1
Девять дней прожил я в родном доме, с отцом-матерью, а на десятый затосковал. Девять дней не переводились в доме гости, хмельные разговоры и гармонь. Как же! Анатолии Кузьмин приехал! Единственный сын Павла Серафимовича, а Павел Серафимович и в простые дни душа нараспашку, а тут сын, – гуляй народ!
Да и то сказать, нечасто залетаю я в родное гнездо, все больше живу по чужим углам, в чужой стороне, иной раз мать не знает, куда и писать, где искать сына, ждет не дождется моей писулинки, а, дождавшись, напишет мне письмо на двух страницах в клеточку: «Сынок, и что же ты делаешь, милый? Да разве так можно? Ведь не кто-нибудь мы тебе, а мать с отцом. Долго ли написать письмецо? Сел на минутку и настрочил. Нам много-то и не надо, жив-здоров – и ладно. А то, не знаючи ничего о тебе, шибко мы переживаем. Где работаешь-то и кем? В тот раз писал, что шофером в степях, а теперь-то кем? Может, денег нет, так напиши. Ты ведь такой, ничего не скажешь, не велишь высылать, мы и не смеем. Ой. Толька, Толька, и в кого ты удался? Правду люди говорят, мол, не в мать, не в отца, а в прохожего молодца. Сестры твои погляди, как живут, при доме, при семье, душа за них не болит, всего у них хватает, и зятья дай бог всякому, а ты-то…» И вот все в таком духе.
Получив материнское письмо, я клял себя на чем свет стоит, бежал на почту, покупал гладкую лощеную бумагу, конверт, садился за стол, обляпанный чернильными пятнами, закиданный обрывками неотправленных телеграмм, и начинал «строчить». «Здравствуйте, дорогие родные? С приветом к вам наш сын Анатолий. Получил письмо и спешу дать ответ…». И здесь заклинивало. О чем писать? Ну, жив. Ну. здоров. Работаю. Не напишешь же им, что три дня назад подзавалило меня в забое, часа четыре добирались спасатели. Не напишешь же. С ума сойдут, И сколько я ни пыхтел над письмом, все равно наскребывал чуть больше половины листа, да и то написанного большими буквами. В конце передавал привет сестрам, племянникам и племянницам, обещал в скором времени приехать и решительно ставил точку. А чаще всего отделывался телеграммами: мол, жив-здоров, адрес такой-то. И не то чтобы я был невнимательный сын. нет, я любил отца и мать, любил своих сестер, племянников и племянниц, переживал за всех них, радовался их радостям, а просто-напросто я и сам не знал, куда меня закинет судьба. – придет письмо, а меня нет. Да и они должны уже кое-что понять. Ведь с восемнадцати лет не живу в родном месте, бываю там лишь короткими наездами, осилю недельку другую – и снова в поезд.
В этот раз я вернулся из Северной Атлантики после пятимесячной болтанки в океане – работал на морозильном траулере, ловил треску. Устроился я на траулер потому, что захотелось глянуть на чужих людей, на чужие страны, посмотреть, как живут там. Но посмотреть мне ничего не удалось: ни разу за пять месяцев мы не пристали к берегу. Видел я лишь, и то издали, канадские берега. Туманные и далекие, они ничем не отличались от берегов моей отчизны. Надоело мне море, качка, нелюбимая работа, и, воспользовавшись случаем, я пересел на судно, шедшее в Мурманск. Конечно, и капитан и ребята в глубине души не одобрили мой поступок, но простились по-хорошему: как-никак около полугода отмотался, пил-ел вместе, никто никогда жалобы от меня не слышал, да и работал я, не жалея себя.
В Мурманске, получив полный расчет и прикупив в портовых комиссионках барахла с разномастными «маде ин…», я сел в самолет, и вот уже десятый день отмякаю душой в родном городишке. Всего десятый, не так уж много, но чую – не могу больше.
По первости отрадно было смотреть на мать, то и дело примерявшую английский джерсовый костюм, на отца, щеголявшего по квартире в узком, длинном пальтишоне французского производства, но так и не вышедшего в нем на улицу. «Да выйди ты на волю-то, – говорила мать. – Покажи обнову людям. Похвастайся». «Неловко, – отнекивался отец. – Не узнают. Подумают – иностранец». Когда приходили ко мне друзья, я вытаскивал сигареты марки «Филипп-Морис», небрежно щелкал зажигалкой, тоже какой-то нерусской, мудреной, предлагал закуривать. Иные закуривали, а иные и отказывались. В общем, надоела мне вся эта иностранная, никому не нужная карусель, и сам я себе надоел, в чистеньком костюмчике, неискренний какой-то, ненастоящий, и снова поманила меня дорога.
Правда, однажды шевельнулась у меня мысль: а не остаться ли в родных местах навсегда? Сколько можно болтаться по столовкам, есть пустые щи?.. Случилось это в день приезда моего дяди по отцу. Дмитрия Серафимыча, председателя колхоза. Он приехал к вечеру на пыльном газике из далекой деревни Синегорки. зашел в дом и сразу наполнил его громким голосом и каким-то необъяснимо-тревожным запахом хлеба и зрелых трав. «Слышь, Павлович, – загудел он, – я ведь серьезно. Любая машина твоя! А то в заместители! У меня заместитель хреновый. Совсем мышей не ловит. А, Павлович?» «Не-е… Не пойдет», – ответил за меня отец. «Не пойдет, – угрюмо согласился дядя. – Избаловался. А какого рядна надо?! И заработки у нас не хуже иных прочих, и дом ему отгрохаю любо-дорого, и вон девок-то сколько! Любая пойдет. Только гаркни!» «Не-е… И не уговаривай, – повторил отец. – Другая у него планида». «Планида, – ухмыльнулся дядя. – Нету у него никакой планиды! Нету. Оттого и летает, бегает по белу свету. Подожди-и… Прижмет хвост какая-нибудь прости-господи, тогда узнает,.. Теперь ему что? Вольный казак! Куда захотел, туда поехал!» «Не-е, – упрямо сказал отец. – Не уговаривай. Давай-ко чокнемся». «По последней! – строго сказал дядя, погрозил мне прокуренным пальцем и вдруг воскликнул, напугав мать: – Помню, помню я, как до района-то ехали! Зверь! – Он подмигнул для чего-то мне, словно знал что-то тайное о той поездке, и повторил чуть тише: – Зверь!»
Ничего особенного в той поездке не было, просто в непогодь, по хлипкой, размытой теплым дождем дороге я довез председателя из Синегорки быстрее, чем его шофер Венька, но для дяди это пустяшное событие почему-то выросло в значительное.
«Через мостик-то как сиганули, а? – припомнил он, снова подмигивая. – Говорю ему, давай, мол, в объезд. Куда-а-а… Газанул, и там. Только брызги! Зверь. Одно слово. И уборочную помню. Выручил ты меня тогда, Павлович. Две машины на колеса поставил. Не шутка! В страду-то. Да и потом работал добро. Ничего не скажешь. Добро-о…».
И я хорошо запомнил ту страду. Я приехал в Синегорки из калмыцких степей, из маленького поселка Нарын-Худука, где располагалась геофизическая партия, в которой я работал шофером. По первой же просьбе дяди я согласился поработать в его колхозе. Поставил меня Дмитрий Серафимыч на самую нудную работу – ремонт машин. Я часами лежал на теплой, прогретой солнцем земле, разбирал, перебирал, подкручивал, доставал запчасти любыми средствами. Легко бегал я тогда по родимой земле… Истосковался по ней, живя в незнакомом краю, в жарких степях, где в сухой траве шмыгали непуганые суслики и стояли на горизонте замысловатые миражи, истосковался по светлым речкам, по маленьким радостным деревенькам, словно брошенным в таежник сверху, и по людям с родной окающей речью.
Но прошла страда, промчались солнечные ненадоедливые деньки, подули с севера мокрые ветры, небо затянулось бледным непроницаемым полотном, и посыпались на вмиг похолодавшую землю затяжные грустные дожди. Делать мне стало нечего, и я уехал. Вольный казак…
Мать первой заметила во мне перемену, подсела и смирно спросила:
– Небось опять навострился?
Отец посмотрел на мать и покашлял в кулак. Я не ответил.
– Ох, дитятко, дитятко, – вздохнула мать. – И когда ты оженишься, остепенишься? Двадцать семь годочков… Ведь, гли-ко, один неженатый ходишь. У всех твоих дружков детишки, да не по одному, а ты все ни к кому головушку не приклонишь. Нам поди тоже хочется с внучонком твоим понянчиться. Отец шибко худой стал. Это он при тебе храбрится, винище-то хлещет, а как уедешь, так и занеможет. Все ночи напролет хрюкат и хрюкат. Того и гляди помрет.
– Кто хрюкат? – откликнулся отец. – Ты говори, да не заговаривайся: Не слушай ее, Анатолии. Жениться не напасть, как бы, женившись, не пропасть.
– Чего говорить? – продолжала мать, словно и не расслышав отцовских слов. – Ладная была девушка Юля-та. Шибко она мне нравилась. Как сейчас помню, долгоносенькая такая, губки пухленькие, беленькая, и ростом и фигурой – всем взяла. Да не судьба, видно. Девочка, говоришь, у нее? Аленка? Теперь мода на Аленок-то. Ты, Анатолий, в ее жизнь не суйся. Что было, то было, быльем поросло. Она теперь сама по себе, ты сам по себе. У нее семья, муж…
– Понесла-а… – поморщился отец. – Не лезь ты в его дела! Сколько раз говорить?!
– Это как же не лезь? Он мне кто? Не сын разве? Захочу, так выдеру! Так выдеру – на задницу не сядет!
Отец засмеялся, закашлялся.
– Давай-ко пропустим по одной, Анатолий. Оно, дело-то, веселее пойдет. Держи давай, держи.
– Может, передохнем, отец?
– Не приневоливай ты его, не приневоливай! Не хочет парень, и не надо. Пей один свою заразу!
– Я ведь хотел как лучше, – сконфузился отец.
– Больше недели пластаете. И куда в вас только лезет? – не могла успокоиться мать. – Ведь горечь-горечью, а пьют, как сладость. Хоть бы запретили ее, проклятую! Не поговорить толком, не послушать. Одна трескотня.
– Мама, – обратился я к ней, – а помнишь, как мы за грибами ходили. Ты, я и Юлия…
– Ох, помню, помню! – радостно подхватила мать. – Ходили мы под Богородскую мельницу. Маслят в том году уродило-ось… Видимо-невидимо! Ну, вот. Набрали мы полные корзины и идем обратно. Я-то позади шла, так все видела. Идет Юля-та, ножками по песочку топает. Топ-топ. И вот этакие малюсенькие следки остаются. На песке-то. Ох, господи, думаю, ребенок ведь еще совсем. А корзина-то у нее здоровущая – за спиной хлоп-хлоп! И жалко и смешно-то мне: и сама-то устала, еле ноги волоку… Топ-топ… Ох, те-те… Хорошая была девушка…
Мать умолкла на минуту, призадумалась, а потом, словно спохватившись, продолжала тем же радостным, несколько неискренним тоном:
– А то как-то пошли белье полоскать. Пришли, а на реке волны с белыми верхами ходят. Не заладилась в тот день погода. Полощу я, а сама на Юлю поглядываю. Как она? А вода студеная. «Брось, – говорю, – дочка, сама выполощу». Куда там… Губки свои пухленькие закусила, полощет, а сама плачет. Слезы так в речку и капают…
«Топ-топ… Хлоп-хлоп… Слезы так в речку и капают…». Быть может, рассказывая, мать и не ведала, какую бурю воспоминаний разбудила она во мне. Отец глянул на меня и торопливо поднял стаканчики.
– Держи, Анатолий. Ее теперь не остановишь. Хлебом не корми – дай поболтать. Бабы-ы…
На этот раз я не отказывался и. посидев немного с отцом, вышел на улицу, медленно спустился с крыльца и пошел в березы. Я сел под самое дальнее дерево, закурил, и понемногу мной овладели тихие, светлые воспоминания. Протяжно и тоскливо гудел на реке пароход, какие-то беспокойные темные птицы летали около, чуть не задевая меня крыльями, я смотрел в холодное небо, усеянное мелкими северными звездами, смотрел неотрывно и долго, и вдруг пропали куда-то звезды и по опустевшему небу вдруг покатились огромные могучие валы северного сияния. Синие, красные, голубые, зеленые, разные, причудливо смешиваясь, они на минуту застывали и, разламываясь, исчезали за горой Шмидта. Я видел полярную ночь, неподвижные терриконы в тундре, долгую дорогу с редкими огнями, я видел Юлию, запрокинувшую голову в небо, ее глаза, в которых шаталось, плыло северное сияние. Мучительно-сладкая, привычная мысль овладевала мной, мысль о том, почему мы не вместе, я и Юлия.
Я обязательно прилечу в Полярный, думалось иногда мне, поднимусь на четвертый этаж, нажму кнопку звонка, и выйдешь ты, Юлия. Ты будешь в цветном халатике или в голубом платье, том самом, в котором я увидел тебя на палубе парохода в первый раз много-много лет назад. Тогда был август, радостные гудки, речные перекаты и каленые кедровые орехи, которыми торговали на коротких остановках закутанные в платки женщины. Мы пройдем в пустую твою квартиру, и я спрошу: «Ты любишь меня?» «Люблю», – скажешь ты.
Нет. Не так все будет. Я прилечу к тебе в прекрасно сшитом костюме, в светлом плаще, наимоднейших мокасах и шляпе с замшевым верхом. Поеду на такси по городу, увижу твой дом и случайно вспомню, что это именно твой дом. «Ах да, – скажу я таксисту. – Сверните-ка, пожалуйста, к рынку». Там я скуплю у какого-нибудь типа в кепке, напоминающей средних размеров аэродром, все его несчастные розы, подкачу к твоему дому, и, увидев меня в иностранном барахле, новенького, выбритого, воняющего «Шипром» и сигаретами «Филипп-Морис», с огромным букетом безумно дорогих цветов, ты вскрикнешь «Ах!» – и упадешь в обморок. «Принесите воды, – вежливо обращусь я к бледному мужу. – Женщине плохо».
Юля, Юленька, Юлька, что ты наделала?! Что я наделал? Восемь лет! Можно с ума сойти. Ты мне до сих пор снишься. Я бегу от тебя по всему Союзу, а ты приходишь ко мне по ночам, гладишь волосы, лицо, грудь, как давно, наяву, в холодной комнате барака. Я лежал тогда больной, а ты целовала меня в губы и говорила, что хочешь заразиться и умереть вместе. Неужели это было. Юлия?
Скрипнула в доме дверь, послышались шаги, и через минуту до меня донесся материнский голос:
– Толя-а! Анатоли-ий!
– Теперь кричи, – проговорил отец. – «Топ-топ, хлоп-хлоп…». Тьфу!
– Да что я-то? – оправдывалась мать. – Я ведь так… Припомнилось.
– Припомнилось… И-эх, бабы-ы! Вот махнет завтра, тогда припомнится!
– А ты тоже! Толканул бы. Анатоли-ий!
– Ладно. Пошли. Хватит орать, людей смешить.
Переругиваясь, отец с матерью ушли в дом. Они ушли, а для меня пропало северное сияние, гора Шмидта, дорога с фонарями, пропали мы, молодые и счастливые, и я уже смеялся над тем, о чем думал минуту назад. Я встал с земли и, миновав огород, вышел на слабо освещенную улицу. Где-то лаяла собака, снова прогудел пароход, перебежал дорогу большой кот, сверкнул зелеными глазищами и скрылся в подворотне.
Я вышел на берег реки. Низко стояла большая красная луна. На реке было пусто и тихо. С прибрежных берез слетали листья, бесшумно ложились на воду, пересекали густой красный отсвет луны, а потом плыли вниз по течению, медленно истаивая, пропадая из глаз. «Скоро осень, – подумалось мне. – Тогда, восемь лет назад, мы стояли с Юлией на берегу, бросали в воду белые ландыши и загадывали, чей цветок исчезнет позднее. Ландыши плыли и таяли. И снова стою я на этом месте, смотрю на реку, на красный лунный свет, а Юлия никогда этого уже не увидит».
Годы сделали свое дело. Теперь жизнь в Полярном все чаще представляется мне как давно просмотренная картина о любви. Но, колеся по стране, болтаясь в океане, мчась на машине по белым солончакам или сидя с друзьями за стаканом вина, вдруг вспоминал я Юлию, и тоскливое, беспокойное чувство овладевало мною. Мне хотелось сейчас же, немедленно лететь туда, в Полярный, в синие твердые сугробы, в северное сияние, к Юлии. Она припоминалась мне, и море становилось немило, и степи скучны. И я думал о ней, думал, как она встречает праздники не со мной, и весну не со мной, и северное сияние не со мной. Почему не со мной?
Я отвел взгляд от воды и побрел по темному берегу. На той стороне реки редкими огоньками светились деревни. Снизу донесся слабый плеск воды, и, приглядевшись, я увидел выходящую из воды женщину. Она шла по песчаной отмели, по лунному красному следу, то и дело склонялась, набирая в ладони воду, обмывала лицо, и падали красные капли в красную воду. Потом женщина пересекла лунную полосу, пропала в темноте, и я слышал лишь скрип сухого песка. А потом и шагов не стало слышно.
Заметив скамейку, стоявшую на самом краю берега, я присел, откинулся на спинку, прикрыл глаза, и мысли мои перенеслись в тот далекий год…