Но в данном случае потребуются некоторые усилия. Конечно, о разоблачении и речи не идет. Интересы диктуют тихое, естественное решение: коварный сердечный приступ, несчастный случай, автокатастрофу… Или что-нибудь более оригинальное, например, самоубийство на почве внезапно открывшейся смертельной болезни. Во всяком случае, именно такое решение настоятельно рекомендует этот чересчур услужливый круглолицый шустрячок… как его?.. — Роман Кнабель. Тот еще фрукт: ну кому он обязан всем своим положением, если не Бухштабу? А вот поди ж ты… хе-хе… В политике нет предательства. В политике есть только интересы… Интересно, откуда он тут взялся? Амнон пробует ногтем незнакомый бугорок на донышке чашки. Вроде бы, еще вчера его не было? Точно, не было…
— Амнон! Ну сколько можно!
— Иду, Сонечка, иду!
Он аккуратно, четверкой, ручками внутрь, складывает чашки на блюдечке и ставит их в шкаф. Вот и все. На сегодня. А завтра будет новый день, как всегда. День большого предвыборного митинга. Сколько уже таких событий набралось за длинную Амнонову жизнь и сколько еще наберется?
Город лежит на боку, длинно вытянувшись между морем и сухим руслом бывшей реки, которая когда-то, обнаружив приближение берега, а значит, и собственного конца, обозначенного страшным, пахнущем речной смертью словом «устье», повернула на север и еще некоторое время, вопреки всем законам, отчаянно пыталась остаться рекой — хотя бы ненадолго, хотя бы на километр-другой. За что и была издевательски умерщвлена другим способом: лишением воды. И поделом: зачем сопротивляться неизбежному?
Впрочем, в определенном смысле река победила: разве не бегут теперь по ее заасфальтированному руслу быстрые потоки машин? Разве не обманула эта новая, автомобильная река смертельную тягу моря, сделав элегантный поворот у самого берега и устремившись далее вдоль него, насмешливо поглядывая на обманутого в своих ожиданиях великана, то приближаясь к самой линии прибоя, то отпрыгивая от него, подобно кошке, которой вздумалось подразнить разъяренного цепного пса.
Но это все дальше — севернее песчаных городских окраин. Какое дело городу до кошачьей игры автострады с морем? Он живет своими заботами… вернее, своей беззаботностью — одновременно шумный и задумчивый, деловой и ленивый, грустный и веселый. Наученный печальным опытом реки, он намеренно бесцелен: ведь в любой цели таится ее достижение, конец, гибель. А коли так, то зачем куда-то стремиться? Зачем идти на поводу у жизни, этой равнодушной продавщицы, которая сначала приветливо интересуется вашими намерениями, а затем, отпустив товар, тут же поворачивается к другому покупателю? Не лучше ли запутать ее отстраненной вежливостью случайного зеваки: нет-нет, госпожа, я еще не решил… нет-нет, я — никто… просто так завернул, поглазеть на полки… работайте, работайте, не обращайте внимания… справлюсь и сам…
Оттого-то он так и любит праздники, этот город. Праздники бесцельны, в них отсутствует ощущение конца; но лучше того — в них нет и ощущения начала. Праздник живет в промежутке между прежним процессом, завершение которого он, в сущности, и отмечает: минувшим годом, рабочим летом, пережитой зимой, собранным урожаем и процессом следующим, еще не начавшимся: новыми усилиями, свежим потом, желанными победами и досадными поражениями. Он не принадлежит ни трудному прошлому, ни тревожному будущему; он весь — между, как счастливое затишье, как перерыв, благодатный отдых. Отчего бы тогда не праздновать каждый день, не останавливаясь?
— А на что же ты будешь жить, город?
— А на что придется, — беспечно отвечает он и ухмыляется, потягиваясь в длинной треугольной полосе между вечным морем и умершей рекой. — Что пошлешь, тем и проживу…
И ведь прав, ленивый наглец. Вот этим и жить: тенью старых бульваров, яркостью неба, свежестью вечернего бриза, розовыми боками окуней на лотках крикливого рынка, огненным солнечным глазом, закатывающимся под морщинистое веко моря. Разве этого мало? Да и потом, могу ли я повлиять на тунеядца, при всем своем желании? Он целиком принадлежит ей, моей Ив; я выстроил эту декорацию специально для нее и теперь, хочешь — не хочешь, должен следить за исправностью колосников и подпорок, суетиться с ящиком инструментов и ведерком краски, подмазывая облупившиеся стенки, ставя заплатки, вбивая гвозди и штопая прорехи. Кто же кому принадлежит: он мне или я ему? Гм… не знаю. Одно бесспорно: тратить время на перевоспитание бездельника я уж точно не собираюсь. Пусть живет себе, как заблагорассудится. Где это видано, чтобы декорацию переделывали в ходе спектакля?
Митинг тоже может сойти за праздник, это всякий знает. Конечно, не ради морщинистых политиков и их гладкорылых прихлебателей собирается город на большую площадь. Кому сдались эти зануды в галстуках? Они и сами обычно испытывают неловкость от неуместности своего пребывания перед столь большой аудиторией, комкают и без того мятые речи, заискивающе улыбаются и стремятся поскорее освободить место для главных героев вечера, ради которых, собственно говоря, и приперся сюда город, пожертвовав другими праздниками, теми, что помельче.
А кто ж герои? Ну как же… разве вы не слышали? Вот же их имена — напечатаны крупными буквами на бесчисленных листовках, на афишных тумбах, на разворотах центральных газет! Неужели ухитрились не заметить? Быть такого не может! Ведь специально для таких, как вы, газет не читающих, листовок не берущих и у афишных тумб не останавливающихся, несколько сотен подростков за отдельную плату вот уже в течение двух недель крутятся по привычным ко всему городским улицам, засовывая пестрые флайера в почтовые ящики и под дворники автомобилей. Тут уже поневоле обратишь внимание.
Вот они: две суперзвезды местной поп-музыки — из тех, что нравятся всем без исключения, пяток солистов поменьше, несколько популярных рок-групп, приблатненный исполнитель псевдоэтнических песен и напоследок — расхлюстанный рэппер, любимец богемных кафе, поющий о гастарбайтерских трущобах. На все вкусы и цвета, никто не обижен, то-то повеселимся! Приходите праздновать, не пожалеете!
Политика?.. какая политика? Ах, эта… не придирайтесь, не стоит портить городу праздник. Ну кому могут помешать эти транспаранты на стенах зданий? Они, кстати, и в глаза не слишком бросаются: каждая буква не больше пяти метров, проверено. Или вас раздражают раскрашенные лозунгами огромные воздушные шары? А вот давайте спросим детей — им наверняка нравится. Деточка, тебе нравится шарик? Вот видите… легче нужно быть, спонтаннее, ближе к детству… давайте просто радоваться, ладно? Просто радоваться… Что? Вереницы плакатов? А чем это плохо? Вы только посмотрите, как оживляют площадь эти восклицания, клятвы, требования! Да и вообще, перестаньте занудствовать… против рекламы во время телевизионного показа вы ведь не возражаете? Ну вот и здесь так же. Должен же кто-то финансировать бесплатный концерт, разве не так?
А еще в программе обещан Шайя — ведущим. Да-да, тот самый, Шайя Бен-Амоц, с радио. С какого радио… он уже и на телевидении гавкает, вместе с прочими псами. Что вы говорите, неужели? Надо бы посмотреть… по второму каналу или по первому?.. А черт его знает, не помню… Ну, все равно, какая разница? Главное, что этот за словом в карман не лезет. Да уж… этот скажет, так скажет… Вроде и впрямь будет весело, как вы думаете? Вроде, так… пойти, что ли, в самом деле? А почему бы и нет? Весь город собирается, даже отъявленные снобы в круглых очочках под академическими лбами, даже их толстые подруги в бесформенных балахонах. Если уж такие идут…
Не спится. Стараясь не разбудить жену, Битл осторожно выбирается из постели и, подобрав с кресла халат, выходит наружу. Обширная терраса пентхауза уставлена пальмами и плодовыми деревьями в кадках; Битл продирается сквозь них как в лесу… вот ведь захламила балкон, дура! Надо бы сказать, чтоб разредила. Хотя, ладно, пусть… нужно же бедняжке чем-то себя занять. Жена Арика Бухштаба не работает вот уже много лет.
Он проходит к перилам, туда, куда не достают жесткие пальмовые опахала, где чернеет небо с россыпью звезд, особенно крупных по причине молодости лунного месяца. Узенький серп лежит на спине высоко-высоко; чтобы добавить себе солидности, он притворяется неподвижным, но, если присмотреться, то можно заметить его отчетливое покачивание, необъяснимое, но простительное юношескому легкомыслию. Впрочем, Битла не интересует небо, как и другие детали, намалеванные далеко на заднике. Эти мелочи настоящий режиссер оставляет ассистенту. Арик вглядывается вниз, в юго-восточном направлении. Там находится завтрашняя авансцена, гигантская городская площадь. Вон она, видна в просвете между домами, яркая, голая, как бесстыдно выставленный напоказ пуп ленивого города, праздного и празднующего, как всегда.
Сейчас там заканчивают последние приготовления. Вообще-то, все уже готово; если что и осталось, так это — позаботиться о том, чтобы случайный подросток со скуки не порвал бумажные ленты лозунгов, чтобы грязные бомжи не растащили кумачовую ткань флагов, чтобы никакой хулиганствующий вандал не затеял наложить кучу посереди огромной сцены, где уже размечены места для почетных гостей и для артистов, где толстые жгуты кабелей змеятся к стационарным микрофонам и мощным кубам динамиков.
Накануне Битл лично проверил все мелочи. Похоже, что Ромку его неожиданная дотошность даже слегка обидела. Выпучил недоуменные глаза, развел руками:
— Да ты, никак, волнуешься, Арик? Когда я тебя подводил? Не первый раз митинг устраиваем…
— Это верно… — хлопнул его по плечу Битл. — Никогда не подводил. И не первый митинг это у нас. Но завтрашний день — особенный. Не забыл?
Конечно, не забыл. Покивал помощничек, поухмылялся, подмигнул заговорщицки: помню, мол, а как же… поди, мол, забудь такое. А того не знает, дурень, что главные-то ниточки незаметны даже его круглым преданным глазенапам, проложены совсем-совсем в другом месте, тонкие и незримые, известные только Битлу, да еще паре-тройке верных исполнителей. Хорош Рома, да не слишком надежен — уж больно много высоты набрал, вот-вот в самостоятельный полет запросится. Надо бы как следует прощупать соратничка… вот покончим с главным спектаклем, тогда и сделаем. А пока… пока погасил Бухштаб взгляд, потрепал Ромку по собачьему загривку, укрыл дальние планы под сердечной улыбкой.
Да видать, не совсем укрыл: уж больно чутко Ромкино сердце к хозяйскому настроению. Наверняка, уловил что-то, подлец. Потому что, когда собрался Битл уезжать, наклонился Ромка поближе к начальственному уху, зашептал, не шевеля губами, одним дыханием, чтобы никто не прочел, не дай Бог:
— Арик, меня Босс вызывал на прошлой неделе. Что, мол, с митингом, подготовка и все такое…
Битл на секунду напрягся. Неужели этот круглолицый клоун что-то разболтал? Но что? Что он знает, жалкая марионетка?
— Нет-нет, — заторопился Ромка. — Я об этом даже не начинал, ты не думай. Все, как ты велел. Я же помню: ты это с ним лично закрыл, в деталях. Зачем лишний раз волновать старика? Он сам разговор на тему навел. Вас, говорит, Роман, конечно, посвятили в детали Арикова плана?
Битл хмыкнул и взял Ромку за локоть.
— Ну?
— Ну и все… Да, говорю, конечно. А он так губами пожевал, ну, ты знаешь эту его манеру… и — снова про автобусы.
— И все?
— И все. Только знаешь, Битл… по-моему, он что-то себе думает… не то скрывает, не то подозревает… ты бы с ним поосторожнее, а? Старый человек, все-таки… много ли надо такому? Попереживал чуть-чуть и… страшно сказать…
Бухштаб тщательно изучил круглую Ромкину образину и остался доволен результатами. И впрямь ведь беспокоится помощничек. Забздел, мелкотравчатый. Все-таки, что ни говори, а понимает он, Битл, в людях. Не зря его «жуком» прозвали. Вот и Ромку раскусил заблаговременно. Обычная логика диктовала посвятить такого незаменимого человека, как Кнабель, в самое святая святых, на всю глубину плана. Но Битл еще несколько месяцев назад, обдумывая детали и состав участников, правильно рассудил, что лучше главный сюжет стороной пустить, в обход Ромочки. И ведь не ошибся! Мелкая рыбешка глубоко не заплывает. Пожалуй, такого и прощупывать пока не требуется, не дорос.
Он снова потрепал Ромку, на этот раз по щеке. Ах ты, брылястый трусишка…
— Не бойся, Рома. Все под контролем. Ничего со стариком не случится. Он еще нас обоих переживет, попомни мое слово…
Кнабель доверчиво улыбнулся, довольный хозяйской лаской и немедленно подхватил нужную интонацию.
— Ох уж эти старики! Титаны старой закалки!.. Так я побежал, Арик? Нужно еще генератор проверить на западном краю…
Битл отпустил его добродушным кивком, и Ромка отвалил мелкой трусцой, включая на ходу, как спуская с цепи, всю свору своих мобильных телефонов, и те, как и положено своре, немедленно залились на разные голоса.
Даже сейчас, стоя на террасе пентхауза, министр улыбается, вспоминая шуструю побежку своего самого эффективного работника. Такие кадры на дороге не валяются. Рома еще пригодится и не раз. Пригодится в будущем. А будущее начинается завтра, большое будущее. Битл поеживается от неожиданной прохлады, узкой ящеркой пробежавшей вдоль позвоночника. Нет, ему нисколько не страшно. Он уверен в себе. А что до озноба — так это обычный предстартовый мандраж, не более того.
Ну чем предстоящий спектакль отличается от сотен предыдущих — с тех пор, как он начал постигать захватывающее искусство кукловодства? Да ничем!
— Так уж и ничем… а ставкой? Уж больно ставка велика.
Ну, разве что ставкой… да и ставкой-то не очень. Платить приходилось всегда — и за удачи, и за поражения. За первое — одиночеством, за второе — собственным горбом. В этом-то все и дело, если разобраться. Большинство людей боятся выигрывать именно потому, что не переносят одиночества. Легко завидовать гордому орлу, одиноко парящему над потным рабочим стадом… но когда представляется возможность взлететь, редко кто хватается за нее обеими руками. Или чем там — копытами?
Битл презрительно кривится. Именно что — копытами. Крылья и когти быдлу ни к чему. Когти отрастают только у того, кто не страшится одиночества. А те, кто предпочитают холодным ветрам теплый навоз стада, обходятся натертым горбом и жвачкой. Кто что любит. Эту истину Битл усвоил очень давно, с первых школьных лет. Когда классу приходилось вскапывать учебный огород, Арик Бухштаб неизменно занимался логистикой: носил ребятам воду, расставлял стулья, организовывал место отдыха, следил, чтобы никто не филонил. В то время у него еще был друг — сосед по двору, с которым они сидели за одной партой. Как же его звали?.. Нет, не вспомнить… не важно. Важно же то, что как-то, в порыве дружеского великодушия маленький Бухштаб решил вытащить своего приятеля из общего ряда землекопов на свое синекурное место. Нет, не в качестве замены, а вторым организатором, типа заместителя. Это для тех, кто с лопатой, работы может не хватать, а руководители, сколько бы их ни было, всегда загружены по самое горло.
К его несказанному удивлению, приятель замялся и стал отказываться.
— Ты что обалдел? — втолковывал Арик своему неразумному другу. — Тебе что лучше: землю копать, чем бутылки с водой разносить? И чисто, и руки не собьешь, и все завидуют… вон, глянь, как смотрят.
Но тот все мотал головой и косился в сторону, а когда Арик, потеряв наконец терпение, обозвал его дураком, поднял ненавидящий взгляд и прошипел одно лишь слово: «Жук!» Вроде и негромко прошипел, змеюка, а все услышали. С тех пор Арика Бухштаба так только и называли; даже учителя иногда срывались. Скольких трудов стоило потом переделаться на относительно благозвучного «Битла»… Зато урок этот Битл запомнил на всю жизнь. Друзья бывают только у тех, кто в стаде. А летать поверху удобнее в одиночку.
Битл возвращается в гостиную за сигарой, достает ее из фанерного ящичка, возится с гильотинкой. Руки его слегка подрагивают. Он поднимает глаза, смотрит на свое бледное отражение в зеркале бара и усмехается неожиданному воспоминанию. Было такое старое кино про боксера, который так же смотрелся в зеркало накануне решающего боя… смотрелся и кричал сам себе: «Ты — босс! Ты — босс!»
— Ты — Босс! — тихо и убежденно произносит министр и вдруг резко хлопает себя ладонями по щекам, как тот боксер в фильме. — Ты Босс! Босс! Ты лучше, чем Босс!
Потом он еще долго стоит на террасе, задумчиво пожевывая давно погасший окурок и наблюдает за тем, как слева от площади светлеет дальний край мира, дальний край сцены, сигнализируя о приходе нового дня. Дня, который сделает его Боссом.