— Тут догадаешься… — только и сказал Иван. — Ладно, молодцом. Полсотни с собой захвати, в редакцию, остальное утром вывезем, само собой, как всегда.
Наутро уже и Федору Палычу не дали вывезти тираж: разборки, дескать, там какие-то с рабочими, начальнички орут, нервные, накладные не подписывают…
— Ну и дьявол с ними, — с легким сердцем сказал он шоферу, — к вечеру заедешь — отдадут, никуда-то не денутся; а пачку к Воротынцеву успел от Николая завезти? Вот и ладно, отдыхай пока…
С Воротынцевым и утром поздним не удалось связаться — по городу в разъездах, известила Елизавета, но даже и не сказал, когда будет; к заседанию, наверное. Пришлось звонить Народецкому, переслав ему заодно по факсу интервью с Абросимовым. Тот успокоил: встречались, полностью в курс Леонид Владленович введен им, копию статьи ему Елизавета Васильевна передала, а тут как раз и газету подвезли… нет, оперативно сработали вы и весьма кстати, улика веская. И возымеет, будьте уверены.
Что возымеет, он не сказал, и теперь можно было передохнуть наконец, и текучкой заняться… милое дело — текучка газетная обыкновенная, без всяких таких решений уже решенного; как ни надоело, а привык, вжился же. Утри, как бывало когда-то, сопатку и займись своим, сказать правду, нелюбимым делом; и другого у тебя, похоже, не будет уже.
Очередной номер складывался тоже, материалы подпирали друг друга, дополняли, выстраивались в единое — нет, Михаил Никифорыч, никак не пустое наше слово, пусть на два вершка, а пашет, скородит, иначе и вовсе слежится эта самая почва народная, зачерствеет до быдлости, сорняком позахватится, забьется. Без слова никакого дела не бывает, даже и у старцев-аскетов безмолвствующих: хоть два их в молитве Иисусовой, а есть. Ну а глубже — как, даже если и захочешь? Не газетное дело это, все те «сошники» поломаешь…
И, легок на помине, Сечовик стремительно вошел, злорадно как-то раздраженный, газету перед ним положил, ладонью прихлопнул:
— Вот-с, полюбуйтесь на союзничков!.. По дороге сюда купил свежачок, только что вышла… Чем, думаю, дышат? А они… Нет, вы посмотрите — в «подвале», да!
Иван по шрифтам и самой верстке сразу узнал родимую некогда «партянку»; а внизу статья «„Прихватизаторы“ в действии!» — того самого Надеждина. К ней добавлен был короткий, но злой комментарий редакционный уже в адрес недальновидных заправил концерна…
— Опоздали, — пренебрежительно сказал он, в сторону отодвинул газету, — выстрел-то холостой уже… что ж, тоже впишем в актив. Но вот кто это протащил там? И почему б опроверженье туда не послать, а? Поговорите с Абросимовым.
— Позвоню. А это — Левин, кому еще… Но какая контра под боком!
— Пусть они так и думают, что под боком. И подольше.
Нет, сказал он себе, они так уже не думают, не обольщайся. Все понял Левин, и еще больше и четче поймет хозяин его, в открытую дело пошло, считай. И не важно уже, кто Неяскину в зубах принес статейку эту, хотя… На часы глянул: время к обеденному подходило, почему бы не перекусить? Столовка в редакционном здании «партянки» была неплохой и до сих пор сравнительно дешевой, он порой заглядывал туда. И не позвать ли пообедать вместе старика Романыча, с незапамятных времен отделом корреспонденций и писем заправляющего, все и обо всем знающего в редакции и к Базанову всегда некие симпатии питающего? А вот и позовем, позвоним, у старика как раз «адмиральский час» назрел, повыспросить не мешает.
В очереди на раздаче Иван без лишних слов прихватил на свой поднос пару пустых стаканов, и Романыч сразу как-то подобрался сухим телом, согбенные в чернильных еще трудах плечи расправил, оживел, заиграл глазами — ни дать ни взять старый боевой корь, по литштампу затертому, при звуках боевой же трубы.
— Стало быть, Хомяк тебя в гражданское достоинство произвел, говоришь?
— Ну. Кандидатом на цугундер.
— Ох, гляди! Он опасней, чем ты думаешь.
— Да все мы… опасные, особенно когда в угол загонят. Хотя как сказать… Ревякин, налоговик тот, так ведь и не согласился интервью нам дать. Ну и без этого долбанем еще разок.
— А он что, дурной — тебе давать?! — искренне изумился Романыч, все морщины свои собрал на покатом лбу, до залысин, седин изжелтевших. — Ему тогда пиши пропало, возврата уж точно не будет. А так еще по инстанциям ходит, надеется…
За столиком самым дальним Иван достал прикупленную по дороге четвертинку, налил ему побольше, а себе разве что для аппетита — знал давно, что старик мудро не протестует, видя неравенство подобное, вопиющее.
— Что это вы за приватизаторов вдруг взялись? Ведь так и «обратку» получить недолго, как на зоне говорят. Сынок-то Неяскин, слышно, чуть не все ваучеры по типографскому комплексу скупил, сгреб…
— A-а, заметил «подвальную»… — Романыч больше помешивал солянку, чем ел, с усмешкой поглядывал. — В портмоне сынка не заглядывал, подтвердить не могу.
— Да это я так, к слову, с союзниками не воюем. И кто вам, интересно, эту писулю подкинул?
— Что, задело? Знаю, по вашему ведомству пришлось… по спонсорам, вроде того. Так нам она тоже хлопот наделала, номер-то в печать уж подписан был… Нет, что-то никак нейдет мне хлебово это — огурцы какие-то, черт-те что…
Намек понят был, принялись за второе. Старый газетный уж, всякое изведавший в родном редакционном серпентарии, Романыч счел нужным еще раз остеречь:
— Ты в лоб-то на них не ходи, он у них бронированный. Лучше сбочку да в больное. И что теперь слово журналистское, сам посуди? Это раньше оно всех на уши ставило; а сейчас — инфляция на все, на него тоже… что хочешь мели, Емеля, твоя неделя. А со статьей… Сам Борис приказал — с подачи черношляпника, так я знаю.
— Кого-кого?
— Да ходит тут один к нему, чуть не с андроповских времен… Правда, крайне редко, Мила говорит, и безо всякого спросу, кивнет — ив кабинет сразу. Я-то его пару-тройку раз видел всего — низенький, в бородке какой-то и одет так… Подумаешь, что с помойки.
— Мизгирь по фамилии?
— Что-то вроде того… ну да, он самый. Новобранова знаешь, конечно, Игоря?
— Это который секретарь писательский? Само собой, как не знать.
— Ну, так они однокашники, кажется, с этим… Что-то о нем рассказывал, но уж давно, не помню. Этакий инкогнито, и что уж против ваших заимел…
— Вместе с Борисом Евсеичем, заметьте, если по комментарию судить.
— Ну, о начальстве я, сам знаешь, не распространяюсь…
Потому и в долгожителях редакционных, знаем. Но, выходит, неосмотрительно врал Владимир Георгиевич, что вовсе незнаком с главредом «партянки»! И не от него только — ото всех держал в тайне эту связь, от Воротынцева, вполне возможно, тоже… связь противоестественную, иначе и не назовешь, бонзы партийного и бродячего по тем временам нигилиста по призванию. Людмилу Германовну, секретаршу Неяскина, спросить бы, но и к той никаким колобком не подкатиться, секреты шефа бережет пуще Романыча, долгожительница тоже. Удивляло и другое: ну что он добьется статейкой в газете, за которой нет обкома капээсэс? Или все-таки действенно это на каких-то правленцев? Не исключено; да и в самой-то администрации губернской их никак не меньше половины, обкомовцев вчерашних, если не все две трети… посчитать, да, и распубликовать, то-то хаю будет. В какой там ни бронированный, а в лобешник власть из руки левой бесстыже в ультраправую переложившим… Нет, голод на всякие такие темы никак уж газете не грозил, скорее наоборот — не успеть, не охватить всех кощунств и непотребства, что на родимой некогда, а теперь враз ночужавшей будто сторонке творятся…
Но и все через третьи лица узнанное в два последних дня было уже только подробностями, не больше того, и оставалось ждать — определены! судьбы своей завтрашней ждать, ни много ни мало, это понимал он теперь ясней некуда, да и судьбы дела самого. А без дела он кто? Никто — ни в чужих глазах, ни в своих.
И заторопился назад, к телефону — не спеша, помня вчерашнее торопыжество свое, так неладно обернувшееся, и зная, что раньше пяти пополудни Народецкий вряд ли позвонит. Не заходя даже в общую комнату, предупредил Лилю и, запершись в кабинете, прилег на диванчик, истомленный некой слабостью внутренней, физической, и дурными, никак себя не обозначающими предчувствиями… не верь, не торопись верить «шепоту звезд», он так же переменчив и лукав, как неизменны в фатальном равнодушии к тебе, к живому всему сами они, звезды.
Снилось невесть что… Он поднимается каким-то лестничным пролетом все выше, ступени ненадежны, шатки и через одну-две зияют прогалами, что-то вроде лесов строительных дощатых, кое-как настланных, а под ними гулкая, холодная бездна, и ухватиться толком не за что. Уже их все меньше, досок, все опаснее переступать, цепляясь за какие-то податливые под рукой, плохо закрепленные конструкции, а назад ходу нет — и главное, мучительное: куда он подымается, зачем? Кто его и что гонит в эту страшащую высоту и пустоту, где, кажется, и дышать нечем уже, более того — нечем жить, кроме как борьбой с бессилием своим и страхом, с безнадегой, все и вся обессмысливающей… Где смысл да цель? Неужто в самой высоте этой, в гулком, отзывчивом на все пространстве ее и свободе? Но он связан весь боязнью и своими же мышечными и волевыми усилиями удержаться на шатких подмостках, не упасть, он не волен в себе, ибо здесь только одна, но настрого кем-то запрещенная ему свобода падения…
Еще на какую-то ступеньку шаг, на еле держащуюся, он едва не срывается — и дребезг звонка телефонного, заливистого выдергивает его из сна. В трубке бодрый, с бархатистыми нотками покровительства голос Народецкого: «Что ж, извещаю вас, Иван Егорович, об успехе нашего общего на заседании дела! Да, не без проблем было, надо признать, мнения весьма разделились; так ведь и вопрос из основополагающих. И статья ваша, надо отметить, сыграла оч-чень, я бы сказал, уместную роль в смысле фактического подтверждения нашей линии. Некоторые наши даже назвали ее обличительной, да-да, тогда как опус Надеждина в областной — провокативным… вы в курсе, что все-таки вышел он? И Леонид Владленович просил передать вам сугубую благодарность и надеется, что завтра-послезавтра мы встретимся узким кругом и наметим весьма существенные подвижки к нашему лучшему будущему. Мы ведь желаем и умеем делать лучшее, не так ли?..»
Впору было сказать: дай-то бог. Дай и этому, в совсем-то узенькой прослойке, оптимизму игровому, почти игрушечному, что-то все-таки делающих людей — пусть, выигрывая в частном, проигрывают невольно и, сдается, необратимо в общем. Но и никакой бог или сам сатана не даст, если люди-человеки не хотят брать.
Нет, нечасто приходилось ему в таком спокойствии просыпаться, день начинать — со свободой дела впереди.)
Правда, была в нем, дне наступившем, и своя струнка напряга: неизбежная — не сегодня, так завтра — разборка с благодетелем-поручителем бывшим и с клиентелой его, мало сказать — неприятная. Но, в конце концов, не он все эти сети плел, и если они сами в них подзапутались, то пусть, как говорится, и платят по счетам. Спроси его, Базанова, хотел бы ли он этого окончательного выяснения отношений, — и он отказался бы, пожалуй, разве что со связью этой постельной покончить, не видеться, хватит с него этакого искусствоведенья. Остальное же все в какой-то день-другой стало уже прошлым, потеряло всякое значенье, считай, и лишь бы не мешало, даже и Левин тот же не опасен теперь, комплексом вины ли, промахов ли своих повязанный… уж навряд ли вины, но осмелится на что-нибудь подобное нескоро, трусоват же.
А с Владимиром Георгиевичем Мизгирем он и молчанием обошелся бы, согласным обоюдным умолчаньем всего, что произошло и чего уже не вернуть и не исправить, дело важнее. Но вот в то, что на это согласится сам Мизгирь, поверить было трудно, даже если тот, может, и смолчит поначалу. Пойдя на вражду открытую, такие прежде скрытные не останавливаются ни перед чем уже, и словесного-то раздрая, как самое малое, не избежать. К такому готов он, Иван, и хорошо, кабы этим все и закончилось. Но вот в подобном он совсем не уверен: если такие идут в открытую, значит, есть у них на то основание, сила за ними. И Сила, по всему, нешуточная, московская, слишком что-то памятна та сшибка, тот вызов Воротынцеву, которому он стал невольным, да нет — по воле Мизгиря свидетелем…
Ладно, все это можно было пока отодвинуть. Большая передышка дана, и надо использовать ее для работы — тем более что всех иных хлопот семейной бытовухи он теперь попросту лишен.
И не выходил еще что-то из памяти вчерашний сон дневной, нет-нет да и всплывал… куда он, в самом деле, зачем подымался по тем шатким подмосткам сновиденья? И что гнало его так упорно вверх, вопреки страху и, кажется даже, самому желанию? Но и была же какая-то тяга ввысь, внутренняя и ему неподвластная, наоборот — властная над ним. И он вроде бы помнит смутно ее — как нежелание или даже запрет быть, оставаться внизу… Да, можно было б счесть это натянутой метафорой самосовершенствования личного, если бы он хоть отчасти, хоть когда-нибудь ставил нечто подобное перед собой как задачу, цель умозрительную; так нет же, на ум если и приходило, то отклонялось именно как слишком отвлеченное, к делу жизни относящееся как пустое теоретизирование… нет, не до того, остаться бы человеком, не сорваться.
И вспомнил, а вернее, попытался точнее припомнить у какого-то философа вычитанное: человек, дескать, это не только и не столько существо как таковое, сколько непрестанное усилие быть человеком… Так? Что-то вроде этого. Остаться, и это, сдается, более чем достаточное для нынешнего деграданса условие, не до жиру. Ну да, вверх не по лестнице, нет — изо всех сил по эскалатору, едущему вниз. Самое для нас.
Но что сон этот, сны малодушные наши? Мешанина из тревог и страхов вполне нещадной яви, из ущемленности всеми в свете комплексами души твоей, беспомощности ее изначальной перед стихиями и вовне, и в ней самой, спятить готовой от собственных же противоречий, — не так разве? Вещие же сны, из подкорки головной, из подсознания, Сечовиком воспетого, наверняка бывают тоже — так она и у животных есть, интуиция, и что с того? И даже у Левина вот вполне предполагается, с безучастным лицом черкающего сейчас в блокноте наметки на два номера вперед, которые предлагают собравшиеся на планерке соратники такой малой, всего-то в восемь штыков, рати; впрочем, этому-то о происходящем и прямого знания хватает, судя по всему, есть от кого знать…
— У меня тут кое-какого материалу поднакопилось, — подал голос и Ермолин, — по Комитету госбезопасности семидесятых, ну и лет перестроечных. Намутили такого, что и…
— Врагов не надо? — Это Михаил Никифорович зорко глядел, следил за разговором, в сторонке сидевший, как всегда, наособицу. — Да с человекоподобными этими андроповыми крах обеспечен был нам, к тому велось!