Шайя кивает, подтверждая это тонкое наблюдение. Волны лезут на берег, дыбятся трехметровыми зелеными стенами в коричневых родимых пятнах песка. Берег, со своей стороны, молчит и уважает. Мощные каменные глыбы сидят смирно, скорчившись, подставив увесистым шлепкам моря свои гладкие мокрые спины. Даже квадратная бухштабовская физиономия, похожая на канцелярскую тумбочку, приобретает несвойственное ей выражение задумчивости. Шайя поворачивается к морю спиной и закуривает.
— Как-то у нас не вытанцовывается, Шайя, — говорит Битл, стряхивая с себя неуместную лирику. — Ты опросы видел?
Шайя снова кивает, молча. А что тут говорить, дрянь опросы.
— Ну и?..
— Что ну и?.. — раздраженно отзывается Шайя и затягивается. На ветру сигарета горит быстро, как солома. — Я не волшебник. Думаешь, легко из вашего дерьма конфетки лепить?
— Раньше умел.
— Раньше и дерьмо было другое.
Бухштаб сует руки в карманы, упруго перекачивает с пятки на носок свою значительную фигуру. Что-то у него припасено, у жучилы, чего-то он хочет… Мог бы, конечно, сказать сразу. Но нет, так ведь нельзя, не положено по неписаным правилам бюрократической науки, именуемой «работа с людьми». Для «работы с людьми» требуются солидное рыло и солидные паузы. Вот и эта пауза такая. Предполагается, что под ее тяжестью Шайя должен прогнуться и затаить дыхание, с трепетом ожидая начальственного откровения.
Закончив качаться, Битл издает неопределенное мычание. На языке «работы с людьми» это продолжительное «эээ-э-э-э…» сигнализирует всем смертным в радиусе двадцати метров немедленно прекратить свои дела и удвоить внимание. Обычно так оно и происходит, но хамский Шайя, не дослушав сигнала, длинно сплевывает и принимается многословно сетовать на отсутствие в данной округе общественного туалета, где трудящийся человек мог бы культурно излить избытки своего восхищения красотами окружающей среды.
Сбитый с ритма, Бухштаб обиженно сопит и даже оглядывается на топтуна, неподвижно застывшего невдалеке на своих широко расставленных ногах. Но чем может помочь топтун в этой не предусмотренной наукой ситуации? Собачьим нутром ощутив беспокойство хозяина, он навостряет уши и на всякий случай еще крепче вцепляется в собственный детородный орган. Хватать?.. Бежать?.. Топтать?.. Нет, повелитель снова отворачивается, и топтун медленно расслабляет свой, уже было напрягшийся, загривок.
Шайя достает вторую сигарету.
— Ты говори, чего хотел. А то ведь я так все курево спалю на ветру на этом.
— А, значит, можно? Даешь разрешение? Ну, спасибо… — Битл старается звучать саркастически, но выходит просто жалко.
— Ага… — безмятежно кивает Шайя. — Пожалуйста. И кстати, это свое «эээ-э-э-э» можешь пропустить. Я его уже слышал и учел.
У Битла перехватывает дыхание. «Кончай, — приказывает он сам себе. — Не реагируй. С кем заводишься? Это ж червяк. Растопчешь его потом, при случае, если вообще вспомнишь. А пока дело делай.» Он улыбается самой привычной из своих улыбок и сразу же успокаивается. Он даже на пробу снова мычит: «эээ-э-э…» и осторожно косится при этом на Шайю. Но Шайя молчит, ждет.
— Вот что, — говорит Бухштаб. — Нужно запустить что-то очень весомое. Такое, что всех всколыхнет. Что-то проверенное. Короче, я пока это только с Боссом перетер, а теперь вот тебе говорю. Больше никто не знает.
— А можно без этой сверхсекретности? — Шайя морщится и отщелкивает окурок. — А то ведь мне уже за себя страшно.
Битл жизнерадостно смеется.
— Не бойся, писатель. Таких, как ты, мочить ни к чему. Кто тебе, живому, поверит? Ты ж, извини за выражение, даже не шестерка. Тьфу, ублюдок жизни, ничтожный злопыхатель, наемная шариковая авторучка, плюнуть и растереть… — он с наслаждением плюет и растирает, радуясь возвращению к законным, естественным пропорциям между ним, ферзем, и этим обломком пешки, этой человекообразной мразью. — Ты только не обижайся, ладно? Не обиделся? Ну и хорошо, что ж на правду-то обижаться… Вот… А труп, понимаешь ли, он, наоборот, возбуждает излишние вопросы. Мертвые всегда звучат убедительнее живых, такой, понимаешь ли, парадокс.
— Угу… — задумчиво соглашается Шайя. — Тут ты прав, Битл. Так что вы там такое необыкновенное придумали?
— Покушение! — Битл весело подмигивает. — Враги замыслили физически устранить нашего дорогого Амнона. Потому, что иначе победа его неминуема, ну и так далее, сам развернешь.
— Тю… — разочарованно тянет Шайя. — А я-то думал… Это ведь уже было. Да и не поверит никто. Кому он на хрен сдался, твой сушеный манекен?
— Ну и что ж, что было? Ты пойми, Шайя, все дело в размахе. А размах я тебе обещаю. Сегодня же Ромка притащит материалы. Полиция, служба безопасности… парочка интервью погромче, да раскрутка покруче. Радио закупим, телеканалы, газеты; бабки есть, ты не думай. Ну?
Шайя пожимает плечами.
— Ну, если с бабками, тогда конечно… Но надо действительно много.
— Так я ж тебе говорю: есть бабки! Много! Да для такого дела…
— Ладно, — говорит Шайя. — Попробуем. Может, и впрямь поможет.
На подъезде к автовокзалу пробка. Раздраженные гудки и первобытная, до поножовщины, злоба. Устав материться, Шайя заруливает на платную стоянку, как в тихую бухту.
— Двадцать, — радостно извещает его хозяин бухты, поджарый парень в джинсах и желтой футболке с надписью «Улыбнись!»
Лицо флибустьера излучает исторический оптимизм, как у капитана Флинта, получившего известие о том, что английский и испанский военные флоты утонули одновременно и в полном составе.
— Сколько?.. — охает Шайя. — Побойся Бога, разбойник! Мне всего-то на полчасика. И вообще, у тебя на въезде пятнадцать написано.
Капитан Флинт широко улыбается.
— Написано утром, а сейчас полдень. Не хочешь — не надо, стой в пробке…
— Ох, болтаться тебе на рее… — Шайя достает деньги.
Парень философски качает головой.
— Не боись, мужик, все мы когда-нибудь сдохнем…
Воодушевленный этим обещанием, Шайя выходит со стоянки и поворачивает направо, туда, где, метрах в тридцати от него, гудит клаксонами ведущая к привокзальной площади улица. Как потом отсюда выбираться? Ничего, вот Шопена послушаем, а там видно будет… Он улыбается, и тут, как будто включенный этой его улыбкой, раздается взрыв. Почему-то сразу понятно, что это именно взрыв, а не землетрясение, не извержение вулкана, не столкновение тяжелых грузовиков, не лопнувший в голове сосуд, не конец света…
— Беги скорее, Шайя… это ведь оттуда, с площади…
И он начинает бежать, трудно и медленно, словно в кошмарном сне. И всё вокруг бежит вместе с ним, мешая, толкая его локтями и загораживая дорогу глухими, потными, непреодолимо широкими спинами. Бегут прохожие, бежит капитан Флинт, бежит густой, рябой от криков воздух. Бегут водители застрявших в пробке автомобилей; их дверцы открываются мучительно долго, как бронированные плиты банковских сейфов, и люди с застывшими лицами и замедленными движениями выпрастываются наружу и тоже бегут, высоко поднимая колени. Бегут стены домов, бежит, отставая, вывеска типографии, бежит серый асфальт тротуара, бегут ноги… чьи это?..
— Твои ноги, Шайя.
— Но почему так долго, почему? Ведь угол должен быть очень близко!
— Все относительно, Шайя…
— А? Что? О чем ты?
Он рывком добрасывает себя до угла, поворачивает, и теперь уже разом видит все, измененное до неузнаваемости и все-таки знакомое: торчащую странными обломками площадь, перевернутую машину, развороченный портал автовокзала, неопределенного вида клочья на мостовой, взлохмаченные деревья, обычно пыльно-смиренные, а теперь потрясенные, наклонившиеся в одну сторону, будто рвущиеся убежать, спрятаться, отделиться от корней, ставших вдруг постылыми якорями. А корни не дают; они ведь внизу, корни, в надежной земле… они и знать не хотят о том ужасе, который переживает иссеченная осколками крона. Стой, дерево, терпи.
Но люди — не деревья. Вот они, люди, несутся навстречу Шайе, разинув черные ямы ртов, выпучив остекленевшие глаза, в которых моментальным снимком застыл невозможный ад, почему-то оказавшийся возможным — почему? Почему? Они бегут навстречу, окровавленные, ободранные, пока еще не чувствующие боли — только страх, только шок, только этот безответный вопрос: почему?
— Почему, сволочь?..
— Да я-то тут при чем? Я, что ли, этот взрыв устроил? Что вы всё на меня валите?
— Будь ты проклят, сука!
Спасающиеся с площади люди добегают до встречных и останавливаются, погасив противоположной волной энергию своего панического бегства. Теперь они нужны друг другу. Те, что оттуда, как будто глотнув наконец воздуха, начинают говорить, кричать — громко, беспорядочно, помогая себе руками, всхлипывая, рыдая, выплескивая, выбрасывая, выблевывая переполняющий их ужас. Те, что туда — слушают, с непристойной жадностью всасывая детали, впиваясь в чужой кошмар, кормясь им, заряжаясь сладким ощущением собственной жизни, собственной целости, ощущением, которое всегда, подобно водоворотам, крутится на границах ревущего потока чужого отчаяния.