Оно меня потрясло своим красноречием, своей болью, своею горечью за гибель самих устоев русской культуры.
Тогдашний главный редактор ЖЗЛ М. И. Селезнев благосклонно отнесся к моей заявке, но, когда я ему рассказал о содержании письма, он мне ответил, что оно в задуманной мною книге никак не может быть напечатано. И я сразу остыл к своему замыслу. А то письмо так и лежит в архиве А. М. Васнецова, в музее его имени...
Когда вандалы подступили к храму, меня в Москве не было. Удивленные москвичи однажды увидели, как по его главному куполу ползают, уцепившись за веревки, закинутые за кресты, десятка два маленьких человечков. Издали казалось: словно черные мухи облепили купол. Не сразу догадались, что человечки соскребали золото, то самое червонное чистое золото, которое тончайшим слоем покрывало поверхности всех пяти куполов. Сколько килограммов драгоценного металла сумели добыть человечки - не знаю.
Так началось разрушение храма. Сперва крушили купола вручную. Когда я приехал в том году в Москву и проходил мимо, то увидел окруженный забором остов здания без куполов.
Москвичей обуял ужас. Они, ранее не любившие храм, поняли, что его разрушение - это подлинная и непоправимая трагедия для Москвы, для всей России, поняли, что храм был символом не только религиозным, но и символом Славы русской истории. И слава сия уходит и топчется тяжелыми сапогами разрушителей.
Некоторое время обглоданный остов высился. Он был страшен на фоне облаков. Решили его взорвать. Сперва выселили жильцов из ближайшего четырехэтажного дома, разрушили храм, тот самый XVII века - изящный, окруженный белокаменными гульбищами, о котором я упоминал. Я видел отдельные кадры того документального фильма, который запечатлел и процесс разрушения, и самый взрыв. После несколько дней ходил как потерянный.
Много и восторженно впоследствии писали о том грандиозном, словно Вавилонская башня, здании, которое собирались возводить на месте былой славы. Оно получило громкое имя - Дворец Советов.
Лучшие архитекторы страны участвовали в конкурсе. Не народ, а вожди выбрали самый величественный и высокий проект. В журналах, в газетах печатали изображение того проекта, по-своему замечательного, высота здания предполагалась в два раза выше погибшего храма. Увенчивать его должна была восьмидесятиметровая бронзовая статуя Ленина. Впрочем, шептались, не Ленин, а великий и мудрый вождь сам себя пожелал увековечить под облаками.
Художнику Корину заказали фрески вестибюля. Теперь их эскизы можно увидеть в его мемориальном музее - шествуют мускулистые молодцы и грудастые девы. Станцию метро, построенную на месте разрушенной маленькой церковки Святого Духа, торжественно назвали "Дворец Советов".
В печати будущее здание постоянно называлось символом грядущей эпохи социализма.
Не буду пересказывать, как и почему оно не было построено. Ныне на том месте устроен плавательный бассейн. И служащие ближайшего Музея изобразительных искусств опасаются, что теплые пары повредят картинам. Станцию метро втихомолку переименовали, назвали "Кропоткинская". О Дворце Советов теперь предпочитают молчать. Вот так символ - плавательный бассейн!..
4.
Волна разрушения храмов покатилась по всей стране. Тут многое зависело от ретивости или, наоборот, от патриотизма местных властей. В Ярославле не смогли уберечь главный собор, и на месте церкви Власия теперь стоит здание гостиницы. Собирались было сносить великолепный ансамбль Ильи Пророка пятиглавик в середине, две шатровые колокольни по сторонам, стоявшие на площади напротив обкома и облисполкома. А кто-то из властей города сказал пусть стоят. И теперь ярославцы и люди приезжие любуются вереницей храмов сплошь XVII века, стоящих по обоим берегам Которосли - притока Волги.
А в соседней Костроме снесли более пятидесяти церквей, а также стены и башни кремля, разрушили единственный в стране памятник простому крестьянину - Ивану Сусанину, оставили только один, действительно неповторимой красоты храм XVII века Николы на Дебрях. И целиком сохранился стоящий вне города вверх по Волге Ипатьевский монастырь.
О гибели храмов в Нижнем Новгороде и в Твери я уже рассказывал.
Новая волна разрушений надвинулась уже после войны; в хрущевские времена сносили не вручную, а тракторами и бульдозерами. Много тогда погибло сельских церквей...
В музее Коломенское можно увидеть самую малость, что спасено из погибших храмов. Это деревянная золоченая резьба трех-четырех царских врат, это хитроумные часы с колоколен, это разнообразное кузнечное церковное мастерство. А в московском Донском монастыре, если войти внутрь и пройти мимо главного собора и пересечь кладбище, то у задней монастырской стены размещены печальные останки старины, по которым можно судить, какая же красота была погублена.
Вот две огромные скульптурные композиции - единственное, что уцелело от Храма Христа Спасителя. Левее белокаменные витиеватые оконные наличники и кусок гульбища с белокаменными балясинками из церкви Успенья на Покровке XVII века, которая считалась чуть ли не красивейшей в Москве, далее многоцветные изразцовые колонки оконных наличников собора Калязинского монастыря, три белокаменных фигурных наличника Сухаревой башни, разрушенной в 1934 году, а было наличников свыше семи десятков.
Кажется, собираются башню восстанавливать. Да разве можно осуществить такое! Никогда нынешним мастерам не достичь той тонкости, того искусства, с каким резали, долбили и выводили древние каменщики те наличники с помощью простого долота и молотка. Подобно древним иконописцам, они старались с великим усердием и молитвою, всю душу вкладывали в те изделия, какие выходили из их умелых рук. А теперешние реставраторы сперва условятся, сколько им будут платить за каждый наличник, потом примутся вкалывать.
Да, "новую" Сухареву башню воздвигать, право, не стоит.
ГОД В ТАЙГЕ
1.
О городе Дмитрове и как жила там моя семья в течение многих лет, пойдет рассказ впереди.
Сам я после малярии полностью выздоровел и окреп. Начал подыскивать новое место работы. Вторично обращаться за содействием к Шуре Соколову я не мог. Он уехал на изыскания на Дальний Восток, там собирались строить вторые пути на железной дороге от Читы до Владивостока. Когда он вернется, его мать не знала. Мне хотелось так устроиться, чтобы числиться в Москве, а уезжать на полевые изыскания на летние месяцы.
В газетах постоянно печатались объявления, что требуются техники-дорожники. Я захаживал в различные учреждения, но мне предлагали заполнять трехстраничные анкеты, и я в смятении уходил. Увидел объявление Дальстроя, что приглашаются инженеры и техники всех специальностей. Тогда начинали осваивать берега Охотского моря, Колыму и Чукотку. Манила джеклондонская романтика, привлекали большие оклады. Но мать говорила, не надо - уж очень далеко и уж очень надолго. Все эти освоения собирались проводить силами миллионов заключенных, но я о том и не подозревал.
Было объявление Кузбассугля - и тоже требуются техники всех специальностей.
Это было ближе. Я пошел в представительство, которое помещалось на Пречистенском бульваре возле памятника Гоголю. Меня встретил очкарик, задал лишь один вопрос: комсомолец ли я, посмотрел мои документы и протянул совсем коротенькую анкету.
Я заколебался: ведь это значит - уезжать надолго. Он стал расписывать о великой стройке коммунизма, какой там энтузиазм, какие оклады, еще орден заслужу.
Я сказал, что подумаю, и ушел. Я продолжал искать место поближе и одновременно усердно штудировал учебники по дорожному строительству - ведь по справке-то я был техником-дорожником...
Однажды поздно вечером к нам приехал мой добрый друг Валерий Перцов. Он перестал безнадежно ухаживать за сестрой Машей, но крепко подружился с братом Владимиром и постоянно приезжал к нам в Дмитров по выходным дням. А тут приехал в будний день. Его усадили ужинать. Он был заметно взволнован, отвечал на вопросы невпопад. Что случилось?
Он отвел меня в сторону и сказал, что ему нужно очень серьезно со мной поговорить. Мои родители отправились спать. Сестра Маша была в Москве, брат Владимиру ушел за перегородку заниматься. За столом сидела сестра Катя. Ей тогда было семнадцать лет, и она ежедневно ездила на работу на Опытное поле близ станции Долгопрудная. Валерий начинал за ней ухаживать, а тут я неожиданно предложил ей уходить в соседний дом, где она жила с тетей Сашей. А Кате, наоборот, не терпелось узнать, о чем Валерий хочет со мной секретничать. Ушла она очень обиженная.
Валерий и я остались вдвоем. Он начал рассказывать, как накануне прямо на работу к нему явился некто, показал документ, что он сотрудник ОГПУ, повел его с собой на Лубянку. Валерий был убежден, что домой не вернется.
Его допрашивал военный. Он совершенно не интересовался личностью Валерия, а спрашивал только обо мне. Почему я появился в Дмитрове? Что собираюсь делать? Задавал вопросы о моих политических убеждениях, о моем характере. Спрашивал долго, снова начинал задавать все те же вопросы.
Валерий отвечал, как было на самом деле - что меня замучила малярия, что я уволился с прежнего места работы, собирался вновь поступить, объяснял, почему целых три месяца не мог никуда поступить, старался доказать мою политическую благонамеренность. Под конец допроса он расписался, что "никогда никому". И его отпустили на все четыре стороны. Не сказавшись матери, он поехал в Дмитров.
Меня обуял подлинно животный страх, страх кролика перед удавом, страх зайца, затравленного собаками. Почти полтора года я жил привольно, как обыкновенный советский служащий. А тут въявь накатилась на меня страшная беда, казавшаяся неминуемой.
Позвали из-за перегородки брата Владимира. Валерий повторил свой рассказ. Стали думать, кто мог сообщить на Лубянку о моем приезде в Дмитров. Владимир, уезжая в Москву, старался останавливаться в разных домах, чтобы не очень докучать хозяевам. Он вспомнил, что как-то ночевал у нашего двоюродного брата Алексея Бобринского, служившего тогда секретарем у американского корреспондента Вальтера Дюранти. О том, что Алексей является тайным сотрудником ГПУ, знали все, но его не чуждались, считали, что он следит лишь за иностранцами. В Дмитров он не приезжал ни разу.
Владимир вспомнил: да, он говорил Алексею, что приехал с Кавказа брат Сережа совсем больной, теперь выздоровел, но никак на работу без справки об увольнении не может устроиться. Неужели Алексей на меня донес? На своего двоюродного брата?..
На следующий день рано утром Валерий и я отправились в Москву. Я поехал в представительство объединения Кузбассуголь.
Приехал, подписал договор, что нанимаюсь техником-дорожником сроком на один год, в краткой анкете написал "сын служащего". У меня отобрали удостоверение личности, вручили аванс сто рублей и сказали, что подъемные в размере месячного оклада - 175 рублей я получу на месте. Через два дня я поехал в Новосибирск. Меня провожали сестра Маша и двоюродная сестра Леля Давыдова...
2.
В Новосибирске меня приютили пожилые муж и жена - милые и гостеприимные люди, знакомые Нерсесовых. Тогда город был раз в пять меньше нынешнего, с тесным деревянным вокзалом. Три дня подряд я ходил в управление Кузбассугля. Наверное, не очень требовался великой стройке социализма техник-дорожник с расплывчатым дипломом и лишь с годовым стажем работы. Наконец, Лесной отдел управления меня направил в самый дальний леспромхоз, находившийся в неведомой мне Горной Шории.
Я приехал в старинный город Кузнецк, который тогда еще не успели переименовать в Сталинск. Там в домике представительства леспромхоза в ожидании попутных саней я прожил два дня, осмотрел новый город, называемый Сад-город, строящиеся первые башни домен.
Прибыл бухгалтер леспромхоза, и мы вместе стали ждать. Он мне рассказал, что в Горной Шории коренное население шорцы - охотники и рыболовы, теперь понаехало много русских, они добывают железную руду, каменный уголь, заготавливают лес. Леспромхоз занимает огромную территорию к югу от Кузнецка, лес заготавливается по реке Томи и ее притокам для нужд промышленного строительства, для строительства Сад-города и для угольных шахт. Контора леспромхоза помещается в улусе Балбынь, куда нам и надлежит ехать за пятьдесят километров. Об одном только не рассказал бухгалтер - кто трудился на лесозаготовках?
Наконец мы выехали на маленьких санках еще в темноту. Бухгалтер был в валенках и поверх меховой шубы еще в тулупе, я был в ватном пальто и в сапогах. Хорошо, что мороз стоял небольшой. Мы въехали в лес, по-здешнему в тайгу. Да разве это тайга? Торчали редкие чахлые березки да хвойные деревца. Возчик нам показал отдельно стоявший могучий развесистый кедр, на нем сидело десятка полтора больших черных птиц. Это были тетерева. По пути встретились трое охотников с ружьями за плечами на коротких и широких лыжах, одетые в куцые меховые малицы, расшитые по оторочкам цветными нитками, на ногах кожаные чувяки, за поясами ножи в расшитых чехлах, свешивались на ремешках расшитые мешочки и костяные палочки. Сами охотники были с раскосыми глазами и румяными щеками. С улыбками они нас поприветствовали, подняв свои лыжные палки, похожие на детские деревянные лопатки, только на длинных ручках.
Таковы были шорцы. Они остановились, мы остановились. Я хотел угостить их папиросами, они отказались, высекли с помощью кремня и трута огонь, закурили свои обрамленные серебром изогнутые трубочки. Наш возчик заговорил с ними на чуждом мне языке. И мы разошлись в разные стороны.
Приехали в Балбынь еще засветло. Бухгалтер указал мне на несколько низких длинных бараков. В одном из них помещалась контора. Я направился туда.
Молодой паренек-секретарь просмотрел мои документы и пошел за соседнюю дверь. Я увидел на струганой дощечке не очень умело выведенные химическим карандашом: "Директор леспромхоза".
Предстал перед хмурым мужчиной средних лет, сидевшим за письменным столом. Он взял мои документы, начал их читать, читал медленно, вдруг вскочил секретарь со словами:
- Новосибирск вызывает!