-- Джавалантим ива теджаса...
Это были стихи о сияющей красоте юной принцессы Савитри, "с глазами как лепестки лотоса... которую никто не выбирал в жены, красотою удержанный".
Может быть, теперь Леле будет не так больно услышать то, что он сейчас скажет...
-- Я... не возьму тебя с собой! -- наконец решился он.
Леля быстрым движением прижала ладонь к его губам (он так любил целовать ее ладони!), Яша отстранился и заговорил со злой решимостью. В сущности, он мало знает ее. Надо пуд соли съесть вместе, прежде чем... И вот что... он ее не любит, и все! Потом он с ужасом вспоминал, что наговорил...
Выйдя из машины, Яша заставил себя не оглядываться на Лелю, забившуюся в угол кабины.
Около вокзала его встретили ликующим возгласом: "Идет!" Походный аккордеон сразу рванул комсомольскую песню. Яша озирался изумленно, растерянно.
Оказалось, Юра объявил на факультете и в общежитии, каким поездом уезжает Яша Гильберг. И три студенческих группы, которые через час сами отправлялись на уборку урожая в подшефный колхоз, пришли в полном составе.
Юра чувствовал себя погано. Его оставили в аспирантуре. У философа-языковеда Татарцева. На него, Юру, выделили "место", на которое Яша и попасть не мог. Не по профилю. Но Юра все равно ходил как в воду опущенный.
Кто-то взял у Юры Яшин плащ, кто-то шел рядом с Яшей, обнимая его.
-- Прощай. Путь далек.
Яша оглянулся. Машина с Лелей еще не отъехала... Да и сам мог не уезжать. Имел законное право... Но сколько раз он говорил, что не считает себя инвалидом. Отказывался от всякой помощи... Сколько спорили об этом с Лелей... "И сдаться? Я не буду себя уважать!" -- говорил ей.
Он был искренен с Лелей. Правда, не до конца.
На заполярном аэродроме Ваенга не было сомнений, кто есть кто. Звания и партийность значения не имели. Один полет в торпедную атаку, и все как на ладони... А здесь?
Он, как и Леля, проглядывал факультетские объявления. Никаких откровений для него в них не было. Не утихал погром. Что такое погром, Яша знал с детства.
Факультет, как театр марионеток, дергался, "в соответствии с указаниями сегодняшней передовой", как говаривали в курилках.
За пять лет учебы в университете, с послевоенного 46-го по 51-й, как только не дергались.
"Двое в степи" Эммануила Казакевича -- самая глубокая и честная книга о времени", -- сказал Яша на втором курсе. Обвинили в протаскивании чуждых идей, очернительстве и политической незрелости. Бесновались -- стыдно вспомнить.
Но это были лишь цветочки. Что началось в 48-м?! Взвинчивалось в 49-м?!
Газеты будто ополоумели. Низкопоклонниками, космополитами, беспаЧпортными бродягами объявлялись самые известные ученые, талантливые студенты. У физиков -- академики Ландау и Тамм; у биологов "низкопоклонники" -- все до одного, кроме Лысенко и его команды. "Полное облысенивание науки", -- сказал как-то Яша в курилке. Прижилось словечко, загуляло по университету... Симоновскую пьесу "Чужая тень", клеймившую "низкопоклонников", приняли как явление в литературе... Кончился Константин Симонов, в глазах Яши, на этой фальшивке. Подорвался на собственной мине...
У них, филологов, все же, отвратительнее... Петрушечные парторги Хахов-Ухов-Ухалкин, сменявшие друг друга, ярились псами. Сперва облаивали "ахматовщину" и "зощенкизм" (сами изобрели этот неологизм и гордились этим). Затем бросились вынюхивать "собственных космополитов", доселе не проклятых. Боже, какой брех стоял! Рвали в клочья западников -- шекспироведа профессора Аникста, профессора Леонида Ефимовича Пинского, на лекции которого приходили со всех факультетов. Пинского увез "черный ворон". А сколько пропало, вслед за Пинским, его, Яши, лучших друзей? Где Костя Богатырев, полиглот, поэт? Гена Файбусович, знавший наизусть трагедии Сенеки и целые сцены из комедий Плавта и Аристофана? Додик Меерович, влюбленный в ирландские саги? Нонка Шопелиович с классического отделения, которая могла дать фору даже самому Генке, знавшему все?! Взяли ее отца, главврача Боткинской больницы, и тут же и ее, девочку. За что?!
Какой дьявольский нюх на таланты! Режут, как на большой дороге. Особенно, если талант не Иванов-Петров-Курицын-Тупицын...
Из знаменитых стариков держатся только профессор Преображенский да Сергей Викентьевич, который предупредил его: "Ввяжетесь в драчку с нашими Ухо-Наховыми, забудьте о науке..."
А Леля знай свое: "Ты мог бы настоять!"... "Мог остаться!" Остаться где? В выгребной яме?.. Ребенок она малый!..
После распределения, получая в профкоме университета путевку, Яша услыхал: "Ты о Гильберге не беспокойся! Они вывернутся!.."
Сколько раз слышал такое: "Они вывернутся!", "Они трусы!", "Они всю войну в Ташкенте!" Это болело, как невынутый осколок. Но рассказывать об этом не хотелось. Тем более Леле. Поймет ли?..
Мимо медленно проехала, обрызгав студентов, зеленая машина с водяными усами. Девушки взвизгнули, перестали петь, кто-то причмокнул от удовольствия: "Вот хорошо!" Дед Яши, семеня за внуком, подумал в отчаянии: "Смывает его след, смывает..."
Юра Лебедев внес вещи Яши в купе. Спутник Яши опаздывал, и Юра поговорил о чем-то с краснощеким гигантом, который снимал бескозырку с золотыми буквами "Тихоокеанский флот".
-- Так о чем тут гуторить, кореш! Я полезу на верхнюю. А он на мою, -не дослушав Юру, воскликнул матрос. -- Все будет как часы". В обиду не дадим.
Юра шепнул что-то на ухо проводнику и попытался всучить ему двадцатипятирублевку. Тот отстранил ее, пробурчал оскорбленно: "Не за барыню просишь".
Аккордеон не умолкал. Заглушая его, со всех сторон кричали:
-- Яша! Пиши на факультет! Третьему курсу1.. На имя бюро! Привет северным оленям!
-- Дедушку пропустите! Дедушку!
Студенты не сразу заметили маленького сгорбленного старика в мятом пиджачке и новенькой серой кепке на затылке. Дед стоял за их спинами и моргал мутными невидящими глазами.
"Зачем он едет на погибель свою? Зачем?! Я умру завтра. Кто у меня, кроме него?! Сперва отняли сына, теперь внука"...
Старику казалось: Яша не доберется до этого Охотска или как его? Сорвется на ходу с подножки. Упадет с узких прогибающихся под ногами пароходных сходен. Или его смоет за борт. Ведь перила же не для него.
Свисток кондуктора резанул уши. Яша протолкнулся к деду, поцеловал его в трясущиеся белые губы. Кивнул Леле. И тут же прыгнул на железную подножку. Сосед по купе -- матрос обеими руками поддержал его и крикнул сверху:
-- Все будет как часы!
Дед сложил ладони и молитвенно поднес их к своему скорбному лицу. "О Господи!.."
-- Мое счастье где-то недалечко... -- затянул кто-то под казенный аккордеон.
"...Пожалей этого несчастного, который считает себя счастливым!.."
-- Подойду да постучу в окно... -- не унимался аккордеон.
"Помоги ему!"
Проревела сирена электровоза, и -- еще громче в сотню голосов грянула песня студентов:
Прощай, края родные,
Звезда победная, свети...
"...Ты сотворил людей по образу и подобию своему, с руками. Ты же знаешь участь безрукого. Он не может даже попросить подаяния..."
... До свиданья, мама, не горюй, не грусти,
Пожелай нам доброго пути!