- Ну так что же я с этим сделаю! Мне это, конечно, противно.
- А разумеется, - говорю, - вам это и должно быть неприятно! Как же, она к вам ведь приближенная, а между тем вам невозможно даже ее позу рожи видеть. Я к вам пришел с тем, чтобы все это ее очарованье разрушить.
- Сделай, - говорит, - милость, но только чтоб и я видел.
- Пожалуйста, спрячьтесь где-нибудь и смотрите.
- Ну, хорошо, и так как она теперь в зале при чайном столе за самоваром сидит, то ты входи к ней и скажи, что я еще не скоро приду, а я спрячусь и буду в это время из коридора сквозь щель смотреть.
- Очень превосходно - скажите только скорее: как ее звать?
- Юлия Семеновна.
- А из какого она звания?
- Ничего необыкновенного, но только "из ученых". Можешь смело про все матевировать.
Пошел я в залу и вижу действительно, ах, куда какая не пышная!.. Извольте себе представить, в пребольшой белой зале, за большим столом перед самоваром сидит себе некая женская плоть, но на всех других здесь прежде ее бывших при испытании ее обязанностей нимало не похожая. Так и видно, что это не собственный Дмитрия Опанасовича выбор, а яке-с заглазное дряньце. Платьице на ней надето, правда, очень чистое, но, знаете, препростое, и голова вся постриженная, как у судового паныча, и причесана, и видать, что вся она болезненного сложения, ибо губы у нее бледные и нос курнопековатый, ну, а очей уж разумеется не видать: они закрыты в темных больших окулярах с теми пузатыми стеклами, що похожи как лягушечьи буркулы. Как вы хотите, а в них есть что-то подозрительное!
Ну-с, я ее обозрел и вижу, что она сидит и что-то вяжет, но это не деликатное женское вязанье, а простые чулки, какие теперь я вяжу; перед нею книжка, и Она и вяжет, и в книжке читает, и рассказывает этой своей воспитаннице, Дмитрия Афанасьевича сиротке; но, должно быть, презанимательнейшее рассказывает, ибо та девчурка так к ее коленям и прильнула и в лицо ей наисчастливейше смотрит!
Я даже подумал в себе: неужли же они такие лицемерные, эти потрясователи, что могут колебать могущественные империи, а меж тем с вида столь скромны! И враз рекомендуюсь сей многообожаемой Юлии Семеновне:
- Вот, мол, я, честь имею, здешний становой, - но не думайте, что уже непременно как становой, то и собака! Я совсем простой, преданнейший человек и пришел к вам прямо и чистосердечно просить вашей ласки.
Она смутилась и говорит:
- Я не понимаю, что вы мне говорите.
- Совершенно верно, - отвечаю, - но я сейчас буду вам матевировать: я поврежденный человек... Она отодвигается от меня дальше.
- Дело в том, - говорю, - что я повредил себе письменными занятиями остроту зрения и теперь хочу себе приобресть притемненные окуляры или очки, да не знаю, где они покупаются. Да. И не знаю тоже и того, почем они платятся; да, а самое главное - я не знаю, що в их за сила? - сгодятся они мне или совсем не сгодятся? А потому, будьте вы милосерденьки, многообожаемая Юлия Семеновна, позвольте мне посмотреть в ваши окуляры!
Она отвечает:
- Сделайте милость! - и снимает с себя очки без всякой хитрости.
А я будто не умею с ними обращаться и все ее расспрашиваю, как их надеть, а сам гляжу ей в открытые глаза и, представьте, вижу серые глазки, и весьма очень милые, и вся поза рожицы у ней самая приятная. Только маленькая краснота в глазках.
Я померил очки и сейчас же их снял назад и говорю:
- Покорно вас благодарю. Мне в них неловко. Она отвечает, что к этому надо привыкнуть.
- А позвольте узнать, вы же давно к ним привыкли?
- Давно.
- А смею ли спросить, с якого поводу? Она помолчала, а потом говорит:
- Если это вас интересует - я была больна.
- Так; а чем вы, на какую болезнь страдали, осмелюсь спросить?
- У меня был тиф.
- О, тиф, это пренаитяжелейшая болезнь: все волосья як раз и выпадут. Без сомнения, в этих обстоятельствах вы и остриглись?
Она улыбнулась и говорит: - Да.
- Что же, - говорю, - это гораздо разумнейше, нежели чем совсем плешкой остаться. Ужасно как некрасиво - особно на женщине.
Она опять улыбнулась и читает сиротинке, а я перебил:
- А впрочем, - говорю, - для вас, как для девицы небогатого звания, тоже нейдет и стрижка! Она не теряется, но вдруг надменно отвечает:
- При чем же тут является звание?
- А как же, - говорю, - те, що богатого сословия, то они що хотят, то и могут делать, и могут всякие моды уставлять, а мы над собою не властны.
А она вдруг отвечает:
- Извините: я не имею чести вас знать и не желаю отвечать на ваши суждения.
- Разве они не кажутся вам справедливыми?
- Нет; и к тому же они мне совсем не интересны. Я спрашиваю:
- А какое это вы вязанье вяжете? Это что-то просто аляповатое, а не дамское.
- Это чулки.
- Да вижу, вижу: действительно чулки, и еще грубые. Кому же это?
- У кого их нет.
- Ага! - для беднейшей братии... Превосходное чувство это сострадание. Но мы, знаете, вот по обязанности бываем должны участвовать в сборе податей и продавать так называемые "крестьянские излишки", - так, господи боже, что только делать приходится. Ужасть!
- Зачем же вы делаете то, чему после ужасаетесь?
"Ага! - думаю себе, - не стерпела, заговорило ретивое!"
И я к ней сразу же пододвинулся, и преглубоко вздохнул из души, и сказал с сожалительной грустью:
- Эх-эх, многообожаемая Юлия Семеновна; если б вы все то видели и знали, яки обиды и неправды дiятся, то вы бы, наверно, кровавыми слезами плакали.
Она мне ничего не ответила и стала знову показывать ребенку, как чулок вязать.