Скотт, похоже, серьезно травмировался. Его нога распухла и посинела. Он был бледен, на лбу выступил пот.
Я сел рядом и похвастался своей раненой ногой. Он посмеялся над историей о студентах, которые не знали, куда девать сухожилие. Скотт подозревал, что его собственная нога сломана, но надеялся, что ошибается. Он, однако, уже дважды ломал эту ногу: однажды, когда ему было десять лет, упав с лестницы, и в другой раз, катаясь на горных лыжах. Мы поблагодарили девушек за помощь и попросили, чтобы они уехали. Нам надо было поговорить кое о чём, что для женских ушей могло быть слишком.
Несмотря на рану, Скотт вынул банджо и сыграл несколько мелодий. Мы стали подробно обсуждать наши прыжки, и тут Скотт рассказал кое-что, от чего у меня по коже поползли мурашки.
Отделился он правильно, точно согласно рекомендациям Карла и Джин Бениш, высоко подняв голову и направив взгляд на горизонт. После четырех секунд свободного падения он отпустил вытяжной парашют. И тут началось: купол открылся носом прямо к зданию, и Скотт врезался в окно. Оттолкнувшись от него ногами, он улетел прочь. После столкновения со зданием Скотт был несколько не в себе и приземлился небрежно. И он слышал, как в момент приземления нога хрустнула.
Скотт смеялся над мыслью о том, что, возможно, какая-нибудь секретарша видела, как он летит к окну ее офиса на высоте 330 футов над землей. Интересно, как она потом рассказывала об этом? «Идите скорее сюда! Кто-то хочет влететь ко мне в окно!»
Бернар, наименее опытный из нас, сделал прекрасный, от отделения до приземления, прыжок безо всяких неприятностей.
Все мы после этих приключений были физически и психологически измотаны и думали теперь только о том, как бы поскорее уснуть в теплой удобной кровати. Бернар отправился к своим родителям в Байи, парижский пригород. Я остался со Скоттом. Мы решили, что так будет лучше — сможем помочь друг другу, если что, поскольку оба временно были не в лучшей форме. Я рассказал, как объяснил свою рану больничному персоналу, и мы согласились не говорить никому правду о том, как получили наши травмы. Если рассказывать всю историю о наших прыжках каждому, кто спросит: «Что случилось?», у нас не хватит терпения. Более практично будет состряпать короткий правдоподобный рассказик. После некоторого обсуждения мы придумали следующее:
«Мы изрядно выпивши возвращались с вечеринки в другом конце города. У эскалатора метро мы в шутку начали бороться — толкались, тянули друг друга за одежду и всякое такое. Ступив на эскалатор, Скотт внезапно потерял равновесие, и мы покатились по ступенькам. Скотт сломал лодыжку, а я краем ступеньки разрезал ногу».
Вот что мы расскажем всем любопытным, кто спросит о наших повреждениях. Я волновался, что никто нам не поверит, но тут уж ничего не поделаешь.
Утром я пробудился с ужасной болью в ноге. Она была жесткой, как бревно, и ей было трудно даже пошевелить. До ванной я добрался только с помощью Скотта. Пока я чистил зубы, решил, что Ильфе Бертельсон надо сказать правду. Будет несправедливо лгать ей. Она ведь в своё время отпустила меня на день, чтобы прыгнуть с Кохертальбрюкке. Ну, а все мои коллеги услышат искусственную версию.
Чтобы одеться, мне пришлось мобилизовать все силы. Никогда прежде я не испытывал боли только от того, что надевал носки.
Я дохромал до лифта, спустился вниз и, запинаясь за всё, что попадалось на пути, вышел на улицу. До метро было футов 1000, и при каждом шаге мне казалось, что всё, больше не могу. Оказавшись наконец в метро, я был на грани обморока. Каким-то образом, несмотря на полубессознательное состояние и утренний час пик, я всё же добрался до «Фаси».
Первый человек, с кем я столкнулся, был Рэнси. Он посмотрел на меня и спросил, серьезна ли рана. Я попросил, чтобы он пошел со мной в туалет, и я покажу ему её. Там я поставил ногу на унитаз, и Рэнси исследовал мою рану. От вьетнамской войны у него остался обширный опыт обращения со всеми видами телесных повреждений, и он оценил время моего восстановления в четыре месяца.
Когда Ильфа услышала мою историю, то рассмеялась. Она не могла поверить, что я прыгнул с башни Монпарнас, и сказала, что никогда в жизни не слышала ничего столь сумасшедшего. Когда в конце концов она поняла, что я говорю правду, то, к моему приятному удивлению, спросила, каковы ощущения в свободном падении со здания и сколько секунд я падал. Ильфа ничего не знала о BASE-прыжках, но очень интересовалась спортом. Она часто ходила на лыжах и любила всё необычное.
Ильфа сообщила мне, что генеральный директор Стеллан Хорвиц как-то узнал о моём прыжке и травме и хочет видеть меня в своём кабинете. Стеллан Хорвиц был директором компании уже год. Он был высоким, худощавым, с темно-коричневыми волосами, всегда одевался в элегантные костюмы и носил французские ботинки Weston. Я постучал в дверь его кабинета и вошёл. Он сидел за столом, сложив руки на полированном дереве.
— Что ж, — начал он. — Я знаю, что с тобой произошло. Больше не делай ничего подобного. Пойми, что, пока ты работаешь здесь как стажер, я отвечаю за тебя. Просто будь более ответственным.
Я спокойно слушал то, что он должен был сказать. Он понял, что в теперешнем состоянии я совершенно не гожусь для работы, и дал мне отпуск на две недели. Когда я собирался уйти, он остановил меня и спросил:
— Йефто, почему ты сделал это? Зачем ты прыгнул с того здания?
Я посмотрел ему в глаза и ответил, что сделал это, чтобы почувствовать, что я ещё жив. Не думаю, что Стеллан Хорвиц понял, почему я прыгнул с башни Монпарнас, и у меня не было никакого желания объяснять ему это подробно. Это был первый и последний раз, когда я говорил с генеральным директором Стелланом Хорвицем.
Когда тем вечером я вернулся на авеню де Сакс, квартира Скотта была пуста. Его банджо оставалось в одиночестве на кровати. На кухне был полный беспорядок. Пустая коробка болеутоляющих, которую Скотт и я разделили предыдущей ночью, валялась на полу. Не иначе как он отправился в больницу подлечить ножку. Когда несколько часов спустя он вернулся, то выглядел так, как будто потерял все, что имел, и даже больше. Он сел на кровать и глубоко вздохнул. Рентген в больнице показал, что кости его ноги больше походили на беспорядочно разбросанные палки. Когда он спросил, сколько костей сломано, доктора могли только сказать: «Много». Операция намечалась через несколько дней, когда нога будет укреплена винтами, штырьками и болтами. Наша небольшая авантюра обойдётся Скотту немного больше чем в 20 000 франков. Худшим во всём этом была не операция, а то, что известный спортивный врач сказал, что ему нельзя будет даже бегать, а не только прыгать с парашютом.
Никаких 20 000 франков у Скотта не было. Он долго колебался, прежде чем попросить помощи у Ива Сен-Лорана, и с облегчением узнал, что Ив даст ему их взаймы. Операцию надо было сделать как можно скорее, поскольку со времени перелома уже прошло два дня. Скотт больше всего доверял Hopital Americain, больнице, где некоторые врачи специализировались на спортивных травмах. Они придирчиво исследовали его ногу, чтобы выяснить, как её отремонтировать.
Пока Скотт готовился к операции, я два раза в неделю ходил в больницу Отель-Дье на перевязку. Медсестры были дружелюбны и компетентны. Стажёров, плохо разбиравшихся в анатомии, я больше не видел. Не работая мышцами травмированной ноги всего несколько дней, я чувствовал, как они медленно, но верно перестают мне повиноваться. В больнице мне дали костыли, и только с их помощью я был в состоянии ходить.
Когда я впервые навестил Скотта в больнице, то был удивлен спартанской обстановке. Я всегда считал частные больницы роскошными учреждениями, но здесь было не так. Палата Скотта была маленькой, с белёными стенами. Помимо кровати там было два деревянных стула для посетителей и маленькая тумбочка. Скотт просиял, увидев меня. Его нога до колена была в гипсе и висела в воздухе. Скотт был бледен, но в хорошем настроении. Пища была настолько плохой, что два дня он отказывался есть, медсестры — так себе, а пациент в соседней палате ненавидел его, потому что в первый же день он начал играть на банджо. Сосед говорил, что убьёт Скотта, если он не прекратит играть свою «американскую западную музыку». Когда Скотт думал, что это страдание стоит 20 тысяч франков, ему становилось смешно.
Я принес полную сумку гостинцев для Скотта: упаковку из шести бутылок пива Pilsner Urquell, виноград, апельсины, сушёные абрикосы и газету «Интернешнл Геральд Трибюн». Скотт проводил время в больнице, записывая свои мысли и чувства в дневник. Мы говорили о том, что же заставляет таких, как мы, с удовольствием прыгать со зданий. Ни у кого из нас не нашлось толкового ответа.
Многие, с которыми я разговаривал, объясняют это подсознательной предрасположенностью к самоубийству, желанием быстро покончить с жизнью. Я полагаю, что всё наоборот. BASE-прыжок — способ почувствовать, что ты вправду жив. Вот ты стоишь там, волнуясь, боясь, концентрируясь, а в следующую секунду летишь к земле, которая совсем близко. Ты как будто покидаешь на короткое время земную жизнь, чтобы возвратиться мгновение спустя (как мы надеемся!). Я думаю, что всё дело в осознании смертельного риска, который делает парашютный спорт и BASE-прыжки в частности таким захватывающим делом. Рискованные спортивные состязания, такие, как свободное падение, подводное плавание и альпинизм, — удел небольшой группы личностей, ищущих приключений. Из 8.5 миллионов шведов только 3000 парашютистов. Я не думаю, что это число когда-либо сильно увеличится, потому что свободное падение — занятие для людей с определенным взглядом на жизнь. Интересно отметить, что те, кто занимается рискованными видами спорта, психологически очень похожи. Исследование показало, что парашютисты, альпинисты, водолазы, летчики-истребители и так далее жизнерадостны и инициативны, часто до авантюризма. С другой стороны, они склонны к принятию обильного количества алкоголя и экспериментам с различными наркотиками. Скотт и я интересовались не ответом на вопрос, почему свободное падение и BASE-прыжки так волнуют нас, а скорее тем, почему определенные люди занимаются рискованными видами спорта. Возможно, это запрограммировано в нашей ДНК?
В больницу к Скотту я ходил через день и однажды на прикроватной тумбочке увидел огромный букет цветов. Рядом с цветами были три больших красивых книги о Сезанне, Мане и Тюрнэ. Оказывается, Ив Сен-Лоран и его деловой партнер Пьер Берж нанесли неожиданный визит. Ещё они принесли коробку темных бельгийских конфет. Скотт рассказал, как Пьер Берж несколько раз спросил, неужели он сломал ногу действительно в результате прыжка с башни Монпарнас, и когда наконец поверил, то заявил со смехом, что никогда в жизни не слышал ничего настолько необычного.
После двух недель в больнице настроение Скотта улучшилось. Больница не стала более гостеприимной, просто приближалась дата выписки. Однажды вечером, когда мы опять обсуждали наши прыжки, Скотт посмотрел мне в глаза и сказал: «Йефто, знаешь что? Мы сами всё испортили. Мы никогда не говорили о приземлении, когда планировали прыжки. Именно поэтому всё так вышло».
Мы сделали непростительную ошибку. Мы сделали одну и ту же ошибку дважды.
Ошибка состояла в том, что мы вбили себе в голову возможность нашего задержания или ареста до или после прыжка. И гораздо больше думали, как избежать этого, чем собственно о прыжке. Проблема была в наших головах, а не в действительности.
Можно сделать ошибку, но не ту же самую дважды. Если я намерен сделать BASE-прыжок, моя личная безопасность должна быть на первом месте, а риск того, что меня арестуют — на втором. Прыгая с самолета, можно летать под куполом несколько минут, прежде чем наступит приземление. Полно времени, чтобы выбрать посадочную площадку. Прыжок с башни Монпарнас длился только 25 секунд: секунд пять свободного падения и 20 секунд полёта под куполом. Важно начать готовиться к приземлению, как только купол раскроется. В запасе нет ни одной секунды. Посадочная площадка должна быть тщательно и точно выбрана заранее.
И Скотт и я сделали серьезные ошибки. Я начал планировать свое приземление за несколько секунд до того, как врезаться в лестничную клетку. Мало того, я сделал резкий поворот слишком близко к земле, худшая вещь, которую можно сделать с куполом типа «крыло». Удивительно, как я не переломал себе все кости. Перелом ноги Скотта был результатом небрежного приземления, когда он плохо соображал после столкновения со зданием. Еще более серьезным был факт, что он врезался в это самое здание. После раскрытия купола произошла закрутка строп, и стропы управления оказались зажаты остальными стропами. Летя прямо на здание с неуправляемым парашютом, он не мог ничего сделать, чтобы избежать столкновения. Скотту крупно повезло, что при ударе о здание купол не погас. Он небрежно его укладывал? Только Скотт мог ответить на этот вопрос, и я сомневался, что даже он знал ответ.
Доктор Скотта подтвердил, что его восстановленную ногу теперь перегружать нельзя, и сказал, что она может легко сломаться снова, если быть с ней небрежным. Скотт решил приземляться в будущих прыжках на одной ноге, левой. Не было никакого сомнения, что он вернётся в свой любимый спорт.
После двух недель отдыха я вернулся на работу. Моя нога стала выглядеть лучше, но ступать на неё все еще было нельзя. Во время перерывов на ленч Рэнси помогал мне разрабатывать её: я сидел на стуле, а он сильно держал выпрямленную ногу руками. Преодолевая его сопротивление, я старался опустить её на пол. Потом мы стали делать наоборот. Я пробовал выпрямить опущенную ногу, а он снова удерживал её от этого. Эти упражнения были просты, но очень эффективны. После больше чем двух недель бездействия моя нога была похожа на полусгнивший стручок ванили. Мускулы долго не работали и требовали некоторой тренировки.
Слухи о моих авантюрах распространились по всем отделам фирмы.
Шел ли я вниз, на склад, или наверх, в отдел маркетинга, происходило оно и то же. Каждый знал. Я слышал, как позади меня шептали: «Смотри. Вон он, тот сумасшедший стажер. Я слышал, что он прыгнул со здания».
Я продолжал раз в неделю ходить к медсестрам в Отель-Дье на перевязку. Однажды при этом я поговорил с врачом, который сообщил, что мне очень повезло. Он объяснил, что я был в трёх восьмых дюйма от потери ноги ниже колена. Рана была именно на таком расстоянии от главного сухожилия между мышцей голени и бедром.
Лечение в больнице было бесплатным, но все равно приходилось звонить родителям в Лунд, чтобы попросить у них денег. Я потерял заработок за те две недели, которые был в отпуске, и не мог заработать где-то ещё. Мои родители не знали о прыжках с Кохертальбрюкке, и говорить им о прыжках с башни Монпарнас я тем более не имел никакого желания. Однажды вечером после работы я позвонил домой. Ответила мама.
— Привет, мама, это Йефто. Как у вас дела?
— У нас всё в порядке, а у тебя? — спросила она.
— Ну, я малость повредил ногу. Ничего серьезного, но я хотел спросить…
Мама перебила меня.
— Что случилось, Йефто? — спросила она тревожным голосом. — Скажи мне, Йефто.
Я выбрал версию про метро и попробовал рассказать её как можно увереннее.
— Ну, Скотт и я упали в метро с эскалатора и немножко травмировались. У меня теперь на ноге несколько стежков, но, говорю, это несерьезно.
Она замолчала. Разве она мне не верит?
— Знаешь что? Я завтра прилечу в Париж, поухаживаю за тобой. Приготовлю что-нибудь, приберусь…
Я немного подумал. Нельзя, чтобы моя мама мысленно прошла через все мои неприятности только потому, что у меня на ноге несколько стежков. Если она приедет в Париж, то скрыть правду будет невозможно. Придётся всё ей рассказать.
— Нет, спасибо, мама, это нисколько не нужно! У меня всё прекрасно. Но я был бы очень благодарен, если ты немного помогла бы мне деньгами, — ответил я.
— Конечно, мы поможем, мой любимый. Но ты уверен, что не хочешь, чтобы я приехала в Париж? Я была бы счастлива помочь тебе.