— Все будет хорошо, я тебе обещаю. Сегодня — последний день. Последний. Вечером начинаем новую жизнь. Только ты и я, слышишь? Вечером…
А потом он сразу ушел, оставив последнее слово шелестеть в воздухе комнаты, а Ив слушала этот чудесный шелест и удивлялась во сне, как мало нужно для того, чтобы счастье вернулось. Да и сон вдруг изменился, причем самым волшебным образом. Подземелье оказалось на поверку картонным макетом, стенки которого сначала дрогнули под напором неожиданно свежего и в то же время ласкового ветра, а затем распались и упорхнули — волнисто, на манер ковров-самолетов из детских мультфильмов. А на их месте осталось замечательное ощущение полета, свободы и мягкой воздушной подушки под сонной щекой. Ну как тут желать пробуждения?
И она действительно заснула, крепко и радостно, в твердом намерении спать до самого вечера, до обещанного счастья и проснулась только сейчас, когда первый послеполуденный час уже протопал под окнами, увязая пятками в размякшем от зноя уличном асфальте.
Только сейчас, когда я, не выдержав, принялся щекотать у нее в носу подвернувшимся тут же сквознячком… потому что мне тоже захотелось немножко от этого счастья. Потому что я создал ее для себя, понимаете? Для себя, а не для…
Она еще некоторое время лежит, улыбаясь в потолок и вытянувшись длинно и лениво, как и весь этот город — между морем и бывшей рекой. Она что-то шепчет… всего лишь одно слово: «вечером… вечером… вечером…»
— Эй, Ив! Вставай уже, поднимайся с постели! Что ты там шелестишь себе под нос, глядя в потолок?
— Не хоч-ч-ч-чуууу… — тянет она, переворачиваясь на живот и болтая в воздухе ногами. — Хочу вечер. Сделай так, чтобы был вечер.
— Подождешь. Все должно быть по порядку. Сначала все рассаживаются по местам, и только потом гаснет свет. Да и зачем тебе вечер? Что он тебе наобещал, твой алкоголик?
Ив смеется и, не оборачиваясь, грозит мне пальцем.
— А ты ведь ревнуешь, правда? Ревнуешь, ревнуешь… бедный. Зуб вот тоже ревновал.
Она садится на кровати, вздыхает сквозь гаснущую улыбку, привычным движением собирает в узел огненную лаву волос.
— Я бы на твоем месте сходил на рынок, — поспешно говорю я, чтобы вернуть ее в прежнее расположение духа. Она ведь так давно не улыбалась, моя рыжая королева. — Если уж устраивать вечер, так чтобы был действительно вечер. Купи свежих фруктов, рыбы, горячих лепешек и вина. Купи черных блестящих маслин, похожих на овечьи глаза, острых соленых перцев, и разных орехов россыпью. Купи цветов, потому что он ведь не догадается, твой кретин…
— Правильно! — кричит Ив, вскакивая и хлопая в ладоши. — Дело говоришь, старина! Вот и ты на что-то сгодился… а я уже думала, что от тебя пользы и вовсе никакой. Видишь, как полезно иногда приревновать?
Она снова улыбается, и за это я готов простить ей любое хамство. Я смотрю, как она, одеваясь, выбирает блузку, развешивая возможные варианты на выставленных перед собой руках и разглядывая их с потешной серьезностью, склонив голову набок и многозначительно цокая языком. Хотел бы я знать, о чем она сейчас думает… и по каким принципам происходит отбор? Вероятнее всего, нет никаких принципов, а есть чуткое, глубокое вслушивание в себя, в полдень за окном, в асфальтовый зной улиц, в потешную суматоху рынка. Подходит или не подходит ко всему этому данная блузка? Язык решительно цокает в отрицательном смысле: нет, не подходит. Блузка летит на кровать. А вот эта… Ив слегка нахмуривается… вот эта, пожалуй…
Ну разве не чудо она, эта рыжая королева? Разве не стоит она всех моих усилий? И отчего другие куклы не таковы? Неужели им кажется, что легче переделать весь мир под цвет своей рубашки, чем просто сменить ее, переодеться, выбрать что-то более подходящее? Ну почему?.. нет, самостоятельность их определенно поражает воображение.
Вот только с обувью у Ив проблема. Не далее как вчера отлетел каблук у ее любимых босоножек. Так что выбора нет — придется надевать вот эти, черные, с небольшой пряжкой в виде восьмерки на подъеме. Они больше подошли бы к вечеру… Ив морщит нос, но делать нечего, не идти же босиком.
— Не расстраивайся, королева: восьмерка — символ бесконечности. В самый раз для тебя.
— Глупости! — фыркает она. — Скажешь тоже… Бесконечность у туфель длится пару сезонов, не больше.
На рынке затишье: давно уже миновали утренние пиковые часы с их пиковыми дамами — ранними покупательницами, цепкими, прижимистыми, точно знающими что почем. Теперь — не то. Теперь лавочники и зеленщики отдыхают, пьют крепкий приторный чай или кофе. Они сидят в глубине лавок на шатких облезлых стульях, широко расставив ноги в бесформенных парусиновых штанах, и держат заскорузлыми пальцами стаканчики из толстого стекла. Теперь лотками командуют подмастерья — жилистые жуликоватые мальчишки с веселыми лицами, ловкими руками и оглушительными голосами. Перекрикивая друг друг, они зазывают немногочисленную и ленивую полуденную публику, а та, в свою очередь, пока еще не решила, чего же именно она хочет; публика смущенно крякает и бестолково топчется на месте, не совсем проснувшись по причине позднего пробуждения.
Последнее обстоятельство вполне устраивает местных карманников; они колышутся здесь же, в ритме толпы, как сросшиеся с рекой водоросли, похожие одновременно на затаившихся в засаде кошек и на чутких оленей, готовых в любой момент пуститься наутек. Их бесшумные невесомые пальцы напряженно подрагивают, изнывая по тонкой работе.
Нищие тоже в деле, их пластиковые стаканчики гремят медью монет, а первая бутылка водки почти наполовину пуста. Эй, дядя! Кинь монетку, пока кошелек еще цел в твоем фраерском кармане!.. Медленно, с ленцой дышит полуденный рынок, принюхиваясь к запахам кофе и гнили, к тонким ароматам острых специй, к острой вони рыбных прилавков. Время здесь течет не по часам, а по естественной, рыночной, солнечной сути. Пока живо солнце, жив и рынок. Полдень — это экватор: семь часов отработали, еще столько же — и закрываем. И эта простая последовательность событий ведома даже непременному рыночному сумасшедшему, для которого, вообще говоря, не существует ничего, кроме бурчащего живота, пинков, неразборчивых внешних звуков и яблока, зажатого в данный момент в цепкой, годами немытой руке.
А вот и рыжая! Где? Да вон! Смотрите, смотрите, рыжая! Снова она! Точно, она. Ив идет по рынку, сияя своей невероятной улыбкой и волоча припадочную — если попытаться поставить — сумку на колесиках. Она была тут всего лишь несколько раз, но весь рынок уже знает ее. Да и возможно ли забыть такую королеву? Вот она останавливается, нерешительно берет с прилавка крепкий щекастый помидор, и ошалевший от такой чести мальчишка-продавец немедленно подсовывает ей под руку пластиковый пакетик и застывает с открытым ртом. Да что там мальчишка… сам усатый пожилой хозяин, вскочив со стула и зачем-то грозно цыкнув на помощника, тут же забирает пакетик обратно и начинает выбирать овощи лично, гордясь божественной покупательницей и страдая от земного несовершенства своего, в общем-то, замечательного товара.
А со всех сторон уже кричат наперебой другие смертные:
— Эй, рыжая! Фрукты не забудь!.. А вот — свежие окуни, полчаса как из моря!.. Оливки, оливки, какие ты любишь!.. Ахмад, что ты встал, как истукан — помоги ей с сумкой!.. Масло, масло!.. Рыжая, купи арахиса, дешево отдам!..
Эх, что там «дешево» — отдал бы и даром, да неудобно, неловко, вроде как взятка получается. Кто же богам взятки предлагает? А Ив улыбается той самой, своей, истинно королевской улыбкой, которая обращена ко всем сразу, но достается каждому в отдельности. Она проходит по рынку, платит, не спрашивая цену и не подсчитывая сдачу — кому же придет в голову обсчитывать богов?.. а загорелый до черноты мальчишка благоговейно тащит вслед за нею ее увечную сумку, как паж — королевский шлейф.
— Поздно спишь, рыжая… — говорит курчавый продавец рыбы в фартуке на голое бронзовое тело, сам похожий на греческого бога и оттого осмелевший достаточно для того, чтобы завести с богиней отвлеченную беседу. Он виртуозно чистит и разделывет мушта; чешуйки веером летят из-под сильных и ловких пальцев. — Смотри, так ведь и на праздник опоздаешь.
— На какой праздник?
— Как? Разве ты не идешь сегодня вечером на площадь? Весь город там будет. Даже мы закрываемся на два часа раньше.
— Какие два часа, Жожо? — кричит рыбнику завистливый сосед через проход. — Тебе и за год от рыбной вони не отмыться!
— Отмоемся! — хладнокровно парирует бронзовый бог в фартуке, многозначительно поглядывая на рыжую королеву. — Да вот беда: одному идти не хочется. Мне бы попутчицу найти, да чтоб порыжее… Как тут, никто не хочет составить компанию?
И он словно невзначай напрягает круглый роскошный бицепс. Но Ив не обращает на бицепс никакого внимания. Ив обнаруживает другое непременное качество настоящих королев — не слышать обращенных к ним неуместных предложений. Причем на этот раз она и впрямь не слышит, без всякого королевского притворства. Она задумчиво протягивает деньги, забирает пакет и поворачивает к выходу. А ведь действительно — сегодня митинг, тот самый, о котором она не раз слышала в новостях. Вон, кстати, и афиша. Как это она пропустила?
Шайя там кем-то вроде ведущего. Ну конечно… он ей даже как-то говорил, что этим митингом заканчивается его контракт, потому что… она не помнит — почему, но это и не важно. А важно…
— Эй, рыжая, я дальше не пойду. Забирай свою сумку!
Ив оборачивается. Ах, да… она совсем забыла о своем помощнике. Мальчишка получает монету вкупе с ласковой трепкой по взъерошенной шевелюре и уносится назад, в полуденную утробу рынка. А важно то, что, начиная с этого вечера, они свободны, Шайя и она, что теперь они смогут уехать куда-нибудь подальше… а впрочем, можно и остаться здесь, чем плохо здесь?.. главное, что теперь уже не будет этих его уходов в неприятную и непонятную игру, в работу, ставшую проклятием, постылой и губительной повинностью, наполняющую его черным тягучим дегтем, в котором тонет даже их сильное и красивое счастье.
Значит, это он и имел в виду сегодняшним утром, когда шептал ей на ухо о последнем дне, о новой жизни… «только ты и я» — так он сказал… Ив встряхивает головой. Колесики сумки раздраженно стучат по плиткам тротуара. Улица. Лохматая аллея бульвара. Да-да, теперь все ясно. Странно, но эта внезапная определенность отчего-то беспокоит ее. Ив вспоминает слова рыбника: «весь город там будет». Сходить и ей, что ли? Шайя бы не одобрил: он не переваривает, когда она видит или слышит его «работу». Прямо весь из себя выходит. Но ему знать не обязательно. Она просто приготовит все заранее и сбегает туда на полчасика, послушать музыку и вообще.
— Что «вообще»?
— А, это ты… Не знаю. Что-то мне как-то не по себе.
— Ну и сидела бы дома. Накрой на стол, надень это свое платье в горошек…
— Ах, оставь… — нетерпеливо перебивает она. — Это все я и так успею. Просто лучше быть там, со всеми, чем изводиться здесь в одиночку.
— Изводиться? Почему изводиться? Что такого особенного происходит? Обычный митинг. Попса с эстрады. Ничего интересного. Шайя отговорит свое и вернется. Если и увидишь его, то только издали. Зачем тебе бежать туда, в такое скопление народа?
Теперь уже начинаю беспокоиться я. Вдобавок, меня раздражает ее неожиданное упрямство. Чушь какая-то. Полное отсутствие логики. Ну зачем влезать в проходной эпизод, на огромную площадь, где ее и видно не будет из-за стотысячной толпы статистов?
— Я тебе, кажется, сказала: оставь меня в покое… — она повязывает передник и улыбается. — И так куча дел, а тут еще ты. Может, я и не пойду вовсе. Да если и пойду — нашел отчего с ума сходить. Подумай: весь город там будет.
Может быть, и вправду не пойдет, забудет? Они ведь так часто меняют свои и без того дурацкие решения…никогда не знаешь заранее, чего ожидать.
Странность ситуации заключается еще и в том, что каждый из участников действа, за малым исключением, абсолютно уверен в том, что за ниточки дергает именно он — хотя бы частично, хотя бы на своем малом участке сцены. Каждый! При этом упомянутое исключение составляю один только я — тот, кто по непонятному совпадению и является кукловодом. А может, и я?..
Сумерки. Шайя смотрит вниз с высокой сцены, оцепленной несколькими рядами полицейского заграждения. Площадь шевелится у его ног, как пятнистый ванный коврик с внезапно ожившим ворсом, как падаль, густо облепленная мухами и муравьями. Его слегка подташнивает, что, в общем, легко можно объяснить волнением: ведь обычно он никогда не видит своих слушателей, сколько бы их ни было. Ну, разве что зевающего звукотехника за стеклом крохотной студии. Не видит их улыбающихся или, наоборот, нахмуренных лиц, их угрожающе сжатых челюстей, слюны на зубах хохочущих ртов. Не слышит их скептического хмыканья, жизнерадостного гогота, злобного шипения, одобрительного смешка.
Конечно, находясь в студии, легко все это себе представить, что Шайя обычно и делает, панибратски обращаясь к воображаемому дружелюбному собеседнику или язвительно подкалывая воображаемого недоброжелателя. Но поди поговори запанибрата с этой многоголовой протоплазмой, шевелящейся внизу в полном сознании своей немереной силы. С этим чудовищем можно только заигрывать, да и то — крайне осторожно. Чем Шайя и занимается, ненавидя каждое слово, которое он выдавливает из себя в крохотный радиомикрофон на скобе, закрепленной на его голове вместе с большими звукоизолирующими наушниками. Только ни черта они не изолируют, эти наушники: его собственные ненавистные слова, его собственная подлая, холопская интонация возвращаются к нему десятикратным эхом, в миллионном усилении, облетев площадь и отразившись от стен презрительно сморщившихся зданий. И это многократное задержанное повторение — отвратительней всего; Шайю тошнит одновременно и от фразы, произносимой им в микрофон в настоящий момент, и от той, которую он еще только задумывает, и от той, которая безжалостными бумерангами возвращается к нему с разных концов площади.
Он объявляет следующее выступление и отходит в сторонку, уступая место очередному табуну рок-музыкантов, бодрым галопом выскакивающих на сцену. Эти комплексами не страдают. Обмотанные сбруей проводов, закусив удила микрофонов, они скачут верхом на своих длинношеих гитарах, как эскадрон взбесившихся всадников апокалипсиса. Для полноты кавалерийской ассоциации не хватает только конских яблок, которые вываливались бы из-под хвостов длинных музыкантских распашонок с непременным Че Геварой на груди.
— Йу-у-у! — приветствует площадь вожак табуна. — Йуу-у-у!
На лошадином языке это означает приглашение присоединиться к совместной скачке по мирно бунтующей прерии, где вольные че гевары растут из земли, как кактусы.