— Вот те на!.. — И, коллег проводив до дверей, наскоро поручкавшись, вернулся за стол свой старый, допотопный, как и вся мебель тут сборная. — Ничего себе новость, м-мать ее! А как же газета теперь?
— Да никак. В коммерческую наверняка переводить будут — с политиканским уклоном. Новые хозяева пришли. По сути, торгаши.
— После Воротынцева, о каком вы рассказывали? Жестокая история с ним… Так и не расследовали ничего?
— И не собираются, притоптали дело. — Направляясь сюда, Базанов уже решил по ходу разговора общего и пусть околичностями, но выяснить кое-что у Новобранова, однокашника Мизгиря, вовремя вспомнив наводку тертого журналюги Романыча. А тут сама собою, по случайности речь о том зашла, и деликатничать особо не было нужды. — А по обстоятельствам и причине… Это надо у одноклассника вашего выспросить. У Мизгиря Владимира Георгиевича.
— Как, и здесь он?! — почти весело изумился Новобранов, встал, прошелся, руки засунув в карманы, крепко сложенный и ладный, сорока с немалым; и хмыкнул, покачал головой. — Вот же вездесущий… А он-то каким макаром там?
— Инициатором газеты был, с Воротынцевым вместе, ну и привлекли меня. Вернее, в руки все отдали.
И коротенько рассказал, в подробности не вдаваясь, о ситуации вокруг газеты и концерна — вчерашней уже, необратимой.
— Н-ну Володечка, ну Крошка Цахес… — И, взгляд Ивана поймав вопросительный, посмеялся жестким смешком. — Кликуху ему такую в школе прилепили… а и точно ведь. Двое мы в городе остались из класса, между прочим. Поразъехались многие, а не меньше, пожалуй, и того, по-мре. Мор какой-то на наше поколение напал: кто запился, кто от болячек ранних, в авариях дурацких… Не вжились во время новое, что ли.
— В безвременье, вы ж об этом и пишете, читал. Но Мизгирь-то не из тех. Он там не только член правления банка, он и концерном всем теперь заправляет, кажется. Помимо адвокатуры своей… что, не знали?
— Вот оно как?! А не удивлюсь вообще-то… Да и какой он Мизгирь, к черту!.. Володька он Мозге, Гершевич, натурально, а не… Паспорт получал после школы, вот и сменил, сумел как-то. Мать у него, знаю, в гебне работала, потом то ли вычистили, то ли по выслуге. Ох и злая была. Зазвал он как-то, я к ним один раз заглянул было, дурак, а больше ни ногой.
Пришлось теперь и самому удивиться — чутью Сечовика, но все это не имело для него никакого почти значения, все уже списано было временем в утиль, как мебель канцелярская в кабинетике Новобранова, пусть и наличествовала, служила пока, торчала еще на виду. Но спросил все же:
— Встречаетесь?
— Разве что случайно когда, типа здравствуй и прощай. Хотя нет… — Игорь странно как-то, удивленно и вместе недобро улыбнулся, вспомнив. — Звонит зимой прошлой и предлагает встретиться срочно — по важному, мол, для тебя делу… Для меня? Ну, сошлись в кафешке, он мне с ходу: у приятеля его обмен выгоднейший наладился было с Питером, квартирный, да вот переменились обстоятельства, никак не может теперь переезжать этот самый приятель. А условия обмена в силе остаются, выгоднейшие; и кому предложить, как не другу детства! Тем более что тебе подходят. Чего тебе париться здесь, в хрущобе, да с детьми, когда там трехкомнатная тоже, но улучшенной планировки, мол, в отличном районе, новом, а главное — в Питере, не в засранске нашем! А возможности какие! Вращаться, издаваться!
— Даже так?!
— Ну. Нет, говорю, поговорку нашу знаешь ли: где родился, там и пригодился… И чего я там не видал, думаю, в этом гноище нынешнем, когда и в советские времеуа он дешевкой западной уже захлебывался, фарца по улицам, а с ними и проститутки в открытую навязывались — в белые ночи-то… И вообще, цветы зла лучше всего и пышней на асфальте мегаполисов цветут. А я — казак, я дома тут, на черта мне чужень. Не-ет, верю всякому зверю, а этому ежу погожу… И потом, не хвалясь нисколько, вам скажу: организация наша писательская не бог весть какая сильная, разброду немало, и уеду я — тут все посыплется к шуту, по швам разлезется; а так мы воюем еще, планку в культуре держим. Нет-нет да придурков продвинутых одергиваем, окорачиваем, какие зарвались. Дерьма и тут хватает разгребать.
— В курсе, как же, и ценю, — покивал Иван. Слышна была братия писательская, на всякие выкидыши околокультуры местной отвечали напористо, со знанием дела — и у Неяскина, еще при Базанове, и в той же «Вечерке», под орех порой разделывали. И догадка взяла, запоздалая. — Что, знаете о нем много? О крошке?
— Да уж знаю… — протянул с презреньем небрежным Новобранов, сигарету закурил, предложил и ему. — Нет? А мне помнится, что курили вроде б… Бывало, чего там. В десятом, на выпуске, он уже в своей кодле давно ходил, в потайной какой-то, ну и застукали их за грехом свальным — юбилей некий справляли так… в «девятку» или как там у них, не ведаю. И не кто-нибудь, а органы выследили их, содомитов, накрыли, шуму было… Мамашка и выгородила как-то его по связям своим, аттестат получил все-таки и слинял невесть куда. А некоторым условные дали, там и актеры развлекались, и с радио-телевиденья… вон откуда зараза шла, тогда еще. И года через три заявился опять, как ни в чем не бывало, в театрах отирался тут, в богеме всякой домодельной — ну мало ль чего было, скандального и прочего, всего не расскажешь. Жена у него тут где-то, сын уже большенький, олигофрен вот только… Знаю, хотя темнила он еще тот, с пацанства такой. Так ведь и ко мне даже клинья подбивать пробовал, уж не знаю, на что надеялся…
— На худшее в нас такие рассчитывают.
— Это-то да. Тогда еще, накануне путча с лебедями, подъехал: мы все, дескать, на грани шухера грандиозного, и надо выбирать — с кем дальше идти. Мол, только что с совещанья важнейшего подмосковного, с самим Яковлевым лично беседовал — о-о, какой мощный человече, какой ум!..
— Это с колченогим, что ли?
— С ним, иудой. Ну и понятно, чем у нас закончилось.
— Смотрите, Игорь, он с возможностями весьма немалыми. И способностями тоже.
— Зачищает биографию, думаете?
— А сатана его знает, — искренне, едва ль не с верой в помянутого сказал Базанов.
— Ну, это они в гостях незваных, а я — дома, нам и стены помогут, даст бог… Слушайте, Иван, тут проблемка одна: никак не уговорю никого из своих редактировать сборник этот, чтобы в формате альманаха будущего, регулярного, с рубриками соответствующими ну и прочим. Все где-то кусок хлеба с маслом зарабатывают, всем некогда, да и опыта журналистского нет… не возьметесь? Материалы собраны, а мы вам и за составление, и за редактуру заплатим, заработаете заодно; а удастся с ним — да хоть редактором станете, главным… Как, а?
— Интересно, — согласился Базанов; вот и дело, само ж напрашивается, и если бы еще свободным для него быть… — Только как вам сказать… подлечиваюсь я теперь. Раньше месяца вряд ли возьмусь.
— Так мы и не спешим! — воодушевился Новобранов. — В смысле не с чем пока, надо ж еще и башли добыть. Но вот если проектец дельный составить — и альманаха периодического, а не сборника — и калькуляцию хотя бы прикидочную подложить под него, то пробить его в управлении культуры попробую, есть там еще люди… Такой залудить альманашек, чтоб все в нем! — И встал, возбужденно заходил, ладонью воздух рубя, чуть не по пунктам и выкладывая, каким он видит его, мечту свою давнюю, по всему судя, расписывая. — …Ну что, беретесь?
— Можно, пожалуй… — И прикидывал уже, что реального получится из этой довольно-таки дилетантской мечты. — Давайте так: недельку на проект мне, обдумать же надо, тематику выстроить, а для этого материалы собранные заберу сейчас, не против? А еще и калькуляцию к нему набросать по издательским расценкам нынешним… И вот что: без имени моего. В списке волчьем я, дойдет до верхов — зарубят же.
Давно знал, кстати, как писатели относятся к ним, журналистам, и вполне-то понимал их, мягко говоря, нелюбовь и презренье, с преизбытком заслуженные, пусть даже и чохом, себя не исключая; но вот нес тяжелую папку, дело новое, на себя взятое, и не мог не думать, ощущенье перебороть, что все это хотя и нужно, не поспоришь, но второстепенное, неявного действия, неизвестно когда и как скажется… ну да, как солдат, которого с передовой отправили в тыл оружие, боеприпасы ли разгружать. Или даже в обслугу медсанбата, помогать врачеванью — в инвалидной команде будучи.
Нужное дело и… скучное, что ли, малодейственностью именно? Солдатское; а оно нигде не веселое, в газете тоже, ты-то знаешь.
Свернул в магазинчик небольшой продуктовый в переулке, издавна заходил в него, недорогой и с выбором неплохим. Присмотрел, что требовалось и по карману, пошел чек выбить и увидел, как у женщины, покупки с прилавка в сумку складывающей, упали и покатились два апельсина. За одним она присела, а другой подальше закатился, под витрину-холодильник, и он помочь решил, нагнулся за ним.
— Ой, спасибо… как это неловко у меня, уж извините!
И за все-то мы извиняемся, даже когда нас не просят, во всем готовы каяться… на этом и ловят? И дрогнул от неожиданности, разогнувшись: перед ним Елизавета стояла — еще просительными в извинении, неузнающими глазами серыми глядя, близкими:
— Вы?! А я так искала вас везде, звонила…
Он не сразу собрался, ответил, для него это еще большей, может, неожиданностью стало; она-то хоть искала, говорит, надеялась на встречу, а вот он как бы и забыл о существовании ее, о страдании, в искренности которого не сомневался ни тогда, ни — вспомнив — сейчас…
— Да вот, так получилось, в отлучке был…
В отключке, это-то верней будет; на самое необходимое разве что хватало да вот на какую-никакую теперь иллюзию будущего, руку вовсе не иллюзорно оттягивающую пакетом с рукописями, из которых, вполне-то возможно, и не состряпаешь ничего толкового… так себе, очередной какой-нибудь провинциальный междусобойчик литературный, затрат на себя не стоящий. Пока что не было будущего, а с ним и людей, которыми оно бы продолжилось, не считая круга близких, с кем предстояло мыкать эту и всегда-то большую, а теперь в некую зловещую степень возведенную неопределенность. И добавил:
— Господин случай выручает.
— Нет-нет, знаете, это… это Господь нас свел! Я искала ведь, это не могло же быть просто так. Я знала, что вы где-то здесь, рядом совсем…
Она почти шептала, на продавщицу оглядываясь и торопясь, и стеснительность эта, стесненность еще горячечней отзывалась в словах ее, в искренности, против которой не устоять было.
— И я рад… хотел, конечно, — солгал он, оглянулся тоже на скучающую, его и поджидавшую, кажется, продавщицу, других покупателей не виделось. — Давайте я возьму быстренько, а вы… подождете же?
— Ну конечно!..
Одета она была дорого и со вкусом, это он успел разглядеть искоса: в легком плаще тонкой светлой кожи, в кожаной такой же беретке, в сапожках, его бывшей зарплате эквивалентных должно быть, и с сумкой женской модной, о какой вроде бы и Лариса толковала некогда; как успел и подумать, что все на ней, разумеется, от благодетеля и шефа их общего — бывшего, увы, откуда еще. И что делает одежда с женщиной — это знают только они, а мужчина лишь видит. Но и какая непосредственность в ней — удивившая его тогда еще, во дворе воротынцевского дома, в тягости прощания, где опять же искренней самой, тоскующей надрывно она была…
В кафе ближнее зашли, она сок попросила, а он кстати оказавшийся здесь чай зеленый; и сидели, не раздеваясь, говорили — больше Елизавета, все еще счастливо глазами блестя, горячо и доверительно, будто они давным-давно и близко знакомы… В непонятном ему счастье, пришлось признать, и чем объяснить это можно было? Одиночеством ее, невозможностью с кем иным поделиться горьким своим, что скопилось за это тяжелое, все переменившее время, хотя и сорока дней-то, кажется, еще не прошло… или минуло уже? Но и горя того, памятного, надрыва он не слышал теперь в ней; оставалась скорбь, да, память горькая, почтительная к ушедшему, был он, Леонид Владленович Воротынцев, как местоименье с буквы прописной, о ком лишь с Базановым, наверное, и могла она вспоминать, но и только. А вот к нему, совсем нечаянно встретившемуся, откровенное виделось и живейшее… что, влечение? Оно самое, кажется, и одинокость в нем чувствовалась, тоска по человеку близкому, ему адресованная именно, в этом-то вряд ли он мог ошибиться, даже если бы захотел… Чем обязан, как говорится? И ему ли сейчас думать обо всем таком, что-то там желать, в отношения ввязываться — повязанному другим совсем…
— Но где же вы были так… так долго очень?!
Даже если глухим притвориться, что и делал он, все равно слышалось это явное — «без меня»…
— Так я же вроде вольный теперь. Вольноотпущенник газетщины, можно сказать. К матери ездил в деревню, к другу потом.
Нельзя и незачем было не соврать, как и не простить это слышимое, детское почти, обиженное:
— А я вам по новому телефону звонила, узнала в редакции, а он молчит и молчит… Думала: хоть бы автоответчик был!