— Вы, ваше сиятельство…
— Что-с прикажете?
— Я говорю, то есть хочу вам доложить насчет Ефима, насчет вот того мужичка-с, что взойдет…
— Что же такое вы мне хотите сказать?
— Он, знаете, такой… вохловатый, знаете, в деревне все, господ они совсем мало видят и несмелы, ваше сиятельство.
— А! Ну еще бы! Я ведь знаю, как с ними говорить.
Лакей всунул в дверь седого Ефима и поставил его к самой притолке. Мужик не поклонился. Помещик посмотрел на него долгим взглядом, хлебнул чаю, опять посмотрел и затем вдруг заговорил тем ерническим языком, которым баре портят свое слово, подделываясь к низкому говору, нимало не уважаемому самим народом.
— Ну, кого надыть, любезный?
Мужик повалился в ноги.
— Что, мол, нужно? — повторил помещик.
Мужик опять поклонился и прошептал:
— К твоей милости, ваше осиятельство.
— То-то, чего к моему осиятельству пожаловал?
— Да все по этому делу, ваше… — Мужик думал, думал, как назвать барина после того, как тот передразнил его за «осиятельство», и хватил: — Ваше велическое благородие.
— Извольте, пожалуйте, прислушать, чин какой изобрел! Как, как, ты сказал? А! Как? Мужик стоял как пень.
— Говори ж.
— Я, ваше благородие… сиятельское… по своему по делу!
С мужика, пока он вывез эти титулы, даже пот повалил, словно он овин вымолотил.
— По какому делу-то? — Помещик видимо наслаждался своими приемами в объяснении с народом. — По ка-ко-му та-ко-му де-лу?
— Да вот отец Лидор знает, — отвечал мужик, переминаясь с ноги на ногу.
— Я не с отцом Илиодором говорю, а с тобою. Ты ко мне чего пришел?
— Все по этому же самому делу.
Помещика начало подергивать, и он сразу громко крикнул:
— Что?
— По этому же, баю, по самому делу, что отец Лиодор тебе, чай, докладывал.
— Да я, братец, говорил их сиятельству, — вмешался о<тец> Илиодор, испугавшийся, что барин разгневается и дело примет плохой оборот. Помещик в свою очередь также обрадовался, что можно начать речь, не добиваясь первого слова от завернувшегося в себя крестьянина. Он быстро поднялся с своего места и, подойдя к мужику, вперил в него свои глаза и с расстановкой спросил:
— Что наделали? А! Сибирь захотелось посмотреть! — и пошел, и пошел. Битый час говорил он, но наконец устал и опустился в кресла.
Отец Илиодор, рассматривавший во все это время висящую на стене картину, обернулся и тоже сел, готовясь в каждую секунду подоспеть с своим ответом.
— Как же это у вас было? — обратился помещик опять к крестьянину.
— Да так вот, как отец Лидор твоей милости, должно, докладывал.
— Да ты сам-то мне расскажи. Я от тебя хочу слышать.
— Все по грехам нашим.
— За какие ж это такие грехи тяжкие вас Господь так попутал?
— Во гресех рождаемся и во гресех живем, — проговорил отец Илиодор, будто сам про себя, как на сцене говорят «в сторону».
Помещик все более и более входил в добрый стих.
— Меня, небось, обманывали? А!
— Говори, говори; барин шутят с тобой; говори, — вмешался отец Илиодор и тут добавил: — Малосмысленные.
Мужик оправился и произнес:
— И твою милость обманывали.
Барин расхохотался, как ребенок, которому пощекотали брюшко.
Отец Илиодор опять поспешил сказать:
— Малосмысленные.
— Да; но заметьте, что всегда у них все на Бога, во всем Бог у них виноват. А? Отчего же тут Бог-то?
Мужик молчал.
Отец Алексей поежился и, снова устремясь на картину, зашептал вполслуха:
— Слушай же и понимай! — сказал помещик, обратясь к крестьянину. — Ничего не было. Понимаешь?
Мужик мотнул значительно головой.
— Ни-ни. Во сне ничего этого не видали, не то что наяву. Здесь тысячу рублей я дал своих, а вы знайте, чтоб к Петрову дню они были все назад в сборе. Понял?
Мужик почесался и сказал, что «понял».