Инструктор не одобрил мой первый «ручной» прыжок. Он сказал, что три секунды я падал в правильном положении, а затем внезапно начал кувыркаться. Кроме того, когда купол раскрывался, я падал спиной вниз. В общей сложности я был в свободном падении целых десять секунд, дважды максимальное время. Инструктор, который, как оказалось, наблюдал мое падение в бинокль, знал, что случилось и заставило меня так действовать. При отделении от самолёта кольцо вывалилось из своего кармана и оказалось у меня за спиной. Только благодаря тому, что у меня длинные руки, я смог достать до троса, присоединенного к кольцу, и дёрнуть его. Ещё чуть-чуть, и надо было бы раскрывать запасной парашют.
Позже, в тот же день, я сделал еще два прыжка с той же высоты, оба из которых были одобрены. Вечером, следуя старой парашютной традиции, я угостил всех пивом. Существует неофициальное международное правило, определяющее, в каких случаях парашютисты должны так поступать: первый «ручной» прыжок, отказ с применением запасного парашюта, сотый прыжок, первый прыжок в голом виде и дни рождения. Парашютист несет пиво в здание клуба, ставит его на стол и кричит об этом так, чтобы все слышали. То, что происходит потом, похоже на паническое бегство или сумасшедший дом; каждый с нетерпением вбегает в комнату и как можно быстрее хватает своё пиво. За всю свою парашютную карьеру я никогда не видел, чтобы всё пиво исчезло больше чем за десять секунд.
В парашютном клубе царил фантастический дух товарищества. Мы очень хорошо узнали друг друга, несмотря на то, что встречались только по уикэндам. Здание клуба стало вторым домом, где мы готовили пищу, наслаждались сауной и ухаживали за парашютами и нашим самолетом, Эстер. Конечно, главным делом оставались прыжки. Внешность и происхождение значили мало. Самой успешной командой клуба были «Розовые Пантеры», состоявшие из анестезиолога, сварщика, разносчика газет и садовника. Мне иногда было трудно выбрать между моими родителями в Лунде и парашютным клубом в Ринкабю. Я просто помешался на прыжках. Моя бедная мама каждый раз волновалась, когда я был в Ринкабю. Она читала все сообщения о несчастных случаях и беспокоилась, не случилось ли со мной чего.
Ещё она часто спрашивала, не собираюсь ли я теперь, когда доказал своё мужество, перестать прыгать. Я объяснил, что свободное падение стало для меня образом жизни. Я нашел занятие, которое помогало осуществить все мои мечты о приключениях. Иронией судьбы было то, что именно мама позволила мне войти в мир приключений. Ведь на момент первого прыжка мне было только 17 лет, и чтобы меня до него допустили, требовалось разрешение родителей. Я упрашивал её два месяца, прежде чем она наконец согласилась и подписала бланк разрешения. Мой отец подписался бы немедленно, спроси я его, но я хотел, чтобы и мама была на моей стороне, пусть даже неохотно. То, что мои усилия увенчались успехом, стало ясно в мой восемнадцатый день рождения, когда родители дали 1 500 крон на покупку моего первого парашюта. Он был сине-желтым. Я назвал его Оке.
За первый год моей парашютной карьеры я сделал 100 прыжков. Научившись стабильно падать в правильной позе в течение больше чем 20 секунд, я начал практиковаться в поворотах. Идея была в том, чтобы научиться управлять своим телом в свободном падении. Я начинал прыжок с 12 секунд свободного падения, чтобы достигнуть предельной скорости. Чем быстрее ты падаешь, тем легче управлять своим движением. Конечно, согласно законам физики есть предел тому, как быстро ты можешь падать. Максимальная скорость свободного падения человека в позе «коробочка» — 120 миль в час, она достигается после 12 секунд падения. Можно падать и быстрее, но в другом положении: опустив голову вниз, руки расположив вдоль тела, а ноги сжав вместе. Так скорость доходит до 250 миль в час.
Чтобы удостовериться, что при поворотах я возвращаюсь в первоначальное положение и не поворачиваюсь слишком намного, я фиксировал взгляд на каком-нибудь объекте на земле. Это мог быть дом, угол рощи деревьев или что-то подобное. Я поворачивал на четверть оборота налево, опуская левую руку. Чтобы остановить поворот, я немного раньше, чем повернуть на нужный угол, опускал правую руку, возвратив левую в исходное положение. Затем, возвратившись в первоначальное положение, я делал такой же поворот, но направо. Справившись с поворотами на четверть оборота, я перешёл к обучению поворотам на 360 градусов. Тут развивается большая скорость поворота, и важно остановиться в нужный момент, не повернувшись по инерции еще градусов этак на 180. Один поворот налево, стоп! Один поворот направо, стоп! Один поворот налево, стоп! Позже я узнал, как сделать переднее и заднее сальто, стабильно падать спиной вниз и делать бочки.
При подготовке к прыжкам на RW (Relative Work, групповая акробатика), которые состоят в построении формаций (фигур в свободном падении) из различного количества парашютистов, от двух до 250, меня учили тречке (tracking). Положение тела, нужное для этого, похоже на позу лыжника, прыгнувшего с трамплина: руки вдоль тела, туловище прогнуто вверх, носки ног оттянуты, голова и плечи опущены, и ты со свистом несёшься как можно более горизонтально. Чем больше участников прыжка, тем раньше они должны развернуться друг от друга и перейти в тречку, перед тем как раскрывать парашюты. Четыре парашютиста могут начать «тречить» на 3000 футов, восемь — на 3600 футов и т. д. Прыгая в больших формациях из 50–60 человек, важно быть дисциплинированным и оставаться в пределах собственного сектора воздушного пространства, как подлетая к формации, так и во время тречки, или может быть серьезная неприятность. Врезавшись с приличной горизонтальной и вертикальной скоростью в другого парашютиста, можно получить два мёртвых тела.
Мои прыжки «на тречку» получались хорошо, и вот я был готов к первому прыжку на RW. Я впервые увижу другого парашютиста, падающего рядом со мной! Моим партнером в прыжке был инструктор Стефан Олссон по прозвищу Сол. Сол сделал 700 прыжков и считался опытным в групповой акробатике. Мы должны были одновременно прыгнуть с 10 000 футов, и моя задача состояла в том, чтобы подлететь к Стефану и осторожно взять его за руки. На 4000 футов мы собирались отпустить друг друга, «тречить» в противоположные стороны и раскрыть наши парашюты. После прыжка я написал в парашютной книжке: «Я состыковался с Солом и был вознагражден большим влажным поцелуем, отпустил его на 4000 футов, тречил, очки с меня соскользнули, ничего не видел, поэтому тречил плохо». Прыжок я провалил, потому что тречил недостаточно далеко. С очками на подбородке на скорости 120 миль в час я был фактически слеп, потому что глаза у меня слезились, и решил раскрыть парашют.
Теперь я понимал, почему опытные парашютисты говорили мне, что групповая акробатика — фантастическая вещь. Свободное падение больше чем минуту со скоростью 120 миль в час вместе с хорошими друзьями — это нечто такое, что я желаю каждому испытать хотя бы раз в жизни. Вид лица друга, искаженного сильным потоком воздуха, может заставить даже самого угрюмого человека смеяться до слёз. Те, кто открывает рот в падении, похожи на каких-то морских иглобрюхих, когда воздушный поток заполняет полость рта. Посмотрев свои фотографии, сделанные в падении, они обычно никогда так больше не делают. А если падать с закрытым ртом, поток прижимает щеки к глазам, придавая парашютисту вид некоего чёрта с квадратным лицом.
Что меня прямо-таки интриговало в групповой акробатике, так это возможность управления своим свободным падением. Вытянул ноги — и ты летишь вперёд, вытянул руки — назад. Даже скоростью падения можно управлять, прогибаясь. Чем больше ты прогнут, тем быстрее ты падаешь, и наоборот. Это очень важно в формациях, где все должны быть на одной высоте. Если один парашютист падает на полтора фута выше группы остальных, то стоит ему прогнуться ещё немного, и он окажется на одном уровне с другими и сможет сделать захват за них. Чтобы ещё больше усложнить групповую акробатику, природа создаёт людей различных размеров и формы. Высокий и худой, низенький и пухлый — каждый имеет свою скорость падения. Теоретически камень и перо падают с одинаковой скоростью — но в вакууме. Мы же падаем в воздухе, и его сопротивление становится очень важным. Четыре человека разного телосложения должны сделать хотя бы несколько прыжков вместе, чтобы падать на одной высоте, не имея необходимости при этом постоянно думать, как же это сделать.
В тот же день я сделал еще три прыжка на RW с опытными парашютистами. От прыжка к прыжку моя техника улучшалась, и я невольно сравнивал себя с птенцом, который учится летать. Поначалу я был нерешителен и чрезмерно осторожен в движениях.
С началом прыжков на RW свободное падение в моих глазах перешло в другое измерение. Передо мной открылся новый мир неба. Раньше я только смотрел на него изнутри пассажирских самолетов, а теперь оказался в нём самом, на его просторах, свободно падая на высокой скорости.
После 69-го прыжка я принял участие в бугах. В данном случае буги — не танец, а карнавал парашютистов. Мои первые буги назывались «Геркулес Буги-82». Организаторы сумели уговорить шведские ВВС сдать в аренду один из их транспортных самолётов C-130 «Геркулес». «Геркулес» берёт на борт 20 тонн груза, это могут быть и автомобили, и лёгкие бронированные машины. Парашютистов в него помещается целых 85. Самолет имеет широкую рампу для входа и въезда внутрь, если опустить которую, то с неё одновременно могут прыгнуть 25 человек. «Геркулес» поднимается на 13 000 футов всего за 10–12 минут, что парашютисты очень ценят. Для прыжков на бугах, продолжавшихся четыре дня, зарегистрировались парашютисты из 15 стран, а в общей сложности их было 600. Мы спали в палатках или трейлерах на дропзоне. В одном углу разместились голландцы, в другом — британцы, а в третьем — французы. Турбовинтовые двигатели «Геркулеса» ревели с раннего утра до позднего вечера. По вечерам мы развлекались тем, что пили пиво в огромных количествах, и играми вроде жонглирования, построения человеческих пирамид, фрисби и тряпичных мячиков.
Мы также арендовали F-28 у шведской авиакомпании «Линиефлюг». Там были несколько удивлены, когда организаторы буг настаивали на том, чтобы снять с этого самолета все сиденья, ковры и дверь. Парашютисты сидят на полу самолета, чтобы их втиснулось туда столько, сколько возможно, и двери только мешают. Я особенно любил добавлять новый самолет в список тех, с которых прыгал. В Сконе была только Эстер — Cессна-205, в которую помещалось пять парашютистов. Несколько раз я прыгал с Cессны-206, а теперь мог добавить в мой список еще две модели — C-130 «Геркулес» и F-28 «Фоккер Фэрчайлд».
За четыре дня было сделано больше 4000 прыжков, и не сообщалось ни об одном серьезном несчастном случае. Мои самые весёлые воспоминания от буг состояли в том, что однажды группа девушек внезапно начала раздеваться в самолете на высоте 12 000 футов. Они сняли каждый предмет своей одежды по отдельности, пока на них не остались надеты только парашюты. Само собой разумеется, мы искренне приветствовали их инициативу. На 13 000 футов рампа опустилась, и все они выскочили. Военный инструктор-парашютист, не представлявший, что в самолете могут находиться так скудно одетые леди, долго не мог вернуть на место отвисшую челюсть. Их прием после приземления был более чем восторженным.
Большинство моих друзей поступило в университет Лунда. Я думал изучать журналистику, но мои школьные отметки были хуже, чем требовалось для приёма на эту специальность. Ничто иное в университете не интересовало меня настолько, чтобы потратить на это три или четыре года. После глубоких раздумий я решил поехать за границу.
Едва я вспомнил о замечательном Рождестве, которое наша семья провела в дельте Луары, когда мне было 15 лет, моим естественным выбором стал Париж. Тогда, после посещения красивых замков Шанонсо, Шамбор и Шомон, я впервые попробовал и сразу же влюбился во французское фирменное блюдо — устрицы! В Швеции я слышал ужасные истории о том, как французы ели живых устриц. Я воображал, как бедные животные ползают взад и вперед по тарелке, крича: «Помогите!». Когда же на столе передо мной оказался поднос с устрицами, оказалось, что они спокойно лежат там, дожидаясь, пока их съедят. Если они и были живыми, то не показывали этого. Я съел дюжину fines de claire № 5, и до сих пор это мой любимый вид устриц, и по размеру, и по вкусу. Ам! Мммммм. Ам! Ммммм.
Я послал письма 200 шведским компаниям с филиалами во Франции в надежде получить там работу. Довольно скоро я стал получать ответы; к сожалению, все они оказались отрицательными. Тон писем был учтивым, но твёрдым. «Дорогой г-н Дедьер, мы благодарим Вас за Ваш интерес, но, к сожалению, сообщаем, что у нас нет вакансии, которую мы могли бы Вам предложить. Мы желаем Вам удачи в дальнейшем поиске. Искренне Ваш…» После больше 50 отрицательных ответов я получил один положительный, от «Гамбро», шведского изготовителя оборудования для почечного диализа. Я понятия не имел, что я могу там делать, но предполагал что-то вроде офисной работы, потому что работать на «Гамбро» я должен был три месяца, которые секретарь был в отпуске. Проблема моего проживания решилась, когда женщина, которая меня наняла, написала другое письмо, в котором «была счастлива сообщить», что фирма нашла мне комнату рядом с Лa Бастиль. Моя зарплата была установлена равной минимальной зарплате во Франции — 5000 франков в месяц. Я не думал, что этого хватит на многое, и попросил маму помочь мне купить хорошую костюмную рубашку и соответствующий галстук. В такой экипировке я мог бы также произвести хорошее первое впечатление. Как будто одного хорошего сообщения было недостаточно, прибыл и другой положительный ответ, на сей раз от фирмы «Фаси», где спрашивалось, смогу ли я начать работать как стажер к концу сентября. Ответ от «Фаси» был написан неразборчивым почерком на маленькой белой карточке и подписан Стелланом Хорвицем, исполнительным директором компании. Сосчитав все вещи, которые нужно было взять с собой, я решил путешествовать поездом. Билет я купил в спальный вагон, чтобы можно было спать всю дорогу. Мама проводила меня до станции, чтоб помахать рукой на прощание. Это было грустное прощание, потому что я не знал, когда увижу ее снова.
Доехал я быстро и без приключений. Добравшись до Гар-дю-Норд, одного из шести железнодорожных вокзалов Парижа, я взял такси до моего нового места жительства на Рю Седэн. Лето 1983 года в Европе было очень жарким; я порядком вспотел, сидя на виниловом сиденье. Такси затормозило перед старым захудалым зданием. Я вышел и уставился на мой новый дом, затем позвонил в звонок и представился. Сердитая женщина в бигудях впилась в меня взглядом и вручила несколько ключей. «Верхний этаж, в конце холла, под крышей!» — крикнула она и захлопнула дверь.
«Что ж, хорошо», — подумал я. «Теперь я знаю, в какой звонок больше не звонить». В прихожей на верхнем этаже горел свет, и то, что было видно, наводило на мысль, что этот дом скоро снесут. Я постучал в одну из дверей в конце холла. Никакого ответа. Осторожно я вставил один из ключей в замок. Ключ повернулся легко, но дверь вроде как заклинило. Я сильно толкнул её и упал головой вперед в моё новое жилище.
Внутри было невыносимо жарко, как в сауне. Я поставил багаж в угол и начал осматривать комнату. Это не заняло много времени. Комната имела форму квадрата со стороной девять футов. Старый, весьма потрёпанный жизнью большой шкаф, без полок и без вешалок, красовался в углу. Остальная мебель состояла из деревянного стула и кровати, которая оказалась бы мала даже для такого низкорослого, как Наполеон Бонапарт. Самое же странное открытие я сделал в последнюю очередь: кухня, туалет и раковина были втиснуты в пространство площадью меньше десяти квадратных футов. Если сесть на унитаз, горелка для готовки оказывалась в 12 дюймах перед вами. Не очень аппетитно. Раковина была настолько мала, что в ней можно было мыть не обе руки одновременно, а только одну. Душа, конечно, никакого не было, но я надеялся найти где-нибудь недалеко плавательный бассейн, где можно было бы освежиться. Я был очень разочарован стандартами проживания сотрудника «Инструмента Гамбро». Где мне хранить продукты, если нет холодильника? Не могу же я каждый день обедать в ресторане. Словом, первый вечер в Париже принёс мне много вопросов и мало ответов.
На следующий день я пошел в штаб-квартиру «Гамбро», расположенную в Девятом районе. К моему удивлению, на улице я увидел несколько весьма откровенно одетых женщин, выстроившихся в ряд, как куклы. Было нетрудно сообразить, что они тут делали. И конечно, я удивился, что фирма «Гамбро» выбрала для своего главного офиса такое место. Но встретили меня вполне профессионально, предложив кофе, пока я жду того, кто ввёл бы меня в курс дела. Обстановка была приятной и производила впечатление, что компания вполне успешна. Внезапно появилась белокурая женщина на высоких каблуках и представилась так быстро, что я не расслышал ее имя. Мы прошли через длинные коридоры, на стенах которых были развешаны какие-то красивые документы в рамках, и вошли в дверь с медной табличкой. Перед входом в комнату я попытался прочесть табличку, но женщина шла слишком быстро, и я успел увидеть только слово Directrice. Я уселся на стул для посетителей, стоящий перед её столом. Она поздравила меня с поступлением на работу в «Инструмента Гамбро» и выразила надежду, что предстоящие три месяца мне очень понравятся, а затем вынесла приговор. С бесстрастностью и ритмом машины она стала отдавать приказы:
— Ты начинаешь работу завтра. Нужно быть на нашем складе в 19 милях от Парижа завтра утром в восемь. Ты будешь работать на складе и разгружать грузовики. Твои часы работы…
Я почувствовал, что жизнь кончилась. Складской рабочий. Рубашку и галстук можно было снять и выкинуть, если, конечно, я не хотел произвести ими впечатление на водителей грузовиков, которые я должен был разгружать. Женщина продолжала что-то говорить, но слушать я был не в состоянии. Она дала мне груду бумаг, которые я покорно заполнил. Затем я встал, поблагодарил ее, сам не зная за что, и вышел из штаб-квартиры «Гамбро», держа в руке листок с адресом склада. Мое настроение было на нуле.
Я поставил будильник на шесть. Опаздывать в первый же день не хотелось.
Наутро подземка доставила меня в Гар-де-л'Эст, где я сел на автобус, доехав спустя сорок минут до пригорода Олнэ-су-Буа. От автобусной остановки до склада нужно было прогуляться еще 20 минут. В общей сложности до работы я добирался полтора часа. Склад «Гамбро» находился в промышленном районе, а моего босса звали месье Сале. Мы выпили с ним пива, и он объяснил мне мои нехитрые обязанности. Два раза в день из Швеции или Германии прибывал 80-футовый грузовик. Мне надо было его разгрузить, то есть приподнять каждый поддон с грузом электрическим домкратом на колёсиках и затем укатить его в нужное место на складе. Один раз в день приезжал другой грузовик, чтобы забрать этот груз, и, как легко догадаться, я должен был проделать то же, что и при разгрузке, только в обратном направлении. Это было единственным разнообразием в моей работе. К тяжёлому физическому труду я не привык и после восьми часов работы чувствовал себя как выжатый лимон. Хорошо ещё, что по пути с работы домой находился вокзал, где можно было принять душ, что я и делал раза четыре в неделю. За два месяца такой жизни я не провёл ни одной ночи вне дома и не познакомился ни с одним интересным человеком.
Когда теплым сентябрьским вечером 1983 года я вошел в ирландский паб «Серебряный кубок», то никак не мог подумать, что это было началом новой жизни, началом приключения, какого я никогда не мог и вообразить.
Я сел за стол рядом с большим плакатом, где было написано «Гиннесс — это здорово для твоего здоровья», и заказал пинту пива. Маленькая компания французов, расположившаяся за соседним столиком, была увлечена какой-то политической дискуссией. Я не обращал на них никакого внимания, пока не услышал, что чей-то голос в той стороне сказал по-английски с американским акцентом: «Вы — чокнутые!» Обладатель голоса повернулся к стойке, чтобы заказать выпивку, и я решил воспользоваться возможностью поговорить с ним. Я спросил, могу ли я угостить его пивом, и он с улыбкой согласился. Сев за мой столик, он представился как Скотт Элдер из штата Коннектикут. По всему видать, он был рад встретить кого-то, с кем можно поговорить хотя бы о пиве, только не о политике. Скотт был симпатичным мускулистым парнем выше среднего роста, с темно-коричневыми волосами, зелеными глазами и длинным прямым носом.
Скотт рассказал, что почти два года работал на Ива Сен-Лорана, но я так и не узнал, какую именно должность он занимал в этой компании. Я решил, что он долго не говорил с кем-то, кто не был бы французом, и теперь хотел воспользоваться случаем. Мать Скотта Элдера работала секретарём, а отец был пилотом американской авиакомпании TWA. Узнав, что я из Швеции, он просиял и внезапно заговорил по-шведски с американским акцентом: «Tycka du om vackra svensk flicka? Jag har bott i Lund i Skane i ett ar fоr att lara svenska!» Уже привыкнув слышать только французскую речь, я сначала не сообразил, что он говорит на моем родном языке. Скотт повторил предложение на невероятно правильном шведском языке, удивившись, что я не понял его сразу. Я не мог поверить своей удаче: придя в ирландский паб в Париже, я сталкиваюсь с американцем, который говорит на шведском языке, изученном в моем родном городе Лунд. Скотт объяснил, что он провел год в Швеции по программе обмена студентами. Это вышло естественным образом из-за многочисленных связей университета Лунда с университетом, в котором Скотт учился в Соединенных Штатах. Мы заказали ещё пива и продолжили разговор. Мало того, что Скотт говорил по-шведски, ещё и оказалось, что он парашютист, но не прыгал уже три месяца. Он, вероятно, думал, что я отреагирую как человек, далёкий от парашютного спорта, и задам классический вопрос: «А что, если парашют не раскроется, когда ты дёрнешь кольцо?» Вместо этого я спросил, сколько прыжков он сделал, и он взглянул на меня с любопытством. Я нарушил тишину, сказав, что у меня 180 прыжков. Скотт рассмеялся и дружески похлопал меня по плечу. Нам казалось, что мы знаем друг друга много лет, хотя встретились только час назад. Скотт сделал 250 прыжков, в том числе приблизительно 100 во Франции. Тем временем бар собирался закрываться на ночь, и крепкое пиво немного затуманило мой мозг. Прежде чем мы уехали, я попросил Скотта записать его адрес. Мы решили прыгать вместе в следующий уикэнд на дропзоне недалеко от Парижа.
У меня засосало под ложечкой, когда я встал с кровати в следующую субботу, спустя неделю после встречи со Скоттом. Я был возбужден, поскольку давно не прыгал. Как правило, если я не прыгал несколько недель, то чувствовал себя не в своей тарелке, но один прыжок — и всё становилось прекрасно. Мой предыдущий прыжок был в Ринкабю три месяца назад. Мы прыгнули с 10000 футов, собрали формацию из шести человек, «разбежались» в стороны и раскрыли наши парашюты. Одна доза свободного падения в месяц была абсолютным минимумом для поддержания моего жизненного тонуса.
Скотт жил в Седьмом районе на авеню де Сакс, 42. Я доехал на метро до станции Сегюр, быстро нашёл этот адрес и осторожно развернул клочок бумаги, на котором у меня был записан код дверного замка. Как только я набрал последнюю цифру, дверь со щелчком открылась, и я вошёл. Квартиру Скотта на четвертом этаже я нашел тоже быстро, поскольку на её двери, вопреки французской традиции, была табличка с его именем. У французов странная привычка не помещать на дверях таких табличек, что часто заставляет гостей звонить в две-три квартиры, пока они не найдут нужную.
Я позвонил в дверь Скотта. Подождав полминуты, я позвонил опять. Никакого ответа. Я стал стучать по толстой деревянной двери, пока не подумал, что разбудил весь дом. Все напрасно. Я попробовал открыть дверь за ручку, и она, к моему удивлению, открылась. Чем он занимается? У него в постели женщина или он просто вышел куда-то позавтракать? Пробравшись через темную прихожую, я оказался в большой комнате. Меня окутал запах пота и выпивки. Когда глаза привыкли к темноте, я разглядел, что под одеялом что-то зашевелилось: Скотт очнулся от глубокого сна. Когда я назвал его по имени, он высунул голову из-под одеяла и спросил: «Чего ты приехал в такую рань?» Он вылез из кровати и направился в ванную, предложив мне что-нибудь выпить из холодильника. Я решил, что он, должно быть, провёл бурную ночь, раз в таком виде.
Пока Скотт смывал с себя признаки бурной ночи, я осмотрел его квартиру. По сравнению с моей это был рай. Квартира состояла из спальни площадью приблизительно 200 квадратных футов, огромного холла, ванной, маленькой кухни и огромного туалета, одного из самых больших, которые я когда-нибудь видел. Вдоль двух стен ровными рядами висели примерно двадцать тщательно отглаженных костюмов. Было очевидно, что все они высшего качества. На полке были аккуратно разложены галстуки всех цветов и образцов, какие только можно вообразить. Я заметил на стенах несколько красочных коллажей, все они были подписаны YSL.
Из душа вышел Скотт, полностью голый, только с полотенцем на шее. Теперь он был похож на человека. Одевшись, он собрал в большую спортивную сумку парашютное снаряжение: парашют, комбинезон, шлем, высотомер и очки. Когда мы вышли из дома, друг Скотта Жан уже ждал нас в машине с работающим двигателем. Я удобно устроился на заднем сиденье и закрыл глаза, чтобы попробовать уснуть, потому как лёг спать только в четыре утра после беспокойного путешествия по барам.
Дропзона была расположена приблизительно в 60 милях к востоку от Парижа в маленькой деревне Ла Ферт Гошер. За сезон 1983 года там было сделано пятьдесят пять тысяч прыжков, по сравнению с 30 000 прыжков во всей Швеции за то же время.
Когда мы подъезжали к летному полю, я испытывал одновременно воодушевление и беспокойство. Дело в том, что на сей раз я собирался «прыгать с парашютом по-французски». В своё время мне потребовалось больше года, чтобы изучить всю парашютную терминологию на английском языке; теперь я должен был изучить её на французском. К тому же, как известно, французы совсем не стремятся говорить по-английски.
Один недостаток больших дропзон в том, что перерыв между взлётами может быть длинным. Возможно, отчасти поэтому Скотт, прыгавший на Ла Ферт больше года, успел там познакомиться со всеми, кого стоило знать. Те, кто был хорошо знаком с ним самим, звали его просто «американец».
В этом клубе было три самолета: два Pilatus Porter и один Twin Otter. Первый из них выпускается в Швейцарии для полётов в Швейцарских Альпах. Самолет этот набирает высоту быстро, что делает его одним из любимых самолетов европейских парашютистов. Если и есть что-нибудь, что парашютисты не любят в парашютном спорте, так это летать на тихоходных самолетах, которым требуется целая вечность, чтобы забраться на высоту прыжка. Twin Otter — двухмоторный турбовинтовой самолет канадской фирмы «Де Хэвиленд», вмещающий 20 человек. Это также один из наиболее популярных самолетов.
Я сделал несколько прыжков со Скоттом и его французскими друзьями и почти сразу почувствовал себя своим. Впервые я принял участие в большой формации из 20 человек — Скотта, меня и 18 французов. Мы прыгнули с Twin Otter и построили красивую формацию. Я знал, что каждый будет наблюдать за вновь прибывшим, чтобы узнать, на что он способен. К счастью, моих навыков оказалось достаточно, чтобы не летать вокруг формации и не свалиться ни на кого сверху. Формация была снята падающим в стороне парашютистом-оператором с камерой на шлеме.
Проведя на Лa Ферт две пары выходных, я узнал о загадочной аббревиатуре BASE. Мы разговаривали о чём-то с парашютистом из Symbiosis — британской национальной команды по RW, и он обмолвился, что недавно прыгнул с моста высотой 825 футов. Я изумился. Выслушав его рассказ, я заключил, что у него, должно быть, не все дома.
Тут надо кое-что объяснить.
В ранец всякого парашютиста уложено два парашюта — основной и запасной. В случае полного отказа основного купола нужно его отцепить, предпочтительно выше 1000 футов, и раскрыть запасной. Ниже 1000 футов всего этого делать уже не положено по той простой причине, что запасному парашюту может не хватить времени, чтобы раскрыться полностью. Вместо этого надо попробовать приземлиться на основном куполе в том виде, в каком он есть, если это возможно. Так вот, англичанин прыгнул с настолько малой высоты, что запасной купол не успел бы ему помочь при отказе основного. И если бы это произошло, он бы совершенно точно разбился. Он назвал всё это «бейс-прыжок», объяснив, что это слово происходит от названия клуба BASE, основанного в Соединенных Штатах. Чтобы попасть в этот клуб, надо прыгнуть со здания, антенны, моста и скалы. BASE — англоязычное сокращение названий этих четырех объектов (Building, Antenna, Span, Earth).
Скотт, похоже, тоже думал о BASE-прыжках, потому что очень скоро, в конце сентября 1983 года, он спросил, не хочу ли я поехать с ним в Норвегию, чтобы прыгнуть со скалы Тролльвегген. Я сказал, что он, верно, шутит, потому что, хотя и уже слышал о нескольких прыгнувших с этого 2000-футового утеса, но не испытывал желания так рисковать жизнью, так что предложение Скотта я отклонил. И Скотт отправился в маленькую деревню Ондальснес, рядом с Тролльвеггеном, вместе с Кристофом, французом польского происхождения.
Кристоф однажды уже совершил подобную поездку один. Он взял с собой парашют и был твёрдо намерен сделать прыжок с Брураскарет — маленькой площадки на вершине Тролльвеггена. Жил он в палатке в палаточном лагере. Подъем от Тролльстигена, откуда идут все тропинки к Брураскарет, занимает у нетренированного городского жителя два-три часа. Тропинки эти меняются от гравийных до снежно-ледяных, смотря по времени года. Место прыжка трудно найти только по карте, но в Ондальснес полно молодёжи, надеющейся увидеть, как кто-то прыгает с 2000-футового утеса, и поэтому ему были бы рады показать дорогу. Однако Кристоф был настроен найти это место сам. Он потратил больше недели, чтобы найти Брураскарет, а затем провёл ещё день и ночь в спальном мешке в опасной близости от обрыва. На следующий день он спустился вниз тем же путём, каким шёл наверх, и уехал в Париж. Его решение не прыгать может показаться естественным, но вообще-то неизвестно, отчего он так сделал, потому что Кристоф был странным человеком. Он полагал, что за ним следят приверженцы какой-то тёмной секты, поэтому боялся говорить по телефону и был уверен, что его квартира прослушивалась. Шторы у него в квартире всегда были закрыты, чтобы воображаемые преследователи не могли понять, дома он или нет.
Скотт и Кристоф уехали в конце сентября, когда погода в норвежских горах может быть плохой. Несколько человек советовали Скотту не прыгать с Тролльвеггена. Француз по имени Филипп почти убедил его отменить поездку, рассказав, как он провел 16 часов на выступе скалы на 1300 футов над землей как раз после прыжка с этой скалы. Его парашют после раскрытия оказался направлен носом прямо в отвесный склон горы, и он чудом сумел приземлиться на выступе площадью только 20 квадратных футов. Неудачный прыжок почти стоил ему жизни. Точнее, он стоил ему 100 000 норвежских крон, которые правительство этой страны потребовало заплатить за операцию по его спасению. Норвежские ВВС послали вертолет, который после нескольких рискованных маневров сумел снять его оттуда.
Я каждый день думал о Скотте после того, как он уехал. Хоть я и ещё плохо его знал, всё равно очень беспокоился и восхищался его храбростью. Это был его первый BASE-прыжок, и им двигал только огромный энтузиазм. Спустя десять дней после его отъезда я получил открытку: «Привет, Йефто. Я сделал три прыжка и теперь собираюсь пить норвежское пиво. Скотт». У меня отлегло от сердца. Скотт жив, и у него теперь есть буква E (Earth, скала) аббревиатуры BASE.
Когда мы снова встретились в квартире Скотта на авеню де Сакс, он подробно описал свои прыжки. Первые два раза он, прыгая головой вниз, неожиданно для себя кувыркнулся так, что оказался спиной к земле, а головой к скале. Скотт сказал, что никогда так не боялся, как тогда, когда понял, что падает навзничь на 1300 футов над землей, окруженный скалами. Так или иначе, он остался цел и невредим. Третий прыжок прошёл хорошо.
Медленно, но верно мои представления о BASE-прыжках начинали меняться. Они все еще казались очень опасным и совершенно сумасшедшим делом, но в то же время что-то в этом меня притягивало. Скотт с энтузиазмом говорил о полной тишине перед прыжком, страхе, падении и всплеске адреналина после приземления. Он начал переписываться с человеком по имени Карл Бениш из Калифорнии. Карл Бениш был известен как превосходный парашютист-оператор. Он снял несколько забавных и интересных фильмов о свободном падении, включая известный «Sky Dive!» В 70-х годах и в начале 80-х он был, без сомнения, ведущим оператором мира. Он вечно находил новые способы съёмки, размещая камеру на самолете, на груди или голове и даже в куполе.
У Карла было несколько хороших друзей, которым, как и он, приелось свободное падение из самолетов и хотелось попробовать что-то новое. В 1978 году, вдохновленные рассказами о прыжках со скалы Эль-Капитан в Йосемитском национальном парке, они сделали несколько успешных прыжков с этого известного 3000-футового утеса. Альпинисты — частые гости в этом крутом и трудном для подъёма месте, но Карл и его друзья сделали его местом рождения нового вида спорта. Скоро они обнаружили, что вокруг полно всего, с чего можно прыгать. Телевизионные башни, мосты, здания…