Тут была запорожская вольница!..
Обеденный стол накрыт тяжелой, с бахромой, голубовато-белой праздничной скатертью. Поверх нее прозрачная клеенка. Если "случается грех" и кто-нибудь из внуков опрокидывает свой стакан молока или чаю, никто из взрослых не вскакивает со стула, не цыкает, не отодвигает высокий плетеный стул с ребенком.
Никаких околоточных надзирателей. У детей свое "общественное мнение". Так заведено дедом.
Зато попробуй кто-нибудь самовольно выйти из-за стола! Тюмень тут как тут...
Но однажды внуки выбежали из-за стола, не допив молока и опрокидывая стулья. Опрометью бросились к входным дверям, где электрический звонок вызванивал что-то веселое, напоминающее: "чи-жик, пы-жик, где ты был..." Заметались по темной прихожей, прячась по углам.
В прихожей кто-то закашлял, а затем послышался очень знакомый тенористый льющийся голос: "Оленок, ты почему шапку надел?"
-- Обознатушки! -- раздались ликующие возгласы. -- Обознатушки! Это Вовка надел шапку Оленка!
В прихожей началось светопреставление. Гам, визг; наконец в столовую пробился увешанный детьми -- Юра не поверил своим глазам -- профессор Ростислав Владимирович Преображенский.
Ростислав Владимирович, сколько его Юра знал, всегда носил пышный титул дедушки русского формализма. Имя его, мелькавшее время от времени в печати, как бы срослось с уничижительными эпитетами.
Но это лишь возбуждало интерес к нему. Студенты, еще на первом курсе, узнавали, что в университете есть "великие старцы", преподававшие еще до революции. Иные слышали о них и раньше, читали их книги. Потому и шли на филологический...
В университете профессор Преображенский никогда не улыбался, круглоглазый, сухой, желтолицый, точно апостол с древне-русской иконы. Юра думал, что Преображенский -- "бесчувственное полено", поэтому он и стал формалистом.
И вдруг...
Ростислав Владимирович держал над головой клетку со щегленком. Клетка качалась под самым потолком.
-- Ну и старик! -- удивился Юра. -- Два двадцать, не менее. В баскетболе ему бы цены не было...
На Преображенском был будничный серый свитер крупной вязки, с бегущими оленями на спине и груди, самый красивый свитер в городе, свитер законодателя мод, -- садясь в аудитории за преподавательский стол, Преображенский надевал синие нарукавники.
Дети хватались за свитер, теребили его, растягивали во все стороны, он словно не замечал этого. Длиннющая "верблюжья" шея его раскачивалась. Иссушенное, апостолькое лицо светилось...
Никакой он не дедушка русского формализма, просто дедушка... Как дважды два!
Вдруг он раскидал всех, порывистый, быстрый, почти гибкий, и начался невиданный детский праздник, где все выступали и все были зрителями...
Ростислав Владимирович пришел и назавтра, и еще через день. Оказывается, его просто не было в городе, а вообще он самый частый гость Сергея Викентьевича. Свой человек в доме. По вечерам они играют с Сергеем Викентьевичем в шахматы, а недавно, сказала бабушка Таня, отпраздновали тридцатилетие своего первого шахматного матча...
В конце недели Преображенский явился какой-то необычный. Быстро прошел в столовую, отстранив кинувшихся к нему детей, настороженно-вежливый, как будто не к Сергею Викентьевичу пришел, а в университет на свою кафедру...
Баба Таня наливала чай. Преображенский сел за стол молча. Он и сидя был выше всех, грустно поглядел на Сергея Викентьевича, наклонив свое апостольское лицо.
Юра не знал, как ему быть. Остаться или исчезнуть?
-- Пригласили меня, знаете, на так называемый философский семинар... -сказал Преображенский, осторожно принимая свою постоянную фарфоровую чашку.
Юра исчез немедля. Он сразу понял, о чем пойдет речь. Об их семинаре, об их позорище...
То был последний семинар. По эстетике. Проверяющих тьма. Он, Юра, как аспирант, мог бы и не приходить. Но -- заявился; Галка Петрищева позвала, их бывшая однокурсница, которая брала отпуск на год и лишь теперь заканчивала. На Юрином курсе ее звали "Ай-Петри" за баскетбольный рост и ботинки сорок второго размера. Доклад драчливый, о современной драматургии.
А потом выяснилось, что ни одной из этих пьес она не читала. И даже удивилась: зачем? Воскликнула со свойственной ей искренностью:
-- Так по поводу этих пьес есть же постановление! Статьи в газетах!
Воспоминание о семинаре и заставило Юру мгновенно исчезнуть. Стыд какой!.. Галка опростоволосилась... А сам он? Из пяти пьес прочитал две, а вызвался обобщать... Пти-Хлестаков! С Пушкиным на дружеской ноге...
Когда он выглянул из-за рояля, где теперь стояла его раскладушка, Преображенского и Сергея Викентьевича в столовой уже не было. Они прошли в кабинет.
Юра погасил верхний свет и снова улегся. Из двери кабинета доносился басок Сергея Викентьевича. Да и самого его было видно. Дверь не закрыли. Точнее, закрыли, да она приоткрылась.
-- ...Тогда я распорядился подсчитать сколько художественной литературы должен проглотить за время обучения студент-филолог... Поделили количество страниц на часы, отведенные чтению. Знаете, сколько получилось? 43,3 страницы в минуту. Около страницы в секунду. Количество страниц, Ростислав Владимирович, исподволь переходит в качество мышления и... характера. Пять лет учебы и -- дурак. Законченный. Дипломированный. "Есть же постановление..."
Преображенский ответил что-то тихим, невнятным голосом. Саркастической ярости прославленного стиховеда, на которого ходили, как во МХАТ на Качалова, и помину не было. Юра то разбирал, то нет:
-- ...За чем пойдешь, то и найдешь... Коли свое мнение назвали "отсебятиной", за которую... Вот и мою "отсебятину" изъяли... "Теорию ассонансов"... 1922 года книжица, чем она им мешала?.. А в Москве, чувствую, густо запахло Охотным рядом...
"Он что, контрик?", -- мелькнуло у Юры, -- запахло, видите ли... Ишь ты!
Юра быстро лег, натянул одеяло на голову. "Неудобно все же подслушивать!" Но стало нечем дышать, и он снова выглянул.
Сергей Викентьевич, тучный, розовощекий, маленький, по грудь Ростиславу Владимировичу, почти утонул в кресле, закинув скрещеные ноги на палку.
-- О-ох! Время-времечко... Парттете ныне ветер в спину ураганный... Пинский Леонид Ефимович записку кинул из арестантского вагона, слышали, Ростислав Владимирович? Десять лет лагерей, как одна копейка. Не выжить бедняге... Пишет, душили его очень профессионально: лекции- де его с крамольным подтекстом. Придумали подтекст, а затем сами этот подтекст проанализировали... Кого-то учим на свою шею, Ростислав Владимирович. -Приподняв вытянутые ноги (узкие короткие брючки запузырились у колен) Сергей Викентьевич постучал палкой по ботинку. -- Мой эскулап накаркал: "У вас, говорит, Сергей Викентьевич, откладываются в пятках соли". Куда уж лучше! Теперь хоть по паркету скользи, все равно по соли... Никуда от этого не уйдешь! Наказанье Божье!... Яшу Гильберга, бывшего нашего студента, вызывали кой-куда, так он говорил...
Юра снова накрылся одеялом с головой. Наконец вынырнул.
-- ...При чем тут работа этого... бывшего студента Гильберга? -- как-то встревоженно говорил Преображенский. -- Не тащите его в университет! Хоть он семи пядей во лбу, не тащите!... Дружков его подобрали, сам он умен, опытен, ушел, и слава Богу... Умоляю, не тащите. Послушайте меня, старого идиота!...
Днем приехала Леля Светлова, новая помощница, которую он пристроил пока что на лаборантскую ставку. Привезла Юре пирожных, а Сергею Викентьевичу какой-то большой пакет, который просили передать...
Сергей Викентьевич раскричался:
-- Я им сказал, никаких бумаг мне не посылать! Я болен!.. Почему взяли?!
Побурчал немного, покряхтел; захотелось сказать Леле, на которой сорвал злость, что-либо приятное; сообщил, что пришло письмо от Яши.
-- Послали его в интернат, откуда директор сбежал. Мальчишки, как увидели его, знаете что закричали? "Ура-а! За шиворот не сможет хватать!" -Господи, воля твоя! -- Сергей Викентьевич покачал головой. -- И как он там управится, Яша твой...
-- Он вовсе не мой! -- жестко произнесла Леля.
-- Эк вас! -- с сердцем воскликнул Сергей Викентьевич (у дочери последний муж был третьим по счету, старик этого не одобрял). -- Был у нас в университете профессор (он назвал имя), так тот брал со своей кафедры расписки: шуры-муры только после защиты магистерской диссертации. Умнейший был человек!
С Лелей шептались долго; она рассказывала вполголоса о книге американца Винера и о том, что на факультете хотят заняться математической лингвистикой... Сергей Викентьевич время от времени вздыхал: "Ох, пропишут ижицу..."
Проводив Лелю до двери, Сергей Викентьевич заперся в кабинете и открыл казенный конверт.
"Так и знал!"