- Пара пустяков. А вот теперь, когда формальности покончены, осмелюсь преподнести вам еще один сюрприз.
Из портфеля прежним чудесным способом появились два картонных обрезочка.
- Это билет первого класса до станции Горьгнище, а это -плацкарта на нижнее место. Билеты взяты на сегодня. Поезд отходит ровно в одиннадцать тридцать. Пароконный извозчик дожидается вас у подъезда.
Вам, следовательно, остается только положить в карман паспорт и записную книжку, надеть шляпу, взять в руки тросточку и затем: "Andiam, andiam, mio саго..." (Пойдем, пойдем, мой дорогой (итал.)) - пропел очень фальшиво, козлиным голосом Тоффель. - А с вашего разрешения, я пособлю вам уложиться!
- Ах, что вы, помилуйте... Ради Бога! - смутился Цвет.
Лицо Тоффеля сморщилось шутливой, но весьма отвратительной грима сой.
- Экий вы щепетильный какой. Но в таком случае не откажите уж принять от меня небольшой дорожный подарочек - вот этот саквояж. Нет, нет, убедительно прошу не отказываться. Я нарочно выбирал эту вещицу для вашего путешествия. Вы меня обидите, не приняв ее. Подумайте, ведь я с вас заработаю немалый куртаж ( Вознаграждение, комиссионные (от франц courtage)).
- Спасибо, - сказал Цвет. - Прелестная вещь. - Он чувство вал себя неловко, точно связанным, точно увлекаемым чужой во- лей Минутами неясная тревога омрачала его простое сердце. "Ка- кая изысканная заботливость со стороны этого чужого человека, думал он, - и как поразительно скоро совершаются все события! Право - точно во сне. Или я и в самом деле сплю? Нет, если бы я спал, то не думал бы, что сплю. И лицо, лицо... Где жея его видел раньше?"
- Но как все это необыкновенно, - сказал он из глубины шкафа, где перебирал свои туалетные принадлежности. - Если бы мне вчера кто-нибудь предсказал сегодняшнее утро, я бы ему в глаза рассмеялся.
Он медлил, но Тоффель с дружеской настойчивостью, одновременно почтительной и развязной, продолжал погонять его.
- Ах, молодой человек, молодой человек... Как мало в вас предприимчивости. Впрочем, и все мы, русские, таковы: с развальцей, да с прохладцей, да с оглядочкой. А драгоценное время бежит, бежит, и никогда ни одна промелькнувшая минута не вернется назад. Ну-с, живо, по-американски, в три приема. Ваши новые ботинки за дверью. Я попросил горничную их вычистить. Вас, может быть удивляет, что я вас так тороплю?
Но, во-первых, я и сам не имею ни секунды свободной. Вот провожу вас, и сейчас же мне надо ска- кать в уезд, по срочным делам. Волка ноги кормят. Ничего, ниче- го... Одевайтесь при мне без всякого стеснения. Я - мужчина. А во-вторых, сами посулите, что выйдет хорошего, если вы прокани-телитесь в городе несколько лишних дней? Ведь теперь уже всем вашим знакомым и множеству незнакомых известно через экзекутора о свалившемся на вашу голову наследстве. О, мне хорошо известна человеческая натура. Начнут клянчить взаймы, потребуют вспрыснуть получку, добрые мамаши взрослых дочерей устроят на вас правильную облаву с загоном. Вы - человек слабый, мягкий, уступчивый, хороший товарищ.
Еще завертитесь, чего доброго, наделаете долгов. Я знаю такие примеры.
А тут еще подвернется какое-нибудь этакое соблазнительное увлечение, вроде красотки из кондитерской, как та - помните? - полная блондинка за прилавком у Дюмона, первая от окна, с сапфировыми глазками? Право, слушайте вы меня, старого воробья. Я худу не учу. Тем более, что вы с первого взгляда внушили мне самую глубокую, можно сказать отеческую, симпатию. Вы только не обращайте на меня внимания, укладывайтесь, укладывайтесь! А я тем временем передам вам кое-какие нужные сведения.
Простыней и подушек, пожалуйста, уж не берите с собой. Все дадут вам в спальном вагоне, а в усадьбе есть много прекрасного, тонкого голландского белья. И сорочек много не надо. Две, три перемены.
Возьмите мягкие, fantaisie. Немного платков и носков. Прескверная у нас привычка путешествовать с целым караван-сараем. По этой примете всегда за границей узнают русских. Берите только то, что уместится в саквояж.
Остальное лишнее. Едете всего на два, на три дня.
Ну так слушайте же. Имение, правду говоря, хоть и не заложено, но в страшном забросе. Триста с небольшим десятин. Из них удобной земли полтораста, и ту запахали дружественные поселяне. Владение обставлено сотнями идиотских неудобств. Чересполосица, рядом чиншевые наделы, до сих пор существует не только сервитутное право, но даже в силе какая-то, черт бы ее побрал, "улиточная запись". Нет, совсем серьезно уверяю вас, что есть и такие юридические курьезы! Мое мнение - землю надо продать. Возиться с ней - это, как говорят поляки, "более змраду, як потехи". Тут не только вы с вашей полной неопытностью, но даже первый вы- жига, кулак, практик сядет в калошу... Вы выбираете галстуки?
Советую вам этот, черный и белыми косыми полосками. Он солид- нее...
Остается усадьба. Она велика, но мрачна и на сыром месте. Фруктовый сад стар, запущен и выродился без ухода. Инвентаря -никакого. Дом - сплошная рухлядь, гнилая труха. Деревянная, источенная червями двухэтажная постройка времен Александра Оервого, с кривыми колоннами и однобоким белведером. На него ду- нуть - рассыплется. Стало быть, и усадьбу побоку Вы только ос- мотритесь там на месте, а я уж здесь, будьте покойны, приищу вам невредного покупателя. Вряд ли и вещи сколько-нибудь ценные найдутся в доме. Все - хлам. Осталась там небольшая библиоте- ка, но она вас мало заинтересует. Все больше по оккультизму, теософии и черной магии... Ведь вы человек верующий? - Тоффечь, не оборачиваясь, кивнул головой назад, на образа. И, должно быть, от этого движения судорога скрутила ему шею, потому что он болезненно сморщился. - И вам, такому свежему, милому, не след, да и будет скучно заниматься сумасбродной ерундой. Вы лучше эту пакость сожгите! А? Право, сожгите. Я говорю из чувства личной, горячей симпатии к вам. Обещаете сжечь? Да? Хорошо? Ну, дайте же, дайте мне слово, прелестный, добрый Иван Степанович.
- Даю, даю. Сделайте милость. Господи!
- Крр... - издал ходатай горлом странный трескучий звук.
- Что с вами? - заботливо спросил Цвет.
- Ничего, ничего, не беспокойтесь- Немного поперхнулся. Что-то попало в дыхательное. Ну, вы, кажется, готовы? Так едемте же. На вокзале у нас еще хватит времени слегка позавтракать и распить за здоровье нового помещика бутылочку поммери-сек. Нет, уж вы выходите первым. Я за вами. По-румынски. Вот так.
Через час этот энергичный, всезнающий, все предвидящий делец услужливо подсаживал Цвета на ступеньки вагона первого класса. В последнюю минуту как-то само собой очутилась в его руках изящная, небольшая плетеная корзиночка. Подавая ее вверх, в руки Цвета, он сказал с приятной улыбкой:
- Не откажитесь принять. Это так... дорожная провизия... немного икры, рябчики, телятина, масло, яйца и другая хурда-мурда. И парочка красного, мутон-ротшильд. Не поминайте же лихом. Ждите от меня телеграммы... А если будет надобность, телеграфируйте мне сюда, в Бель-вю. До свидания. Не хочу затруднять нелепым ожиданием у вагона. Мои комплименты.
И галантно поцеловав кончики обтянутых черной перчаткой пальцев, он скрылся в толпе.
4
Дорога промелькнула необыкновенно быстро. Ни разу еще в своей жизни не путешествовал Цвет с такими широкими удобствами, и никогда не бежало так незаметно для него время. Попадались ему очень любезные спутники вежливые, внимательные, разговорчивые без навязчивости. Сладко и глубоко спал Цвет две ночи под плавное укачивание пульмановских рессор, а днем любовался из окна на реки, поля, леса и деревни, проходящие мимо и назад, или основательно и с толком закусывал в светлом нарядном вагоне-ресторане, где на блестящих снежных скатертях раскачивали свои яркие головки цветы, а за столами сидели обычные дамы поездов-экспрессов: все, как на подбор, большие, пышнотелые, роскошно одетые, самоуверенные, с громким смехом и французскими словами, - женщины, пахнувшие крепкими, терпкими духами. Для него они были созданиями с другой планеты и возбуждали в нем любопытство, удивление и стеснительное сознание собственной неловкости.
Одно только беспокоило и как-то неприятно, пугающе раздражало Цвета в его праздничном путешествии. Стоило ему только хоть на мгновение возвратиться мыслью к конечной цели поездки, к этому далекому имению, свалившемуся на него точно с неба, как тотчас же перед ним вставал энергичный, лукавый и резкий лик этого удивительного ходатая по делам Тоффеля, и появлялся он не в зрительной памяти, где-то там, внутри мозга, а показывался въявь, так сказать живьем. Он мелькал своим крючконосым, крутобровым профилем повсюду: то на платформе среди суетливой станционной толпы, то в буфете первого класса в виде прошмыгнувшего вокзального лакея, то воплощался в затылке, спине и походке поездного контролера. "Просто какое-то наваждение, - думал тревожно Цвет. - Неужели так прочно запечатлелся в моей душе этот странный человек, что я, даже отделенный от него большим пространством, все-таки брежу им так сильно и так часто".
К концу вторых суток Цвет сошел на станции Горынище и нанял за три рубля сивоусого дюжего хохла до Червоного. Когда Цвет по дороге объяснил, что ему надо не в деревню, а в усадьбу, возница обернулся и некоторое время рассматривал его с пристальным и бесцеремонным любопытством.
- Так-таки до самого, до паньского фольварку? - спросил он, наконец, недоверчиво. - До того Цвита, що вмер?
- Да, в имение, в господский дом, - подтвердил Иван Степанович.
- Эгэ ж. - Старик чмокнул на лошадей губами. - А вы сами из каких будете?
Цвет рассказал вкратце о себе. Упомянул и о наследстве и о родстве.
Старик медленно покачал головой.
- Эх, не доброе дило... Не фалю.
- Почему не хвалите, дядя?
-Атак... Не хочу...
И замолчал. Так они в безмолвии проехали около двенадцати верст до села Червоного, раскинувшегося своими белыми мазанками и кудрявой зеленью садов на высоком холме над светлой речонкой, свернули через плотину и подъехали к усадьбе, к чугунным сквозным воротам, распахнутым настежь и криво висевшим на красных кирпичных столбах. От них вела внутрь заросшая дорога, посредине густой аллеи из древних могучих тополей. Вдали серела постройка, белели колонны и алым отблеском дробилась в стеклах вечерняя заря. У ворот старик остановил лошадей и сказал решительно:
- Вылазье, ну, панычу. Бильшь не пойду.
- Как же это так не поедете? - удивился Цвет. - Осталось ведь немного. Вон и дом виден.
- Ни. Не пойду. А ни за пьять корбованцив. Не хочу. Цвет вспомнил слова Тоффеля о дурной славе, ходившей среди крестьян про старую усадьбу, и сказал с принужденной усмешкой:
- Боитесь, верно?
- Ни. Ни трошки не боюсь, а тильки так. Платите мини мои гроши, тай годи.
Попросив извозчика подождать немного. Цвет один пошел по темной, прохладной аллее к дому. Тоффель говорил правду. Постройка оказалась очень древней и почти развалившейся. Покривившиеся колонны, некогда обмазанные белой известкой, облупились и обнажили гнилое, трухлявое дерево. Кое-где были в окнах выбиты стекла. Трава росла местами на замшелой, позеленевшей крыше. Флюгер на башенке печально склонился набок. В саду, под коряво разросшимися деревьями, стояла сырая и холодная темнота. Крапива, лопухи и гигантские репейники буйно торчали на местах, где когда-то были клумбы. Все носило следы одичания и запустения.
Цвет обошел вокруг дома. Все наружные двери - парадная, балконная, кухонная и задняя, ведшая на веранду из разноцветных стекол, - были заперты на ключ. С недоумением, скукой и растерянностью вернулся Цвет к экипажу.
- А где бы мне здесь, дяденька, ключи достать? - спросил он. - Всюду заперто.
- А чи я знаю? - равнодушно пожал плечами мужик. - Мабудь у гоподяна врядника, чи у станового, чи у соцького, а мабудь у старосты альбо учителя. Теперички вси забули про цее бисово кубло. И хозяина нема ему.