— Полосу переверстывать?! Такая удачная вышла, с фоткой плаката этого — и похвальбу на нее производственную?! — угрюмо возмутился тот. — Приехали… А репортаж с митинга куда?
— То же начало дашь, под фото, а остальное на вторую-третью… Перемонтируешь, — упредил он, ладонью о стол утвердил, — время есть. Освобождаю и от типографии, пусть Николай ею займется. — Не хватало только, чтобы он еще и выход тиража тормознул; нет уж, газета на заседании должна перед каждым правленцем лежать. И переверстку не мешало подстраховать, чтоб ненароком компьютер не «завис» насмерть, наверняка же знает, какую кнопку ткнуть… — Оля, посиди, покумекай вместе с Дмитрием Борисовичем, как получше материалы переместить; покажете потом. А ты, Николай, загляни сейчас ко мне…
Карманову заданье одно: быть в типографии до конца, вывезти тираж, полсотни забросить в офис Воротынцева, у секретарши оставить. Если же кто-то со стороны попытается тормознуть откатку тиража, а такое вполне можно ожидать, то сразу же дать знать, а самому с типографщиками договариваться, доплачивать не жалея… Нет, ты понял? Николай, по обыкновению, пожал широченными плечами, что означало пониманье его и готовность, но что-то неладное почуял, кивком особым подтвердил.
К Абросимову приватно послал Михаила Никифоровича, пусть обновит знакомство, интервью возьмет, заодно и узнает, так ли недоступен был тот в конце недели прошлой… И уж не мелочами ли занимаешься, перестраховкой? Нет, мелочей здесь не будет, судя по всему, слишком уж серьезным рылом оборачивается к нему ситуация, и надо все собирать, всю не ахти какую информацию, упредить все возможные подвохи и препоны. И не позвонить ли вечером попозже Воротынцеву, дело ведь того стоит? Позвонить, это он уже решил тоже.
После обеда вышли на связь из администрации губернской, сухо предложили быть к пяти часам на пресс-конференции замгубернатора по социалке и культуре. Наверняка оправдываться будет по полугодовой так называемой задержке зарплат и отпускных учителям и врачам, поскольку до «голодных маршей» дело уже дошло… что ж, голодайте, бейте в кастрюли, если ни на что другое не способны, даже и на забастовку хоть сколько-нибудь массовую, объединенную. Неделю назад пришел такой марш из двух десятков учителей одного райцентра к «серому дому» на митинг, как раз в выходной, так ведь разве что столько же вышло из тысяч учителей городских поддержать их, присоединиться, милиции больше было с репортерами, чем самих митингующих…
И вот задавались вопросом: или уж и вправду все поколенье такое наше — вялое, расслабленное, жертва излишней опеки, патернализма советского? Как недоделанные, ни на что решительное не способны, на злость настоящую даже… ох уж эта расслабуха русская, дорого она будет стоить нам.
Бродила в просторном фойе конференц-зала, сыто перекликалась «четвертая власть», ждала нетерпеливо, когда вторая, кажись, по счету впустит в стойло и даст знак говорить, как Шахерезаде, дозволенные речи. Иван пооглядывался, не с кем и перемолвиться стало, подошел к Ауслендеру, высокому, элегантному, что-то уже черкающему в блокноте. Анатолий слыл человеком веселым, в обществе всегда желательным, приятельствовал со всеми без разбору, кажется, но как-то естественно это у него получалось, без особой натяжки, рекомендовался «евреем как таковым» и всем стилям общения предпочитал ненавязчивую иронию. А совсем недавно стал заместителем Светки-просветительницы, какая нацелилась уже, говорили, прыгнуть своими ножками-бутылками прямо в администрацию; значит, сим определилось теперь, кому экс-комсомольскую шлюшку передать, кому завещана эта потасканная донельзя газетка…
— A-а, злюки… — усмехнулся дружелюбно Ауслендер, руку подавая. — Не надоело еще собачиться?
— С волками жить — как не собачиться? Это вы подвываете…
— Есть грешок, — легко согласился тот. — Но, по-моему, не из смертных. А знаете, мне это тоже что-то поднадоело. Обрыдло, тявкнуть хочется. Укусить — ну, не за ногу, а хотя бы за штанину для начала…
— А что, здоровое желание, — посмеялся Иван, — вполне собачье. Главное, пинков не бояться…
Поболтали так, и Базанов, вспомнив, поинтересовался между всяким прочим: авторы, дескать, какие-то странные у вас проскакивают, разношерстные совершенно… Что за публика бывает у вас? Владимир, который Мизгирь, появляется?
— Да так, возникает иногда… Странный тип.
— Не из ваших? — переспросил спроста Иван. — Не из…
— Не-е, у нас таких, — сказал Анатолий, сообщнически ухмыляясь, — в кагале нет.
— А кагал, стало быть, есть?
— И кагала нету.
Засмеялись оба, а тут двери конференц-зала открыли и полупочтительно пригласили.
— Пожалте в загон, — хмыкнул недобро Базанов, — на трепанацию… Черепушки?
— Или на треп? Да с нашим удовольствием!..
За штанину Ауслендер цапнул: насколько известно, задержка зарплат нынешней номенклатуры не превышает полумесяца; и как это, дескать, коррелируется с полугодовой у изгоев нашего… нет, извините, вашего бюджета? Единогласно и общепринято прозванный Хомяком бывший инструктор обкома сначала решительно отвел сам кощунственный в применении к демократии термин «номенклатура»: «Это не к нам — к капээсэс, мы выстраиваем властную вертикаль совсем на иных началах и принципах», — и последнее было конечно же сущей правдой, хотя слово «принципы» в его устах несколько резало слух. «И потом, ну, сколько у нас в этой самой вертикали — и сколько в огромной бюджетной сфере целиком, какую мы тащим на себе? Меж тем потеря управления гораздо дороже обходится, чем потери при недостатке исполнения в низах, это надо понимать и соизмерять. Неважная собираемость налогов — вот корень этого зла!..»
И все понимающе завздыхали, зашевелились, а кто-то и покивал: вытяни их, налоги, когда увиливают всяко, не хотят платить… Культурки капиталистической не хватает пока, ответственности перед обществом и государством, в особливости у монстров социндустрии. Не только кивали, разумеется, но и писали подобное, печатным словом просвещали полупочтенную опять же публику.
Пришлось спросить, а как тогда сообразуются клинический недобор налогов и скандальное изгнание руководителя областной налоговой службы Ревякина, посягнувшего на пересчет доходов всем известной структуры под названьем «Квадрига»? При огромной декларируемой нехватке средств на все, на зарплату бюджетникам прежде всего, в эту аферу — а так это квалифицировано нашей и двумя центральными газетами — вбуханы огромные же областные средства в строительство завода мусороперерабатывающего. В итоге вместо завода лишь расчищенная бульдозерами еще год с лишним назад площадка под городом, гигантская свалка как дымила, так и дымит, гадя и заражая все вокруг на километры, а оправданный, все-таки восстановленный судом в правах и должности честный налоговик полгода уже как ходит безработным, не допускается в кабинет свой… Где «Квадрига», с кем попилила башли, куда ускакала с нашими потными, трудовыми? Почему заблокирована, по сути, всем этим полномочная работа налоговой инспекции, которой негласно определены целые зоны неприкасаемости, куда она и носа сунуть теперь не смеет? И ведь знают уже инспектора, где чьи вотчины, на каких началах и принципах им дадут от ворот поворот…
Некий то ли гул, то ли ропот в зале возник, не поймешь сразу — осуждающий ли, одобрительный: осведомлены были, что как раз Хомяк-то и крышует одну из таких зон. «Это не ко мне, гражданин Базанов, не по специфике моей; и попрошу не передергивать мои слова… — Нет, выдержке не надо было его учить, не гляди, что невелик, мешочки защечные отвесил, тюха тюхой. — На то есть и федеральная налоговая структура, и финансовые органы…» — «Считаю, что на вопрос мой не ответили. А за комплимент — что ж, благодарствую». «За гражданина? — шепнул, давясь смешком, Анатолий. — Так он совсем же другое же имел в виду…» Да уж верно, усмехнулся и Базанов, скорей кутузкой у нас это слово попахивает, чем похвалой.
Но уже и не странной оказалась реакция коллег на реплику его — недовольной, заоглядывались опять, кто недоуменно, а больше с пренебреженьем деланым, явной уже неприязнью к выскочке вечному… Ну, в чем же дело, выскакивайте и вы. Или на «гражданина» позавидовали? Так это ведь тоже никому не заказано, будьте.
Не хотят, накладно. Да и муторно, признайся себе в который раз, как всякому отверженному в стаде, и одиноко, когда б не собранная тобой по человеку кучешка своих, в какой можно хоть на час-другой отогреться, отойти от мерзкого холода жизни, даже расслабиться… хоть на минуту, а надо, иначе лопнет к черту пружина некая становая, и уж сам за себя отвечать не сможешь, не соберешь себя. Как там ребята поют: «мы на родине в плену…» Это они правы, ребятишки, у всяких тварей в плену — и у своей тоски по ней, родине, свободной и счастливой, насколько возможно бы в невразумленной изначала жизни этой, во всех гнусностях ее…
В редакцию возвращался в дурноте полумыслей этих, в раздраженье глухом, безвыходном все ускоряя шаг — и будто обопнулся обо что, чуть не упал, так дыхалку перехватило ему, краснотой залило все поле зрения, показалось на миг — ослеп… Качнулся, устоял, попытался вдохнуть, но не получилось с первого раза, будто его не стало вдруг, воздуха… еще одна напасть — откуда? В поликлинику надо, обязательно, что-то вообще неладное с ним творится, нездоров же, по утрам не раздышишься, и первые сигареты — мученье, кашлем забивается. С бабой — и с той оплошал… Видно, все до кучи, с озлобленьем думал он, привалившись боком к железной будке «комка» какого-то подвернувшегося; и ненавидел жизнь эту, свою и всех вокруг, в припадках каких-то изуверских себя калечащую, самое себя изводящую в поползновениях едва ль не суицидальных, слепую и мало сказать — неумную…
Но, может, не столько с нею творится, она-то всегда была, считай, ломаная и внутренне страшная, сколько с ним самим? Напряги, срывы эти то и дело, авралы газетные с раздраем семейным пополам, все на нервах и в цейтноте клинящем — и так два почти года, а роздыху и недели не наберется… Надорвался малость, носопырка оказалась слаба? Слаба, не одну рубашонку попортил когда-то. Дрались в мальчишках частенько, и все дружки-сопернички знали, что если дашь удачно Ваньке в нос, то кровь-то будет. Другое дело, что как-то вот не боялся он этой своей крови, наоборот — злел до крайности, только тогда для него и начиналась драка, когда другие готовы были уже считать законченной ее… Забывался вздор какой-нибудь, причиной послуживший, он получал право на злость настоящую — за боль и стыд, за окровяненную рубашку и выволочку материну предстоящую, и мало у кого тогда оставалась охота драчку с ним продолжать, в крови его гваздаться тоже…
Носопырка, она ж и психика, и где она слаба, где сильна?
У коллег-то его по печатным знакам уж наверняка не раскровянится, крепкомордый их цинизм всякое видал, таким все божья роса… Ну не всем, может, но в массе, толпе тепло-хладной своей. Выходило, что и тут злей надо быть, только злость и прибавит сил, больше негде их было искать, взять. А не сомнительно ли право это, на правоте личной, сугубо внутренней построенное? Не сомнительно, наше дело правое.
В редакции ждал его Сечовик, вернувшийся от Абросимова и уже дописывавший интервью, гоняя диктофончик японский.
— Вот, послушайте: общий контракт, он подтвердил, на поставки заводу у них заключен, и это уже после акционирования. Друг в друге уверены… ну, что еще надо?
— Ни-че-го. Отпишете — копию мне сделайте сразу, пожалуйста. И в номер очередной сдавайте. Ну а как там Левин домогался, не узнавали?
— А никак, секретарша говорит. Один раз всего позвонил, назвался, я и сказала, мол, что в цеху Вячеслав Алексеич, через минут пятнадцать-двадцать будет, перезвоните. И больше не изволил беспокоить, так сказать.
— Н-да-с… Как иногда, оказывается, просто все — при всех-то сложностях…
— Все тут мнимо — и сложность, и простота. Он все вокруг себя в мнимость превращает, в фи кии и мертвые, этот… — с полуоборота завелся Сечовик, и не о Левине, конечно, была речь. — Все координаты сбивает, до каких дотягивается. Диалектикой извращенной как фомкой орудует, мозги взламывает… Видел, успел насмотреться. И не диалектика никакая это — говно разжиженное, глаза залепить!..
— Ну, газету-то мнимостью не назовешь…
— Назвать не назовешь — а на деле? — остро глянул тот и сразу же отвел глаза, сам несколько смутившись, кажется, резкостью своею. — Оно ждать не любит…
— Всякому делу идея прежде нужна.
— Вы ведь агроном, я знаю… ну, по образованию? Так вот, мелко мы пашем, не на всю глубину коллективного сознательного, бессознательного в особенности. Ну, политическое там, социальное, культурное тоже — на вершок, от силы на два. А надо бы на весь сошник, в подсознание бессонное… Да это мы спим, но не оно. Все помнит оно, знает, чувствует, и это там совесть человеческая живет, там гнездится предчувствие вышнего, неисследимого в благой безбрежности своей…
— Минующего нас, недостойных. Пренебрегающего, это если мягко сказать. В религиозное, значит, грубо говоря?
— Да. Но ведь не даст упырь этот. Да и сами-то вы не совсем готовы.
— Вместе с Леонидом Владленычем…
— В чем и печаль моя. А чуть упустите, он и газетку наизнанку вывернет, чертовой стороной… ну, это я так, заговариваюсь, не обращайте внимания. Всякое мерещится в мерзкой мути нынешней, инфернальной…
А упустить нельзя, это он прав.
Вечером, в десятом часу уже, решился, набрал домашний номер Воротынцева. Ответил женский глухой и усталый какой-то голос — жена, должно быть, — и он назвался, спросил. «В командировке он, должны бы знать…» — вовсе уж устало сказала она, безнадежно вздохнув, Иван только и успел, что извиниться еще раз, как трубку положили. Драма семейная, более чем знакомая? Более чем…
И тут же позвонил Карманов — из типографии и, как можно было сразу понять, изрядно принявший на грудь:
— Слушай, набирал же тебя и туда, и сюда, а ты…
— Был я — и там и сям… Как с тиражом?