Только теперь замечаю толпу у забора. Подходим с переводчиком.
- Кто видел, как это было?
Все молчат. В глазах - у кого ненависть, у кого страх, у большинства ничего. Как
говорят афганцы, "парванис" - мол, не наше дело, нам все равно. Но ни один не смотрит в
глаза.
И конечно же, сегодня НИКТО НИЧЕГО НЕ ВИДЕЛ. Здесь хоть и не Сицилия, но "омерта"
- закон молчания - действует.
Впрочем, стукачи есть и здесь, и к вечеру мы будем знать, кто сработал или кто мог
сработать. И ночью будем вламываться в дома, бить, стрелять, и я опять буду видеть эти
остекленевшие глаза, много глаз, но уже не голубых, а карих, черных Много глаз. - наш
комбриг не любит оставаться в долгу. И тянуть с расчетом тоже не любит. Эти стреляли, не
эти - какая разница? Они все ненавидят нас. Даже те, кто на нас работает. И те, кто не
стрелял сегодня, будут стрелять завтра. Как изволит шутить наш комбриг, " афганская
революция победит тогда, когда мы убьем последнего афганца".
И мы стараемся.
Кончился наконец этот клятый Афган, что съел два с половиной года моей жизни, десяток лучших друзей, а главное - убил во мне врача. Мне стало неинтересно лечить, выхаживать, и в госпитале, куда я наконец попал на место ординатора, я долго не
задержался - мне стало скучно. Слава богу, нашлись знакомые ребята, подали идею
демобилизоваться и работать у них на "скорой".
Кадровики подсчитали: вместе со всеми афганскими да "отдаленными" у меня
набегает двадцать шесть лет выслуги - стало быть, гарантированный пенсион, можно
работать, где угодно, и ни перед кем не тянуться! Свобода! Плевать на генералов! Как это
однажды сказал Пирогов: "Нет больших сволочей, чем генералы из врачей!"
Я плюю на всех сволочей в мире, на военных и штатских! Я не боюсь, что меня
выгонят с работы, я ни-че-го не боюсь, поскольку у меня есть пен-си-он! Чудесное слово.
Великое слово. Сладкое, как его синоним "Свобода".
И вот я на "скорой", занят привычным армейским делом: veni, vidi, vici. Ну, правда, vici удается не всегда, но главное - довезти живым - довольно часто.
Это я умею, это, как говорится, мое. Говорят, в Штатах этой премудрости обучен
каждый полицейский. Не уверен. Но даже если это так, то и черт с ним. Это мое и точка.
Я врач "скорой", сутками катаюсь по городу, бегаю по лестницам, сражаюсь со злыми
собаками, тону в грязи и сугробах. Мое дело - первый диагноз и первая помощь.
Но от американского полицейского, умеющего делать то же самое, я, видимо, отличаюсь тем, что не могу не видеть связи между больным и болезнью ( забытые многими, а в Америке и вовсе непопулярные азы), между больным и обществом, в коем он обитает. И
срабатывает профессиональный навык: по множеству мелких признаков (цвет лица, ладоней, поза, походка и т.п.) я ставлю Первый диагноз больному и по таким же признакам - диагноз
обществу.
Чересчур самонадеянно? Пусть. А кто сейчас не самонадеян? Политики, которые
пытаются править нами, то бишь лечить наше общество? Так ведь каждый из них мнит себя
по меньшей мере Боткиным, а сколько их есть - столько и диагнозов и рецептов спасения. А
у больного уже едва прощупывается пульс.
В отличие от политиков, я ставлю лишь Первый диагноз, мое дело - не дать
больному помереть до больницы, лечить же его будут совсем иные специалисты. По своим
данным. У них приборы, всякая аппаратура, всякая немыслимая химия - им и карты в руки.
Итак,напяливаю белый халат, сажусь в свою, скажем мягко, не слишком
комфортабельную автоколымагу, дежурю смену, а то и сутки. И не в столицах, а в обычном
средней величины райцентре, где и населения-то всего около ста тысяч душ.
Рядом красавица Аня Алехнович, фельдшер, и водитель Петя Хлопков - все мое
войско, отряд быстрого реагирования. Мы немножко влюблены друг в друга, немножко
ревнуем, когда кому-нибудь из нас приходится временно, на одну-две смены, перейти в
другую бригаду.
- Омега-2, как слышите?
- Третья на приеме.