Петр, но я завсегда была подле матери, во все вояжи она брала меня с измальства, а тут ее рядом нет, — Екатерина достала платок и вытирала влажные глаза.

— Ее Величество императрица Всероссийская Елизавета, — прокричали в коридоре, причем там никого не было и «сигнализация» могла быть только от свиты самой тетушки.

Какая женщина! Восхищался я, наблюдая метаморфозы, которым подверглась моя жена. Из плаксивой девочки она молниеносно превращалась в Великую княгиню, менялось лицо, на которое приклеивалась услужливая улыбка, расправлялись плечи, приподнимался подбородок.

В комнату, где я, прервав свою тренировку, успокаивал жену, которой даже не дали попрощаться с ее матерью, а Катэ, вопреки всему, была привязана неимоверно к матери, ворвался ураган. И имя сей стихии — Елизавета Петровна. Императрица часто, особенно на эмоциях, ходила очень быстро, совершая широкие шаги, так, что придворным приходилось совершать перебежки трусцой. Вот и сейчас она быстрыми, широкими шагами, опираясь, в подражании Петру Великому, на массивную трость, вошла в комнату.

— Ваше Величество! — мы с Екатериной церемонно выказали приветственное почтение: я поклоном головы, жена — глубоким книксеном.

— Чада мои! — воскликнула императрица и стала лобызать нас, целуя то в щеки, то в лоб, мы же, дождавшись момента, поцеловали запястья рук тетушки. — Дозволяю Вам поступать, как вольно, но ведайте, что присмотр будет, может быть и иначе, коли непотребства чинить станете. Тебе, милая, ставлю запрет на переписку с Иоганной и не родней, сама ведаешь, что не права твоя мать. Тебе, Петруша, коли вольности ищешь и становишься мужем — погасить долги твоей жены и ее матери. И чтобы до конца года со всеми кредиторами рассчитался, коли муж разумный, отвечай за жену.

— Да, тетушка, все справедливо! — не стал я возражать, но внутри передернуло, так как боялся даже думать о тех умопомрачительных долгах тещи и сильно меньшие жены.

— Проси, что хочешь для дел твоих, но денег болей не дам, ни рубля, ни ефимки. У кредиторов станешь брать — под замок посажу, — продолжала фонтанировать императрица, да так эмоционально и громко, что подтянувшаяся следом свита из приближенных сановников понурила головы.

— Миниха Бернарда в учителя дай мне, Воронежский полк, дабы на его основе новое воинство готовить и волю в привлечении людей, — выпалил я и сам ужаснулся своему безрассудству, но настолько медленно получалось что-то решать, что хотелось форсировать события. Сонное правление Елизаветы, очень медленно что-либо происходит.

— Воронежский полк не против я отдать, не понимаю, отчего они, мог и ингерманландцев взять, да твои голштинцы, как я знаю, прибудут, но то воля твоя, — медленно, приглушенно говорила Императрица, обдумывая, видимо другое — зачем мне Миних.

На контрасте с предыдущим громом, такой тон показался могильным, так что присутствующие еще больше вжали головы в плечи, единственная Екатерина с большим удивлением посмотрела на меня, нарушая придворные негласные правила направлять внимание только на государыню.

— Зачем тебе Бернард Христоф Миних, может, еще и Эрнста Бирона вернуть хочешь? Немцев засилье возродить желаешь? — спросила Елизавета жутковатым тоном, не предвещающим ничего хорошего.

— Бирона не надо, пусть он и мог бы стать добрым заводчиком коней для войска. Миниха хочу поставить подле себя, дабы учил фортеции, ты же, государыня, ведаешь, что я способен к этому, так же может понадобиться и его опыт в потешных полках, — спокойно, выдерживая прессинг, ответил я.

— Миниха в потешные генералы? А-ха-ха! — разразилась громоподобным смехом императрица.

— Он станет русским, может православие и не примет, но России служить станет честно. А коли не принесет Вам, тетушка, присягу честью и на Евангелии, то гнать стану в шею, — подкрепил я свою просьбу еще одним аргументом и еще решил добавить. — Хочу опыт его неудач в Крыму принять и не допустить боле, требовать можно, чтобы он не имел сношений при дворе, пока не докажет своей преданности ревностною службой, ни к кому из высшего общества его Христофора Антоновича не пущу. И за любую хулу на тебя, тетушка, самолично заколю шпагой.

— Алексей Петрович, — обратилась Елизавета, после долгой паузы, к Бестужеву, при этом я выдерживал ее жесткий взгляд. — Пошли за Бернхардом и под конвоем, но без насилия, привези Миниха. Он уже писал мне много, просил простить, говорил, что был только предан слову и присяге, потому и не стал рядом со мной. Пусть будет потешным генералом. С понижением в генерал-майоры. И, коли свою спесь уймет, и пойдет на такие условия, я еще подумаю. А почему, Петр Федорович, все же Воронежский пехотный полк? Почему не лебгвардейский, или Преображенцы, где ты, Петруша, полковником, или какой иной полк?

— Тетушка, воронежцами командует Петр Румянцев, он добрый командир, — ответил я.

— Ха-ха-ха! Вновь разразилась смехом императрица. Это Петр Александрович — то добрый командир? Это горе почтенной семье и слезы Марии — матери его! В полковника я его произвела за вести о мире со шведами, что он принес, да протекцией его почтенного отца, да моей статс-дамы Румянцевой. А этот ахальник нагой через весь Петербург к мужним девицам бегает, позорит фамилию, — императрица вновь залилась смехом, вспомнив, как красочно ей рассказывали про похождения двадцатилетнего Петра Румянцева, который уже полковник без существенных подвигов на войне. Отсюда и отношение к Петру Александровичу, как к баловню судьбы, незаслуживающего благосклонности и важного дела.

— Дозволь, тетушка, вижу я его добрым и дерзким командиром, что еще ворагам нашим холку чистить станет сильно, — настаивал я на своем.

— Говори с ним, решай сам, — императрица вытерла платком глаза и громко выдохнула, такие яркие эмоции вымотали Елизавету и проявили зверский аппетит, поэтому она спешила в свои палаты, где на подъемном, возникающем из пола, столе должны уже стоять яства.

* ………* ………*

Петербург

2 октября 1745 года.

— Господа! Рад вас видеть! — громогласно произнес я, когда вошел в большое помещение, служившее чем-то вроде столовой в расположении Преображенского полка.

Громогласные приветствия уже отзвучали на построении и во время небольшого показушного парада — как-никак, я, полковник Преображенского гвардейского полка, пришел, наконец, в свой полк. Да не один, а с супругой.

Эту встречу не то, чтобы я откладывал, но все было как-то не до нее, да и присутствовало некое смятение от понимания необходимости если не дружбы, то дружественного нейтралитета с гвардией. Я, Сергей Викторович, мало знал о правилах и моделях поведения с такой братией, как гвардейцы-сибариты, а я, Петр Федорович, просто боялся их, презирая «янычар». Так что пришлось немного подкопить информации и что-то для себя прояснить, прежде, чем начинать близкое знакомство с теми, кто уже неоднократно возводил на престол популярных в своей среде правителей. Между тем, я отслеживал ситуацию с гвардией и, когда обнаружил задержку выплаты жалования на целый месяц, быстро сориентировался и послал денег. Это резко, я бы сказал, молниеносно, подняло меня в глазах гвардии, тем более, что жалование им выдали в скорости и получилась такая вот премия от наследника. Но это не пустая трата денег, это вложение в свою безопасность.

Потом я уже собирался навестить гвардию, но дел после свадьбы образовалось столько, что пришлось кроить свой распорядок дня чуть ли не ежечасно.

Так, сразу после венчания, чтобы не слыть простачком и показать, что нельзя мною крутить сверх меры, я проверил работу совместных с Иваном Ивановичем Шуваловым предприятий. Остался недовольным организацией работы и попытался хоть что-нибудь изменить, сахарные заводы не были загружены и на половину но… Оказалось, что свеклы для загрузки даже одного невеликого заводика до нового урожая просто нет. И было не понять, почему. Один управляющий ссылался на то, что на землях Шувалова просто высадили ее мало, другой, что треть урожая погнило еще до того, как он попал на завод. Думалось, что и то и другое имело место, и первоначально Иван Иванович не поверил в успех предприятия, чтобы взять тот же урожай под плотный контроль. Правда, сейчас Шувалов строил еще три фабрики и думается, что по весне сахарной свеклы будет высажено немерено. Еще одним примером бесхозяйственности стало то, что получаемый жмых от переработанной свеклы либо воровался работниками, либо просто уничтожался. Почему не поставить рядом свинарник, или кто там ест такое лакомство, не знаю, но не должно быть так — выкидывать корм.

Между тем, сахарный завод дал мне некий профит в виде пяти тысяч рублей. По мерилам Великого князя, это очень мало, но как начало больших дел — очень даже неплохо. Сахар, произведенный на заводе, не стал дешевле привозимого тростникового, но почти сравнялся с ним в цене, только чуть-чуть дороже выходил. И тут компаньон включил «административный ресурс», взял в заговорщики своего двоюродного брата Петра Ивановича Шувалова, скорее последний и был инициатором сговора, и устроили эти деятели дефицит сладкого продукта, задерживая корабли и скупая на корню весь сахар, до которого могут дотянуться и который поступает в Россию. Данная политика привела к тому, что сахарный завод, не просто вышел на рентабельность, но и принес первую ощутимую прибыль.

Другое дело — это ресторация «Элита». Вот там все идет просто идеально. И причина в отлично проведенной рекламной компании. Так, Ивану Ивановичу, при некотором моем содействии, удалось заманить императрицу в это заведение. Конечно, это был закрытый прием, инициированный Иваном Шуваловым, все больше входящим в фавор, оттесняя, но, не сменяя Алексея Разумовского. «Почесала пятки» Императрице и жена Петра Ивановича Шувалова, Марфа. Это такое мероприятие, в ходе которого государыня соглашалась практически на все, уж сильно Елизавета любила массаж пят.

И вот после этого бала в ресторации «Элит», императрица сыграла в рулетку, посидела за карточным столом в игре «Фараон», потратила неимоверную сумму денег, которую по обыкновению некоторые придворные попытались захапать. Однако, крупье, как и охрана, сдали свой экзамен, а Шувалов подтвердил полномочия служб заведения. Блюда, которые попробовала Елизавета не вызвали у нее восторга. Разве… только — котлеты «по-киевски», на что и не рассчитывали. Елизавету позабавил момент, когда из этой котлеты брызнуло сливочное масло. Попало бы горячее масло на лицо, руки, или, не дай Бог, на платье, быть беде, но обошлось.

В тот вечер заведение заработало пятнадцать тысяч рублей, большую часть из которых оставила расточительная императрица. Были и те, кто проявил себя игроманом и был практически оттащен от рулетки, пользующейся особой популярностью. Шувалов уже думал о дополнительном столе с такой забавой.

Тут же было и фортепьяно, еще мало известное в России, и даже пианист, который ранее играл на клавесине, но более-менее освоил и новомодный английский инструмент. А я «накидал» парочку произведений. Предков зарубежных музыкантов будущего искать не буду, чтобы оплатить им за использование произведения потомков, иначе все содержание и заработок потрачу на компенсации. Так что, Людвиг Ван, как и некоторые иные гении, обязательно напишите что-то иное. А вот, господин Рахманинов, не беспокойтесь: во-первых я вспомнил только небольшие отрывки вашего творчества, во-вторых, еще не скоро появятся музыканты, способные исполнять столь сложные произведения. А пока общественность восторгалась «гением» Великого князя — автора душещипательных музыкальных творений.

А на следующий день, двор бурлил, все обсуждали «ресторацию», особенно в костер интереса подкидывали дров подговоренные Иваном Шуваловым придворные. Как мне докладывал вернувшийся из Ораниенбаума Тимофей Евреинов, который не растерял связей в корпусе слуг при дворе. Некоторые дамы с кавалерами остались весьма довольны нумерами в «Элите». И это бурление в обществе вылилось в аншлаги на протяжении уже трех недель. Да, были эксцессы, вызовы на дуэль, ссоры из-за дам, восторг и недовольство от кухни, но интерес не иссякал, а Шувалов уже выкупил большое здание в Москве для организации подобного и в Первопрестольной. Впрочем, я и там вошел в долю, пусть в данном случае и только на сорок процентов от доходов.

Так что деньги текли, пусть и не полноводной рекой, но ручейком точно. Доход уже приближался к цифре содержания от императрицы.

Что же касается Разумовского, то мне было его как-то жалко, пылких чувств к нему Елизавета уже не проявляла, но и не гнала от себя. Да тот сам виноват в происходящем. Елизавете, может, нравилось ощущать себя простой бабой, когда пьяный мужик лается и глупости делает, но, как экзотика, так сказать по разовой акции, а Разумовский стал во хмели позволять себе слишком уже многое, мог и толкнуть даже, обозвать Елизавету. Да, потом вымаливал прощение, находил красивые слова, на коленях стоял перед дверями в спальню государыни, завязывал пить…не некоторое время. Так что пусть муж пока поест груш, хотя, как человек, Алексей Григорьевич хороший, простой, но Шувалов — партнер и смена «ночного императора» пойдет только на пользу моих дел.

— Прошу вас, господа, не чинясь, мы не на светском рауте, и даже вне службы. Хотелось бы провести время в компании друзей, — высказался я, обращаясь к преображенцам.

— Позвольте судари, мне покинуть вашу компанию, есть масса обязательных дел, — проворковала Екатерина, стреляя глазками «по площадям», в столовой было явно больше трех десятков мужчин-гвардейцев и это были рослые, лихие мужчины.

Ну, и получит она сегодня постельный марафон, в лучших гвардейских традициях — приличная мамзель и подвыпивший гвардеец, даже приду к спальню в гвардейском мундире. А ревность-то у меня не наигранная проснулась, естественная. Может я сам себя уже обхитрил, и постепенно начинаю верить всем тем словам любви, что говорю жене?

После слов Катэ все собрание щелкнуло каблуками сапог, а я пошел провожать жену.

— Катэ, я приревновал тебя. Ты так стрельнула глазами по гвардейцам! — шепнул я супруге, помогая ей взобраться на облучок кареты.

— А ты, Петр, ревнуй и цени, — стрельнула уже точечно в меня глазками Екатерина. — Целуй страстно, гвардия смотрит!

И я поцеловал, как и просила жена, страстно, долго. А вовремя этого поцелуя, несмотря на то, что он был весьма приятен, я понял в очередной раз — с этой женщиной лучше дружить. Это так прочувствовать ситуацию… лихие гвардейцы, которые ценят и личную храбрость и некоторое безрассудство, особенно в отношении дам. Они, преображенцы, почувствуют, что наследник такой же, как и они — любит, так напоказ, всем большим сердцем, не стесняясь проявить чувства на людях. Вот только почти тоже самое они могут подумать и о Екатерине, а, если взять во внимание кокетство супруги… А, может, я все усложняю?

Когда я вернулся в столовую, куда еще ранее вошло командование, вышедшее так же проводить Великую княгиню, лица гвардейских офицеров сияли пониманием и улыбками, мол «вот так и нужно любить, наотмашь, по-русски».

— Петр Федорович, мы знаем, что Вы предпочитаете хмельному иные напитки… — робко было начал было офицер, имя которого я не запомнил, он был всего-то прапорщиком, но, видимо, настолько бесшабашный, что именно этого гвардейца подослали провентилировать вопрос о пьянке.

— Господа, делу время, а потехе час. Вот я и предлагаю эту самую потеху. Не соблаговолите ли выпить со мной вина, или водки? — обратился я к сибаритам-янычарам.

Встретив гул гвардии, в столовую вносили закуску и напитки. Вот так, нарушая свой режим, систему правильного питания и лицедействуя, приходится набирать политический капитал. На Руси же как повелось? Если с человеком выпил, то, как породнился, зло сделать собутыльнику уже будет мукой и терзанием, даже бесчестием. Значит, выпьем, а потом еще нальем, но мысли глупые выкинем из головы. Пусть разносят гвардейцы по столице и за ее пределами, что наследник никакой не немец, а наш, руссак — истинный внук Петра Великого.

Когда прозвучали многие здравицы и торжественное застолье стало из организованного банкета деградировать в мужскую пьянку, мне подали гитару и я исполнил «домашнюю заготовку», чтобы закрепить мнение гвардейцев о сегодняшнем дне. Я пел:

— Господа офицеры, по натянутым нервам. Я аккордами веры эту песню пою. Кто не ради карьеры, живота не жалея, свою грудь подставляет за Россию свою, — затянул я немного переделанную песню Газманова, которая пробиралась и будет пробираться в самые глубины офицерских душ и не только. — Офицеры, офицеры, ваше сердце под прицелом. За Россию и царицу до конца. Офицеры, россияне, пусть Отчизна воссияет, заставляя сильней звучать сердца.

Тишина. Выпученные, от неверия в произошедшее, глаза.

— Виват! — громыхнуло, как слаженный залп из десятка пушек. — Виват!

Все, после такой реакции, они надолго запомнят наследника и не позволят хулить и полоскать мое имя. Спасибо, Олег Газманов, гениальная песня!

А вечером была страсть. Катэ выпила вина и была развязной. Эта женщина обладала удивительной чувствительностью и пылкостью. Да, после брачной ночи, жена не подпускала меня к себе две недели. Вначале под предлогами после, не утруждая себя какими-либо объяснениями. И в один из вечеров я был достаточно настойчивым, чтобы принудить Екатерину исполнять-таки свой супружеский долг. Она вначале плакала, но постепенно лицо женщины преображалось, накатывали ощущения, и они влекли за собой эмоции. После той ночи отношения наладились, и теперь я порой думал об том, чтобы просочковать семейное ложе, иначе придется забросить все дела.

Нет, уверен, что ни Котэ меня не любит, ни я ее, но то, что мы перестали быть противными друг другу — это точно.

— Ты сегодня опять бегать и после такой ночи? А потом куда? — спросила обнаженная нимфетка.

Я скоро приучил жену не стесняться меня, не быть жеманной, и она уже с удовольствием демонстрировала свое молодое, красивое тело, нисколько не худое, а вполне себе атлетически сложенное. Екатерина не чуралась упражнений, особенно любила верховую езду, которая очень даже энергозатратная и требует определенных усилий.

— Согласен, что сложно будет бегать, не выспавшись, но нужно. А сегодня у меня запланирован выезд к воронежцам, они становятся на квартиры в нашем поместье, нужно проконтролировать, да и с Петром Александровичем поговорить, а то дошли до меня слухи, что Румянцев младший не в восторге от перевода его полка, — ответил я, натягивая широкие шаровары, которые использовал в качестве спортивных штанов.

— А я буду слушать скучную даму Чоглакову о том, какой именно должна быть супруга наследника Российской империи, а потом, в лучшем случае, читать. Только и развлечение, что платья выбирать для посещения поместья Голицыных, — сетовала молодая женщина.

— Я подготовил кое-что для тебя, посмотри. Там сказка о царе Солтане в виршах, — сказал я, поцеловал Катэ и отправился на тренировку, где меня ждал отличный боец-рукопашник Кондратий Пилов — хорунжий из Донских казаков.

Этот пластун славился удалью и силой у казаков, что находились на службе и были призваны для предстоящего, если он вообще будет, европейского похода. Когда его полк проходил через Москву, знающий о моих нуждах Петр Евреинов, поинтересовался у станичников о бойцах, что знают ухватки и лихие в бою и те, не сговариваясь, указали на Кондратия. Я проверил его сразу, как тот прибыл и… «меня хватил Кондратий». Валял меня, наследника престола российского, казачий хорунжий, не взирая ни на какое мое монаршество. Сам виноват, что потребовал в полную силу. Это был техничный боец, который делал упор не на «эх, размахнись, да ударь», а на подлые приемы, захваты, нырки и уходы. Такой партнер и даже наставник мне и нужен был, тем более, что простоватый человек не умел льстить и не стремился завуалировать слова и действия, а шел во всем напролом. Хочет Его Высочество по морде, нужно исполнить. Уже три недели, как я таскаю двадцати пяти летнего казачка с собой повсеместно и при первой же возможности спаррингуюсь.

Вот и сейчас Кондратий сопровождал меня в расположение прибывшего Воронежского пехотного полка.

Обустраивались казармы в пяти километрах от дворца в Ораниенбауме, на землях, выкупленных не так давно у Голицыных. Подобные казармы с различными зданиями еще не использовались. Это было пока в деревянном исполнении, некое новшество для этого времени, с проживанием в одном распоряжении с полком и офицеров. Там была и речка, чтобы тренировать переправы, лес, болотистая местность, есть холмы — можно многие тактики отрабатывать. Ну а мне не долгая прогулка на лошади от Ораниенбаума и уже в расположении.

— Стой! — скомандовали мне на подъезде.

— Стою! — усмехнулся я.

— Не сметь мужик! Сие Великий князе Пеотр Феодоровеч, — среагировал на слова солдата Бернхольц, сопровождавший меня в поездке. Он отказался отправляться с Брюммером в Голштинию и теперь преобразился и даже приобрел важности.

— Ваш бродь, не велено, офицера кликнуть треба, — виновато понурил голову солдат.

— Клич, братец, офицера, приказы исполнять нужно ревностно и неукоснительно, не глядучи на чины, — сказал я и солдат, уже не молодой, просиял.

— Так енто мы быстро, енто мы сразу, — запричитал он, давая распоряжение другому солдату.

Офицер пришел достаточно быстро, не прошло и десяти минут. И это не сарказм, я уже привык к тому, что в этом мире слово «быстро» не всегда имеет значение, которое должно быть.

Встреча с Петром Александровичем Румянцевым, возможно, в будущем, великим полководцем, началась с угрюмости полковника. Он механически, без интереса, поприветствовал меня на грани приличия, пригласил к себе в шатер, так как другого места для своего пребывания не нашел, несмотря на наличие десяти вполне добротных деревянных домов, что были построены на подобные случаи.

— Вы чем-то опечалены? — спросил я Румянцева, когда стало понятным, что никакого разговора не клеится.

— Простите, Ваше Высочество, день был тяжелый, — ушел от ответа тезка, а, может, мой дядя, сын Петра Великого.

Хотя последнее — вряд ли, несмотря на некоторые исследования, имеющие своей целью скорее откопать сенсацию, чем признать Румянцева сыном своего отца-сенатора и не порочить имя его матери. Тут, в этом времени, никто не сплетничает на эту тему. Да и какой сын? В то время, когда должен был быть зачат нынешний полковник, Петр Великий тяжело и очень болезненно хворал, в том состоянии даже любвеобильному императору было не до женщин. Кроме того, Румянцев-отец уехал с новым посольством в Константинополь через два месяца, после зачатия сына.

— Петр Александрович, оставьте Вы это, я жду откровенности, а не расшаркивания на паркете. Говорите, что Вас беспокоит, и перейдем к делу. Если то, что я предложу, покажется для Вас блажью недоросля Великого князя, уйдете на предыдущее место и продолжите заниматься тем же, что и ранее, — я замолчал и стал выжидать.

— Хорошо, Петр Федорович, я скажу, сошлюсь на свою юность и неразумность, — Румянцев сверкнул решительными глазами. — Меня срывают с места, там, под Москвой, где я уже расквартировал полк, нашел поставщиков провизии, расчистил поле для экзерциций, занес серебра командованию, все было хорошо, готово к ратным делам. А потом мой полк, ждущий поступления в состав корпуса Василия Аникитича Репнина, отправляют сюда, на потеху Вам, Ваше Высочество.

— А еще Ваш батюшка нашел невесту и она тут рядом — Голицына? — осведомился я, вдруг вспомнив, что Румянцев был насильно женат именно на какой-то девице из Голицыных, тех, кто соседствует с Ораниенбаумом.

— Это не совсем так, — Румянцев начал отходить от своего эмоционального всплеска и осознавать, что разговаривает с наследником престола.

Я предполагал, что тут еще кроются и личные мотивы, про меня, наследника, на периферии большой России ходили очень нелицеприятные разговоры. Это в Петербурге общество уже отходит от шока и не спеша, но уверенно, меняет отношение ко мне, но даже в Москве я все еще капризный немчик.

— Не тушуйтесь, полковник, продолжайте. Нам проще будет говорить, если камней за пазухой не окажется, — я добродушно расставил руки, призывая Румянцева продолжить.

— Извольте, — теперь Румянцев выглядел уже обреченным, но не стал отказываться от прежних слов, а начал сыпать новыми спичами. — Я стараюсь учить свой полк воевать, Вы же будете с ним играться, как играете восковыми солдатиками на столе. Казны полковой меня лишили, сказали, что на месте сформируется новая. А провизии в полку на четыре, ну может, на пять дней. Добрых коней у нас забрали, дали кляч перестарков. Какое у нас будущее, у меня вообще это будущее есть, или я стану арлекином в ваших потехах?

— Я Вас понял, — усмехнулся я. — Вот мои записи, посмотрите, я проведу тренировку на атлетической площадке, которую подготовил, между прочим, для Вашего полка, через два часа я приду и тогда поговорим.

Я пошел заниматься на перекладине и брусьях уже потому, чтобы интересанты, а я был уверен, что за мной будут пристально наблюдать, увидели, что вообще можно делать с этими перекладинами. Я не был воркаутером, но подтягивания, подъем с переворотом, выход на одну руку и две, делал. После отработали простые ухватки с Кондратием и, умывшись, я пошел к шатру Румянцева.

— Что скажите, сударь? — зашел я с вопросом.

— Ваше Высочество, чьи сии труды? — спросил полковник.

— Мои, сударь, мои, но я бы хотел, чтобы были наши, и даже не только мы с Вами были причастны к делу, — отвечал я.

— А валенки солдату это не слишком? Нас в Европе и так варварами прозывают.

— Лучше быть варваром, но с ногами, чем европейцем, но с отмороженными конечностями, — попытался я образовать афоризм.

— А шинель — это из чего? — задал еще один вопрос Румянцев.

— Думать нужно, но точно из шерсти, может подкладку для утепления делать, — ответил я.

— А вот егеря. Я думал уже о создании егерского полка, но как их обучать еще не понимаю, да и оружие, какое иметь будут, не продумал. Вот Вы пишите, что должно быть два штуцера на плутонг. Но где это все взять? — Петр Александрович входил во вкус и уже не упрекал, а постепенно, но уверенно погружался в работу.

— Давайте все по порядку, у меня есть времени час с четвертью. Хотя о чем это я? Мы можем отобедать и вместе, если моя пища будет Вам уместна. Как вы смотрите на то, чтобы продлить нашу встречу еще и на обед? — я спрашивал, но, по сути, уже понимал, что обедать буду с Румянцевым.

Так и случилось. А вопросов у Румянцева было много.

К этому разговору я готовился на протяжении уже месяцев, проводил консультации с генералом Ласси, получилось выцепить и Василия Аникитича Репнина и с ним поговорить, привлекал некоторых преподавателей из Сухопутного шляхетского корпуса, получилось переговорить и с генералом Степаном Федоровичем Апраксиным. Все полученные ответы постарался сложить в единую систему, вспомнить все, что видел и слышал в будущем. Получился чуть ли не научный труд.

То, что я предлагал полковнику — это создать на базе Воронежского полка первый и второй егерские полки. Те, кто сможет потянуть по показателям до ерегя, ими и станут, остальные — охрана тыла, обозники, повара, санитары, или отправятся в иные полки. Потом, после полугодового обучения, когда станет понятным, кто из солдат, какую службу потянет, стану просить раструсить еще какой полк и набрать тысячу рекрутов дополнительно. Тут же, в этом военном городке, даже под самим Ораниенбаумом, формировать и специальные подразделения, о которых еще и понятия не имеют в этом времени. Диверсанты, подрывники.

Я описывал в своих записях новые подходы к ведению войны и сражений. Тактика перехода из колоны в рассыпной строй с использованием прицельной стрельбы из штуцеров, чтобы выбивать офицеров, когда егеря занимают все лощины, укрываются в складках местности. Предполагалось эшелонирование обороны и максимальное строительство оборонительных сооружений. Пришел — копай ретраншемент, перешел на километр вперед — копай опять. Главное оружие солдата — лопата и лом! Кроме того, я описал тактики множества каре, правилах и принципах быстрого перехода из походного построения к боевому, для чего в черне обрисовывал принципы походных колон, известные мне по событиям и Отечественной войны 1812 года. Описывал и тактику, которую называли в иной истории «суворовской» — натиск в атаке, чтобы она проходила в постоянной динамике — выстрел, разрядил оружие, не перезаряжайся, а вперед, бегом в штыковую.

Задевались вопросы снабжения и коммуникаций. Ставился вопрос о взаимодействии родов войск, прежде всего артиллерии, которая пока была лишь вспомогательным фактором, не играя ведущие роли в тактических построениях. Доказывал я и необходимость существования резервов и напряжения неприятеля с их помощью для решающей атаки. Тактика максимального сближения с противником для штыковой организованной атаки.

А еще ряд мероприятий по санитарной организации, организации питания, и медицинской службы. Так, никакой сырой воды — за нарушение бить, пусть я и против палочной системы, но за это нужно. Второе — организация туалетов, третье — личная гигиена. И четвертое, и пятое — все, что понятно и неотъемлемо через двести семьдесят лет, но здесь не принято. Как минимум два человека в каждом плутонге должны уметь оказать первую медицинскую помощь — половина раненых умирает потому, что им не оказывается первая помощь, не останавливается кровь. В каждой роте три врача, из которых — два хирурга, а один — терапевт с функциями санитарной инспекции. На батальон — малый лазарет, на полк — большой лазарет. И чистить все раны от грязи, ткани и инфекций, чего не делали вплоть до Первой мировой войны.

Да, взять столько медиков, чтобы все эти позиции закрыть просто неоткуда, но собрать на полк, даже на дивизию — можно. Но открытие медицинского учебного заведение для мещан и разночинцев очень актуальная задача.

Форма солдат: к чертовой матери букли, узкие панталоны, цветастые одежды. Цвет формы нейтральный, менее заметный — серый, темно-зеленый, болотный. Цветастыми могут быть флагоносцы, чтобы определять какой сражается отряд, род войск. Короткая стрижка и без всяких париков, нещадная борьба со вшами, предполагались более просторные штаны, чтобы они позволяли производить любые атакующие действия. Предлагал вводить шинели, валенки и обязательно некоторое количество тулупов для караулов в очень морозную погоду, шапки-ушанки. И по этому поводу уже предвижу крик про некрасивые фасоны, про азиатство, даже, если оно это «азиатство» предполагает еще более пестрые одежды.

Я предлагал Петру Александровичу Румянцеву квинтэссенцию его же собственных тактических и управленческих приемов, ну, может, немного разбавленных суворовскими. Тут сложно понять, где, чье, может частью и потемкинская тактика. Не важно, кому что принадлежит, важно, чтобы это все новаторство, которое позволило возвысить Славу русского оружия на небывалую высоту, сработало раньше.

— Это очень сложно, не знаю, под силу ли кому такое сотворить, — подводил итоги четырехчасового разговора полковник Румянцев.

— Одному человеку — нет, но многим — да. Петр Великий больше менял в воинском укладе, чем предлагается в этих бумагах, на то он и Великий. Елизавета Петровна — дщерь петрова, — ответил я и, чтобы не развивать этой темы, решил еще привести аргумент. — Вы полковник, получили столь высокое звание, минуя другие из-за того, что привезли вести об окончании войны со Швецией. А дальше? Думаете, дадут бригадира, генерал-майора? Тут же, после создания того, что задумано, станете командовать дивизией. Сейчас в Люберцах под Москвой расквартировано две с половиной тысячи голштинцев, их уже весной начнут разбавлять русскими солдатами, сейчас немцы учат русские команды. Хочу этих гвардейцев растворить в русских богатырях, призвать из Голштинии еще солдат. И последнее, так как меня ждет молодая и прекрасная жена, присмотритесь к молодым офицерам, привлекайте их к нам. Вот, например, в Преображенском полку служит некий Александр Васильевич Суворов — добрый малый, он бы пригодился.

— Я понял, проработаю, как Вы говорили, план обучения полка и предоставлю его в ближайшее время, — устало сказал Румянцев.

— А я передам Вам четыре десятка штуцеров, которые получилось купить, готовы два магазина провизии, найдите среди хозяйственных людей добрых интендантов и отдайте магазины в их распоряжение. Шинели шьются, валенок пока триста пар заказал. Работайте с моим обер-камергером Бурнхольдсом, еще я пришлю к Вам своего обер-егермейстера Бребеля, он немного понимает в атлетических упражнениях и поможет в деле роста силы солдат, — сказал я и поспешил ретироваться, оставив свои записки у Румянцева.

Уже по дороге во дворец, не знающий, что такое чинопочитание, казак Кондратий рассказал, что среди станичников будет немало молодцов, которые, если только не в рекруты, пойдут служить в такую дивизию. А я думал, что дивизия это мало, очень мало и таких дивизий нужно три, но тогда, когда будет достаточно людей, что обучат столько людей. Ну и… деньги, много денег. И пора бы подтолкнуть мастера Данилова, или еще кого, чтобы быстрее «придумывали» гаубицы-«единороги», что должны стать убийственным аргументом и для европейцев и для османов. А скорее всего, просто набросаю принцип конической системы каморы в пушках и лафета, позволяющегося бить пушкой-гаубицей и навесом.

— Петр, а к нам приезжал по протекции от Ивана Ивановича Шувалова господин Михаил Васильевич Ломоносов. Я оказала ему внимание, это действительно умный русский, — рассказывала за ужином, как провела свой день Екатерина.

— Катэ, мне кажется, что правильнее сказать «русский ученый», — сказал я, немного огорчаясь — Великий Ломоносов приезжал. И вот он выбор пути — армия и Румянцев, или наука и Ломоносов.

Надо будет думать, о чем именно говорить с ученым. Было бы просто отлично направить его ум, но только, чтобы не потерять и иных открытий, в область промышленности. Неплохо, если Ломоносов поможет усовершенствовать процесс производства сахара, или газированной воды. Но, нет… металлы, он же изучал специализированно именно их.

— А еще Чоглакова приняла в мои фрейлины девицу Кошелеву и я не знаю, чья она фрейлина — моя или Чоглаковой. Петр мне так не нравится эта Кошелева, она не отходит от меня, — продолжала рассказывать про свои переживания и заботы Екатерина.

И в какой момент, в той истории, проблемы с назойливыми девицами сменились в голове моей жены на государственные? Казалось, что мир супруги ограничен сейчас формированием нашего с ней «молодного двора», и точно не геополитикой.

* ………* ………*

Берлин. Дворец короля Фридриха Сан-Суси

5 декабря 1745 г.

Дворец в Сан-Суси еще отделывали, не были готовы все комнаты, много площадей и пристроек перестраивались, но это мало заботило аскетичного короля Фридриха II, который пока только мечтает, чтобы его называли Великим. Король ликовал и все больше верил в свою звезду и персональную защиту Бога.

Фридрих всех перехитрил. Пока австрийцы завязли в боях за Северную Италию, он занял Силезию, часть Богемии практически без серьезного сопротивления. И что это, если не помощь Бога и гений самого короля, так он считал, так ему твердило его окружение, воспитывая нарциссизм Фридриха.

Это он, женоненавистник, словно хмельной пиит, писал оскорбительные вирши про женщин у власти, задевая их и провоцируя. Ну ладно, мадам Помпадур — она фаворитка и понятно, что управляет Францией и Людовиком XV через постель, как свою, так и поставляя молоденьких нимфеток королю. Тут грешки имеются. Елизавета Петровна не замужем и заводит фаворитов, даже не важно, что Алексей Разумовский в качестве «ночного императора» держится очень долго, но и тут можно было подумать о неблагочестивой русской царице. Но как же было обидно Марии Терезии — главной почитательнице идеалов семейной жизни и верности супругов, добропорядочной многодетной матери, когда и ее сравнивают с мадам де Помпадур [король Фридрих действительно писал оскорбительные стишки о «трех бабах» у власти: мадам де Помпадур, австрийскую императрицу Марию Терезию, ну и русскую императрицу].

Австрийская императрица теряла самообладание и требовала, требовала и еще требовала покарать мужеложца. А кем еще является Фридрих, если женщин ненавидит? Но покарать не получалось — пруссак бил австрияка сильно и беспощадно.

— Мой король, я поздравляю Вас с этой дипломатической победой — Силезия отныне прусская земля, — торжественным тоном говорил приближенный Фридриха генерал Манштейн.

— Спасибо, мой верный генерал, — уже традиционно сдержанно, как само собой разумевшееся, принимал похвалу Фридрих. — Но скажи, столь ты верен мне, как я на это рассчитываю?

— Моя жизнь, моя шпага, а если король попросит и честь — все принадлежит королю и Пруссии, — пафосно произнес Манштейн.

Впрочем, почему пафосно? Он так считал и просто озвучивал свою правду, в которую верил.

— Пока что Ваша честь мне не нужна, но содействие кое-какое необходимо, — не позволяя Манштейну продолжить выказывать свое восхищение, ибо у короля разболелась голова, а генерал был громким, Фридрих поспешил продолжить. — Вы являлись сподвижником и адъютантом фельдмаршала Берхарда Христофа Миниха и даже выполнили очень интимное поручение — арестовали регента русского малолетнего императора Эрнста Иоганна Бирона. Так вот, мне нужно, чтобы Вы написали письмо к Миниху с предложением помощи и поддержки.

— Мой король, чем поможет нам разжалованный фельдмаршал, который высаживает репу в далекой Сибири? — задал вопрос Манштейн.

— Есть данные от лучших моих шпионов, что он возвращается и поступит на службу к мальчишке Карлу Петеру. Но у бывшего фельдмаршала еще много тайных союзников в армии, есть те люди, с которым он служил, а, главное — генерал Ласси, генерал Левен, который вместе с Репниным готовит экспедиционный корпус против нас, — король подошел к приоткрытому окну и вдохнул свежего морозного воздуха. — Так вот, Манштейн, мне нужен Миних и мои шпионы смогут оказать ему протекцию в армии, а Вы письмо отправите и, если понадобится, пойдете вновь адъютантом к Миниху, но служить будете мне, а не узурпаторше Елизавете. Россия слишком активно начинает вмешиваться в наши дела, она азиатская страна и слаба, но и назойливая муха может принести неудобство. Мне нужно, чтобы в русской армии не хотели войны с Пруссией, а лучше ослабить бабский союз и рассорить Марию Терезию и Елизавету.

— Мой король, я исполню все, что Вы мне прикажете, — уже не столь фанатично отвечал Манштейн, полагая, что король не совсем понимает ситуацию в России.

— И еще, я послал к Рождеству гольштейнскому мальчику новый подарок — сорок штуцеров, чтобы не охладевал любовью к Пруссии. Я пропущу так же русский корпус к границам Дании, буду делать вид, что ничего не вижу, так как нападение России на Данию, приведет ее к деятельному участию в войне, может разладиться союз Дании и Австрии. А, если русские но глупости своей ввяжутся в войну с датчанами, то обязательно проиграют и тогда треснет австро-русский союз.

Фридрих был уверен, что идиот Карл Петер до сих пор остается немцем-пруссаком и готов отдать что угодно, только чтобы не воевать с ним, Фридрихом. И король решил помочь мальчику взять деньги за уже давно потерянную область Шлезвиг. Пруссия пропустит русских, как они этого просили, мало того, Фридрих встанет на сторону герцога Голштинии и так же потребует справедливости, благо гарантом закрепления итогов Северной войны является Священная Римская империя — вот и пусть Мария Терезия грозит своим союзникам, он озадачит и своих шпионов в Дании. Получался казус — Пруссия и Россия через австро-русский союз противники, но они же могут выступать совместно и против Дании и плевать тогда на тех датчан.

А история с Минихом — еще одна попытка создать команду вокруг мальчика Карла Петера, чтобы было кому поддержать переворот и скинуть эту развратную Елизавету.

* ………* ………*

Вена

4 декабря 1745 г.

Иоганн Франц фон Претлак имел честь получить аудиенцию у императрицы Священной Римской империи Марии Терезии Вальбург Амалии Кристины. Эта, безусловно, неординарная женщина, могущая стать великой правительницей, только недавно — в сентябре стала полноценной в юридическом отношении императрицей. На практике, именно Мария Терезия, как дочь последнего императора, имела все рычаги власти. Объявление императором мужа Франца Стефана стало лишь попыткой не допустить формирования антиавстрийской коалиции из-за особенностей престолонаследия в этой стране, являющейся доминионом в Священной Римской империи. Некогда ее отец, не имея прямых наследников-мужчин, принял «Практическую хартию», или «санкции», где допустил императорство женщин, вассалы начали бунтовать, соседи развязали войну. Мария Терезия выстояла.

Властная женщина давала последние указания своему послу в России, который уже завтра отправляется в Петербург с исключительными полномочиями и конкретной задачей — укрепление союза с Елизаветой.

В Вене всполошились, когда русский корпус, под командованием Репнина начал движение в сторону Кенигсберга и дальше к Килю, а русский флот, который уже, казалось, прогнил, устроил быструю переброску дополнительных сил морем с формированием продовольственных магазинов в Голштинии. Само герцогство не оставалось безучастным и там, на базе гольштейнской гвардии начала формироваться полноценная дивизия с перспективой еще больше увеличить численность войск. Получалось, что Россия концентрирует до пятидесяти тысяч солдат на границах с Данией, между прочим, союзницы Австрии в этой затягивающей войне.

Но кроме концентрации сил елизаветинских орд в Голштинии, еще больше Марию Терезию и ее министров взволновал демарш Пруссии, которая еще до ратификации мирного соглашения, сама предлагает пропустить русские войска к границам Дании. В такой конфигурации, как бы не пришлось уже Австрии воевать еще и Россией. И почему? Может потому, что был унижен русский посланник, так и не ставший послом, что его не принимали на высшем уровне, да и министры избегали с ним встречи? Или потому, что Австрия даже рассматривать союз с Россией против Османской империи не собирается, только обещает, но это же политика, тут обид не случается. Вот только Мария Терезия сама забывала, как она оскорбилась на стишки мужеложца Фридриха, как рьяно стремилась опустошить бунтарскую Баварию, как сейчас грабит Тироль, Парму и Пьяченцу.

— Барон, Вашей задачей остается заключить союз с Россией, но сейчас вопрос столь скорый, что на дорогу я Вам даю не более трех недель, а на сборы боле время не дам. На нужды посольства будет выделен миллион талеров — цените, посол, — фон Претлак поклонился, пряча в поклоне изумленное лицо — такой щедрости он не ожидал. Да, конфигурация в Европе может резко измениться, но миллион — это аргумент для любого посольства! А императрица продолжала инструктаж. — Канцлер Бестужев падок до серебра, а иногда и до золота, он был сторонником Союза, и нужно его вернуть в это направление. Так же Вена готова принять русского посла. Но, барон, я настаиваю, будьте максимально уклончивым в вопросе распространения союзных отношений и на проблему Османской империи. Заведите отношения и с наследником. Ходят слухи, что его начали выпускать из золотой клетки, да и все движения в никчёмной Голштинии — это слабость Елизаветы перед слезами племянника.

Иоганн Франц фон Претлак проникнулся ситуацией, между тем, понимая, что Россия только имитирует активность, не может она пойти на ссору с Австрией, а то и крымские татары пошалить могут, или и того лучше — османы ударят австрийскими пушками по новым поселениям сербов на юге Малороссии.

* ………* ………*

Ораниенбаум

18 февраля 1746 г.

Я стоял на крыльце дворца в Ораниенбауме и наблюдал, как из «повидавшей виды» кареты, молодясь, выпрыгнул рослый, худощавый, с волевым подбородком мужчина. Назвать стариком? Нет, он был не таков, пожилым, также не поворачивался язык обозвать бодрого Миниха. Это был активный, излучающий свежесть и нерастраченную энергию, мужчина.

Бурхарда Кристофа Миниха сопровождала целая рота уланов, тогда как из свиты разжалованного фельдмаршала был только коренастый мужик непонятного происхождения. Скорее всего — подлого, так как аристократизмом тот не обладал точно, но и не особо тушевался при виде меня на крыльце большого дома.

— Ваше Высочество! — Миних церемонно поклонился, но в его движениях не было видно подобострастия, только намек на уважение встречающего.

— Граф, — приветствовал я Миниха, делая упор на его титул, но не называя фельдмаршалом, которым, он, впрочем, уже и не являлся.

— Граф, значит, — задумчиво произнес русский немец.

— А Вы хотели бы, чтобы наследник престола именовал Вас фельдмаршалом? — громко и членораздельно сказал я, чтобы слухачи успели записать слова наследника.

— Ваше Высочество, я не знаю, что и хотеть, пребывая в неведении, зачем и почему я здесь и, простите, но не рядом с императрицей, а именно Вы меня встречаете, — ответил Миних.

— Сударь, нам нужно поговорить и отобедать, думаю, соединить эти два занятия, а потом станет ясно: или Вы останетесь, или… отправитесь обратно в Сибирь, — насколько мог властно сказал я и отправился в дом, тем более, что февраль в этом 1746 году оказался дюже лютым месяцем. Миниха провожали следом за мной.

— Граф, позвольте представить Вам мою супругу Великую княгиню Екатерину Алексеевну, представляя жену, не ожидая, пока сам Миних представится, — я все же проявил вежливость, когда Миних вошел в обеденный зал, а там уже ожидала к столу Катэ.

— Бурхард Кристофович, рада знакомству, — проворковала Екатерина.

— Великая княгиня, простите великодушно, обычно меня на русский манер зовут Христофор Антонович, но как Вам будет угодно, — сказал Миних.

Кроме нас троих в обеденном зале никого не было, если не считать появляющихся и удаляющихся сразу же, как исполнят свою роль, слуг. Минут двадцать в одном из самых просторных помещений дворца царила напряженная тишина. Не скажу, что я сильно напрягся, даже, напротив. Дело в том, что за последние месяцы я уже разубедился обязательной необходимости Миниха для своих планов по созданию воинских подразделений нового образца. Румянцев был на высоте и справлялся с администрированием и командованием. Он не стал вдруг тем молчуном и серьезнейшим человеком, коим его описывали современники, грешки Петра Алексанровича множились, случилась еще одна сомнительная победа у Румянцева младшего на любовном фронте, но и работа была забыта.

Однако, имея послезнания и то, как все поголовно историки восхищались личностью Миниха, я на данном этапе был не против такого соратника.

— Граф, а чем вы занимаетесь в ссылке? — начал я разговор, акцентируя о настоящем времени, чтобы Миних проникся — ссылка еще не завершена.

— Скучать, Ваше высочество, не приходится: то репа не уродит, то корова отелится, а то и дорогу подправить нужно, — серьезно, как показалось, без сарказма, ответил фельдмаршал империи в ссылке. Екатерина аж поперхнулась такое услышать.

— Это замечательно! — улыбнулся я, а потом посерьезнел и продолжил. — Не хочу злоупотреблять Вашим временем, Христофор Антонович, а то скоро посевная и важно успеть посеять репу, так что перейдем к делу.

Миних подобрался, его и без того не сгорбленная спина, идеально ровно выпрямилась, глаза немного прищурились, взгляд стал напряженным, говорящим о готовности мозга к анализу ситуации.

— Императрица Вас не простила, это мое желание вызвать Вас. Но… — я сделал паузу. — Я наследник престола Российского, а на троне тетушка Елизавета и так оно и должно быть. Вы жили во время интриг Остермана, Бирона, Тайного Совета, не могли не быть интриганом. Тут же интриг не должно быть. Присяга, клятва на священных книгах о верности, слово чести дворянина, потом работа, много работы и не в теплых дворцах.

— Ваше Высочество, я не участвовал в интригах, я служил, насколько хватало моих сил и разумения, — возмутился Миних.

— Христофор Антонович, я не собираюсь вдаваться в подробности, тем более оспаривать приговор, я всецело предан императрице Всероссийской Елизавете Петровне. Да, не скрою, Вы мне нужны. Мне нужно знать все подробности Вашего, да, сударь, Вашего, похода в Крым. Составить карты, обозначить направления дорог рядом с колодцами, тактику военных действий. Это одно, второе, мне нужен опытный руководитель тыловой службы и фортификации. Снабжение, доставка фуража, порохового припаса — вот то, что я жду от Вас, кроме управления отвоёванными территориями. — с повышением голоса произнес я.

— Ваше Высочество, — еще громче обратился Миних. — Война в Крыму не решит проблем, она их только создает. Биться нужно на Балканском полуострове. И тут Австрия ударит в спину России, какие бы союзы ее не связывали.

— Видите, граф, Вы знаете проблему и поэтому поможете ее решить, — спокойным, уравновешенным тоном произнес я. — Выбор за Вами, либо Вы граф, но не фельдмаршал без права носить знаки отличия, и работаете со мной, не служите, Христофор Антонович, а работаете. Служите Вы Елизавете Петровне. Либо… я даже ссужу Вам семена отличной репы и потата. Иного шанса может и не быть. Между тем мундир генерал-майора Вам разрешено использовать.

— Лучше смерть, чем унижение, — горделиво сказал Миних.

— Ваше право, граф, уже через два дня Вы отправитесь в обратный путь. А пока Вас ждут, к слову без особого удовольствия, лишь по моему указанию, в Первом Воронежском егерском полку. Вас отвезут, — сказал я и манерно отвернулся, показывая и некоторое пренебрежение и то, что аудиенция закончилась.

Заниматься уговорами Миниха я не хотел. Да — это первый русский полководец, который разбил силы превосходящих турок в чистом поле. Да — он захватывал крымский Бахчисарай. Он же сохранил Петербург, когда двор переехал в Москву и петровская столица обезлюдила. Много чего сделал, но не оскудеет земля русская на таланты. Тем более, если эти таланты не имеют желания работать, а иные только ищут окно возможностей, без всяких условий.

— Ты не боишься, что Миниха станут использовать и сталкивать нас и императрицу? — спросила Катэ.

— Обязательно будут, но в этом и их слабость, — я улыбнулся. — Кем меня считают? Мальчиком, кумир которого король Фридрих? Играющийся в потешные полки? Так они и действовать будут и искать ко мне подходы. Вот и сделают ошибки. Миних же меня начнет убеждать делать все во благо Пруссии, если пойдет на соглашения со шпионами Фридриха. А я уже тут найду возможность и выкрутиться. Хуже, если я не буду знать, откуда ждать удара.

Сам же я подумал, что Миниха можно использовать и для того, чтобы тот передавал в Пруссию данные о моей фанатичной любви к Фридриху. Вон и штуцеры присланы, они стоят больших денег, да и не только в их дело, уже как месяц те мастера, что еще могут починить фузею, бессильны сделать подобие штуцера.

* ………* ………*

Военный городок егерей

в пяти верстах от Ораниенбаума

18 февраля 1746 г.

Миних находился в растерянности. Он не так представлял себе возвращение к Петербург. Множество идей, как военного характера, так и управления поместьями появилось у Христофора Антоновича в изгнании. Он смог увидеть возможности Сибири, оценить добычу пушного зверя и важности ее для экономики. Миних и переосмыслил свои военные походы, осознал ошибки и даже наметил планы более выгодной компании против Османской империи и крымских татар. И тут…

Не рады были его видеть, не к тому он привык, находясь некогда на вершине власти. Но что лучше? Сеять репу на земле, где и лето длится не больше двух месяцев, жить в небольшом доме, не иметь слуг, или работать в чине генерал-майора с определенными перспективами. Ну не вечна же императрица? Придет время и Петра Федоровича и тут Миних будет рядом с новым императором. Но честь и достоинство кричали, что лучше гордо проживать в Сибири, чем быть потехой для наследника.

— Христофор Антонович, я предупрежден о Вашем приезде, — не вежливо его встретил полковник Румянцев.

— К сожалению, я не понимаю пока зачем я здесь, — ответил в той же манере Миних.

Румянцев ничего не ответил, он вообще пребывал в не лучшем состоянии духа, да и тела.

Вчера Петр Александрович имел разговор со своим отцом. И это общение закончилось поркой. Его, полковника егерей, порол, как нерадивого крестьянина, отец, который был возмущен новыми выходками своего сына.

Очередная дама была опозорена Петром Александровичем. Полковник егерей был в новом модном заведении «Элита» и спускал на рулетке недавно полученное жалование, все равно отец дает деньги. Там он и заприметил девушку очаровательной наружности. Кто же знал, что она замужем и ее муж увлечен в это время картами, новой карточной игрой — покер. Напор, привлекательность Петра и уже дама пьет шампанское в компании полковника. Еще полчаса и уже захмелевшая девушка не сопротивляется, когда ее ведут в лучший номер ресторации «Элит». А потом… муж, вызов на дуэль, драка в специальном зале для дуэлей и ранение пожилого мужа прекрасной нимфетки.

— Вы будете пороть полковника, батюшка? — спросил Петр Румянцев, когда отец уже замахнулся вымоченной в воде розгой.

— Ты прав, сымай мундир, буду пороть не полковника, а сына, — сказал Александр Иванович Румянцев и таки выпорол [реальная история про порку Петра Румянцева за его амурные похождения].

Это было вчера, а сегодня с самого утра полковник прискакал в расположение своего полка, терпя боль и чувствуя себя униженным.

— Я так думаю, Христофор Антонович, что Петр Федорович хотел, дабы Вы прониклись его суждениями об организации войск и тактиками баталий, — взял себя в руки Румянцев и достал из тумбы стопку исписанных бумаг. — Ознакомьтесь. Но учтите, что, как только Вы прочитаете сей опус, назад дороги не будет… извините, в Вашем случае как раз именно что назад и дорога, если не станете рядом с Петром Федоровичем.

Бурхард Христов Миних начал читать с неохотой, но чем больше листов были отложены, как прочитанные, тем больше огня появлялось в глазах моложавого телесно, но уже почтенного в годах, человека. Бывший фельдмаршал видел, что вот эта тактика могла бы помочь ему практически бескровно взять Бахчисарай, а используй он таким образом артиллерию, и Очаков был бы покорен быстрее. Не говоря уже о санитарных правилах. В той компании Миних победил крымчаков, он даже разбил османов, но проиграл войну, лишившись половины армии санитарными потерями. Используй он только кипяченую воду, как и карантинные меры и компанию можно было продолжать вплоть до взятия Стамбула-Константинополя.

— Я понял, Петр Александрович, многое понял, спасибо, — сказал Миних только через три часа и, было направился к выходу, но Румянцев решил более не строить из себя великого полководца, а оказать уважение к Миниху, который даже сейчас был выше чинами, чем полковник.

— Вы обедали, Христофор Антонович? Составьте мне, коли будет на то Ваша воля, компанию, — сказал Румянцев, которому показалось очень интересным узнать у многоопытного Миниха мнение о всем том, чему уже обучается его полк.

* ………* ………*

Петербург

24 февраля 1746 г.

— Петр Федорович, так что Миних-то твой? — спросила Елизавета сразу же, как только члены Совета расселись по своим местам.

— Ваше Величество, не мой он, да и посчитал запрет являться фельдмаршалом за бесчестие. Но сейчас он уже увлечен изучением порядка и службы Первого Воронежского егерского полка. Посмотрим, — ответил я.

Должно было быть волнительно, нервно, так как сегодня было мое первое участие в заседании Совета. Но, нет, спокойствие и без чрезмерного энтузиазма. Тем более, что я догадывался о чем пойдет речь… Брюммер — скотина лживая, начал свою возню, но и это было в рамках игры вокруг Шлезвига!

Мой наместник в Голштинии без особого труда взял под контроль область, даже стал выполнять наши с ним договоренности, впрочем и продолжает это делать, однако, вел сепаратные переговоры с родственничком, моим дядей, Адольфом Фредериком — королем Швеции — омара ему в зад. Шведы, через права по рождению своего короля, решили, что имеют больше прав на Голштинию и объявили, что готовы смириться с потерей Шлезвига, но мое герцогство вынь да положь. Кроме того, Адольф Фредерик тряс Абоским мирным договором, по которому Россия не могла повлиять на ситуацию.

Россия не могла, но я, как герцог Голштинии, опираясь на русские штыки, мог. По крайней мере, просто так отказываться от актива, тем более в угоду дяде, не собирался.

— Миниха ко мне не подводи, его не слушай, дай дело Христофору Антоновичу и все. И если кто из Совета, али гвардии станет с ним общение вести, отправлю обратно немца, — высказалась Елизавета, несмотря на то, что эти моменты уже давно обсуждались и Миних пока не знает, что, согласись он служить, и поедет далеко от столицы — на границу с крымчаками.

— Матушка, позволишь ли ты начать? — спросил Алексей Петрович Бестужев-Рюмин. Елизавета махнула рукой.

— Позиция в европейской политике усложнилась. Теперь нам грозит, если не отвернем, война со Швецией… — начал было говорить Бестужев, но был перебит императрицей.

— И что им мало-то всегда? Почитай три года и не прошло, как бились и опять, — тетушка нашла меня глазами. — Это твой родственник шалит?

— Позволь, матушка, продолжить, — не дал мне ответить Бестужев. — Воевать нам не сподручно ни с кем. Дания союзна в европейской войне, шведы ссылаются на Абоский мир, тут еще и Фридрих и опасность разрыва отношений с Австрией. Нужно отдать Голштинию.

Все посмотрели на меня. Ситуация такова, что сколько не тужься Россия, но Голштиния моя вотчина.

— Я считаю так, — начал я, поймав на себе заинтересованные взгляды. — Вернуть все себе можно, при желании, после. В Европе будут войны, потому как Фридрих не станет мириться с засильем Австрии, а Священная Римская империя, в лице Австрии, не станет терпеть Фридриха. И война, что сейчас идет — только начало. Что касается Голштинии, то тайные переговоры наместника Брюммера со Швецией о протекторате можно выставить как бунт, но не давить его, а самим договориться и со шведами и с датчанами. Но это не лучшее. Дания — давний союзник России, она нужна нам против шведов, что так и норовят воевать, да ждут слабины нашей. Посему, пусть датчане дадут семь миллионов ефимок, родной мой Киль в обоюдном управлении, где мой наместник и датский равны и право будут иметь с беспошлинной торговлей России и возможностью быть в порту русскому флоту.

Когда я закончил, установилась мертвая тишина. Никто не ожидал такого ответа от меня. По сути, я предлагал самый радикальный способ решения проблемы, максимально угодный России. И более сильная Дания в союзниках — это противовес Швеции и уменьшенное влияние Франции, как и свободный проход Датских проливов в Балтийском море. Ну и деньги.

— Алексей Петрович, и что Петруша умно-то говорит? — поинтересовалась Елизавета, запутавшись в хитросплетениях европейской политики.

— Матушка, — да, умно, но… неожиданно… — замялся Бестужев.

— А вы, господа, и не выносите за границы Совета слова мои, но я уже говорил и скажу — я наследник престола Российского, и печься повинен о ней, России. Окромя того, я понимаю, что удержать Голштинию не смогу, но людей оттуда переселить в Россию желаю. Будет на то воля Бога, и верну и Голштинию и Шлезвиг, в том и деньги помогут датские.

После слов восхищения мной, выказанных в духе лестного обращения к Елизавете, что, мол, вот какая у нас императрица, рассмотрела мальца-племянника, переиграла и шведов и датчан, начались предметные разговоры. Так, я просил за Голштинию уже шесть миллионов полновесных рублей, меня одернули и сказали, что просить станут, но дадут не более четырех. У Дании просто не будет столько серебра.

Часть этих денег должна пойти на организацию переселения населения, что пожелают ехать в Россию и в этом датчане сами должны быть помощниками. Этих людей я бы поселил у границы с крымчаками и в дальнейшем опирался на них в качестве тыла. Так же датчане должны были преподнести мне в дар две сотни штуцеров. На верфях Дании закладываются три линейных корабля, команда набирается из голштинцев и датчан, это уже можно оплачивать с полученных от данов денег или в счет их. Брюммера арестовывают русские войска, что зимуют в районе Киля.

Бестужев выглядел счастливым человеком, видимо, предвкушая «благодарности» от датчан, да и его сто тысяч рублей за решение проблемы никто не отменял. А вернуть территории можно будет в будущем, если они вообще нужны. Для меня, Петра Федоровича, было бы возмутительным такое решение проблемы, но эта часть меня молчала, вероятно, рыдая на задворках подсознания.

Но то все эмоции, а практика прозаичнее. Не было никакой возможности эффективно удерживать Голштинию, не имя полноценного сообщения с герцогством. Это Кенигсберг еще можно было оставить и то, через Курляднию прокладывать дорогу, а последняя, на минуточку, пусть и отдельное герцогство, но каким-то местом польское. Хотя карту Бирона — герцога курляндского разыграть можно, а Польша уже и сейчас не игрок, но Голштиния еще дальше вдоль балтийского побережья.

— Ну Петр Федорович, что еще ты хочешь мне сказать? — усталым тоном спросила тетушка. — Непоседой стал, уже не солдатиками игры затеваешь, а с людьми, коли не Бестужев…

— Тетушка, дозволь с Александром Борисовичем Бутурлиным на Урал съездить, — спросил я, как в омут бросился.

— Ты, Петруша, дурак? Наследника роди и езди! — выкрикнула Елизавета, привстала и схватилась за левый бок.

— Тетушка! — вскрикнул я. — Медикуса!

— Такое бывает, пройдет сейчас, — натужно простонала Елизавета.

В комнату, где я общался с императрицей после Совета, ворвались люди, меня бесцеремонно оттерли, началась суета. Сейчас прольется императорская кровь, так как процедуру ее пускания в этом времени делают надо-не надо.

— Позовите Петра! — послышался хрипловатый голос Елизаветы, прорвавшийся до меня сквозь шум суеты.

— Тетушка! — я подошел.

— Будь в Петербурге, когда я поеду в Москву, поезжай на Урал с Бутурлиным. А Катька чтобы до Петрова дня была уже непраздна, — сказала Елизавета, под расцветшую и быстро завядшую улыбку.

Я не мог понять, почему тетушка меня отпускала, и поэтому напрягался и злился. Дать волю поездить по России? Сомнительно, а когда нет прямых и логичных объяснений, то становится тревожно. Но… развеяться нужно. Но условие беременности Катэ выполнено вряд ли будет, пусть хотя бы годик еще окрепнет, а то молода слишком.

* ………* ………*

Зимний дворец. Покои императрицы

25 февраля 1746 г.

Елизавета лежала на кровати и наслаждалась. Ведь наслаждение же, когда у тебя ничего не болит. Проникнуться могут лишь те, кто только недавно корчился от коликов, а теперь только легкое головокружение от очередного кровопускания.

В такой момент, когда Елизавете было больно и во время коротких периодов, когда боль ненадолго отступала, на государыню накатывала полная апатия. Это состояние приходит к женщине, вдруг осознающей, что ее красота конечна. Та, которой искренне восхищались, которую хотели лучшие мужчины, которую называли одной из красивейших женщин Европы — она увядала.

— Лизонька, ну как? — спросил Ваня Шувалов.

— Уже хорошо, Ваня, а где Разумовский? — задала мучавший ее уже два дня вопрос Елизавета, она была уверена, что Алексей примчится, станет рядом, возьмет руку и скажет, что она все еще красивая женщина.

— Алексей Григорьевич приедет, не волнуйся. Ты скажи, Лиза, зачем отпустила Петра? — задал вопрос Шувалов, у которого были свои интересы насчет наследника — в Петербурге открывался новый ресторан, пока без казино, недворянам запрещено играть, но еще большей площади — для мещан и купцов.

— Ваня, а ты уверен, что Петруша дров не наломает, когда узнает, что в Голштинию вошли датчане? Это он так, на Совете сказал, русским назвался, да Киль еще хотел оставить, а даны все забирают. Да и еще… — Елизавета замялась.

— Ты про то, что башкиры с казачками порезвились в Голштинии и людишек посекли? — показал свою осведомленность Шувалов.

— Да, перестарались, — констатировала императрица.

Большие переходы — бич русской армии. Дойти до Голштинии оказалось сложным мероприятием с немалыми санитарными потерями, армия была зла, и готова уже лучше сражаться, но не идти по всем этим немеччинам. И когда русское воинство, потеряв больше тысячи человек при переходе, пришла к границам Голштинии… ее туда не пускали. Брюммер рассчитывал, что русские просто разобьют лагерь на пограничье, даже определил русским более или менее заселенную приграничную территорию с небольшими городками и деревнями, чтобы можно было расселить часть воинства. Вот только магазины Брюммер не подготовил в нужном количестве. Шведский король и дядя Карла Петера Ульриха, Адольф Фредерик, обещал помощь, но Швеция не рискнула нарушить все тот же Абоский мир. Даже часть партии «шляпников» скооперировалась со своими политическими оппонентами из партии «колпаков» и выступили против роста напряженности. Воинственные заявления — это одно, но после ревизии шведской армии оказалось, что ее, этой армии, почитай, что и нет, даже часть офицерства после последней войны с Россией уволилась.

Изнуренная и голодная русская армия потребовала обещанный провиант и зимние квартиры, голштинцы выставили заслоны из гвардии и начали набирать ополчение. Кто начал первый стрелять, не известно, но русские самостоятельно нашли и провизию и квартиры. Только в городе Киле сохранился порядок, так как там уже был небольшой русский корпус и эскадра и эти солдаты были сыты и довольны, получив еще и от магистрата Киля серебра на постой и за сохранение спокойствия.

И теперь для наведения порядка в ввергнутую в хаос Голштинию будут вводится датские войска, а русский корпус уйдет, якобы из-за угрозы русско-датского столкновения и займет, по имеющимся тайным соглашениям Ольденбург. Идут переговоры, в которых разыгрывается карта нервного и импульсивного наследника престола Российского, что никак не хочет отдавать Голштинию. При этом подчеркивается, что императрица очень любит племянника. Поэтому Петра Федоровича нужно было убрать из поля зрения и двора и посольств, иначе игра могла бы и не случиться.

После долгих размышлений Елизаветы

… Нет, конечно, не ее, императрица в последнее время и так была чрезмерно напряжена государственными делами, в которых разбиралась, но которые занимали ее многим меньше, чем личная жизнь или жизнь двора. Поэтому решение о том, чтобы оставить Екатерину Алексеевну в Ораниенбауме, Елизавете «нашептал в ушко» канцлер Бестужев, с молчаливого согласия нового фаворита Ивана Ивановича Шувалова. Ранее же государыня думала отправить невестку с племянником, чтобы побольше трудились над зачатием будущего императора. Иван Иванович Шувалов же, понимая, что возвышается над всеми, стремился не терять головы и в малом лавировать между интересами и мнениями в другой партии — условно «бестужевской».

Сам же канцлер посчитал, что наследник начинает набирать политический вес и императрица уже смотрит на него, как на мужа, а не вьюношу неразумного. Того и глядишь, сметут Бестужева, как песок с бумаги. Канцлер был уверен, что Петр Федорович — марионетка в руках Шуваловых. Именно они пустили мальчика в свой кошелек и платят долю от дохода своей «ресторации» и сахарного заводика.

Если получится создать условия для разлада семейной жизни наследника, который, как считают при дворе, необычайно влюблен в свою жену, то получится скинуть Петра Федоровича с лестницы, ведущей на политический Олимп. Молодой человек, безусловно, полностью себя отдаст разбирательствам с женой, потеряет вес в глазах общества и императрицы, наделает ошибок. Молодая Екатерина уже создала себе репутацию «душки», причем щедрой на подарки и внимание, так что получится отличная интрига, направленная на дискредитацию наследника. В этом же поможет и мнение о Петре Федоровиче, которое еще не развенчалось, что он недоросль немецкая и руссаком быть не может, да и муж не состоятельный, ибо до сих пор не имеет любовницы, как официальной, так и тайной.

• «
• 1
• 2
• 3
• 4
• 5
• 6
• 7
• 8
• 9
• 10
• »