Если мне когда-нибудь представится возможность отблагодарить своих благодетелей, я буду счастлив!
— «Книга жалоб и восхищений»… продолжается, — мрачно констатировал Паша.
Взгляд у Семена Павловича вновь был не просто открытым, а прямо-таки распахнутым. И опять столь приветливым, что от него хотелось уклониться, как от засады… Что-то замышлялось. Это мне было ясно.
Главный врач пригласил меня сесть.
— Не было бы счастья, да несчастье помогло!
— О каком несчастье вы говорите? — спросил я.
— Об истории с Виктором Валерьяновичем. Операция, потом воспаление легких…
О воспалении легких, которое произошло, как считалось, по вине хирургического отделения, он вспоминал при каждом удобном случае.
— А какое же счастье?
— Ремонт из-за этого перекинулся на верхние этажи — и в результате мы с вами можем помочь очаровательному молодому человеку. Сделать ему операцию по поводу аппендицита.
«Видимо, это счастье для самого главврача, — сообразил я. — Но почему?»
— Лейкоцитоз у него повышен незначительно. Но изнуряющие приступы… Предстоит отправляться в экспедицию. Путешествовать под дамокловым мечом! Мы с вами должны отвести этот меч. Такая у меня просьба.
— А кто этот молодой человек? — полюбопытствовал я.
— Начинающий инженер. Сын скромной корректорши. Начинающие и скромные у Семена Павловича сострадания
не вызывали. «Вероятно, родственник», — решил я.
— Обеспечим образцовый наркоз! Чтобы не было ни малейших намеков на боль… — Липнин потирал руки. — Все должно быть в идеальнейшем виде!
— В удовольствие для больного нам операцию превратить не удастся. Тем более что я предпочитаю местное обезболивание.
— Местное — для решения местных задач, а для задач общего значения нужно общее! Я, разумеется, шучу.
Липнин обнажил свои рекламно-безупречные зубы. Он был со мной отчаянно откровенен, подчеркивая этим, что готов восстановить отношения.
«Какие все же глобальные проблемы он собирается решать с помощью начинающего инженера? — недоумевал я. — Семейные, что ли? Да, наверное, это родственник по какой-нибудь из главных линий».
На другой день приехала Мария Георгиевна: она хотела предварить мою встречу с Тимошей. Рассказывала, какой он замечательный сын. Выяснила все, что можно было выяснить по поводу аппендицита. Потом достала из конверта Тимошины фотографии
— Он не фотогеничен. И в жизни гораздо лучше. Вы убедитесь. Вот здесь ему ровно год… А тут, видите, уже школьник.
Матери всегда живописали в моем кабинете качества своих детей, полагая, видимо, что хороших людей я оперирую тщательней, чем плохих.
Дату операции я от Марии Георгиевны скрыл: когда за дверью стоит мать, оперировать трудно.
Есть такое, чего представить себе нельзя… Я не знаю, кто сообщил Марии Георгиевне… кто смог произнести эти слова…
На похоронах ее не было.
Через несколько дней состоялся мой последний разговор с Липниным.
В конце я спросил:
— Делячество на крови?…
— Ого, новая формула! — Он хлопнул в ладоши. — Если она верна, то я должен буду покинуть больницу, а если нет, то… извините, что повторяюсь, покинете вы.
Он тут же принялся опровергать мою формулу.
Письмо Тимошиного отца было переслано в высшую медицинскую инстанцию. Это был танковый прорыв, в который должны были устремиться донесения самого Семена Павловича. Он вспомнил все: семейственность в отделении (мимоходом признал свою вину: либеральничал, шел навстречу!), незаконное пребывание здорового ребенка во взрослой больнице, разбазаривание болеутоляющих средств, жалобы на бездушие…
Он припомнил и другие провинности, без которых бы я, как это ни странно, не смог помогать людям… И Тимошину смерть.
Липнин пошел в наступление. А я не собирался обороняться. Хотя он поднял руку на то, что я считал своей единственной семьей, своим домом
— А дом полагается защищать, — сказала мне Маша. И добавила: — К нам едет Бабкина из управления.
О Бабкиной было известно, что она не подчинялась голосам министра и начальника главка, а исключительно — голосу совести.
— И при этом трогательно относится к Липнину. По зову совести! — сообщила Маша. — Интересно, куда позовет ее совесть в ходе предстоящего следствия?
Говорили, что выводы Бабкиной, продиктованные ее высокоразвитым чувством справедливости, в министерстве сомнениям не подвергались.
— К собеседованию мы подготовимся! — многозначительно произнесла Маша. — Хотя она мне ясна!
— Вы не будете там присутствовать, — сказал я. — По многим причинам… Это, если хотите, мое требование.
— Пожалуйста… Мы не будем, — с той же интонацией согласилась она. — Но справедливый судья обязан выслушать разные стороны и все точки зрения.
— И что же вы в связи с этим задумали?
— Не напрягайтесь, Владимир Егорович.
Более всего Семен Павлович увлекался хозяйственной деятельностью. Ремонт предоставил для этого богатейшие возможности. Он ходил по больнице в полурабочем комбинезоне, умеренно забрызганном краской. Он залезал на стремянки, окунал палец в ведра с олифой и алебастром. Бабкиной предстояло увидеть, как он хозяйствует.
В связи с ремонтом главврач подписал приказ о внеочередном отпуске Маши и Паши. Он сообщил через сестру Алевтину, что на первом собеседовании хирургическое отделение будет представлено лишь ею и мной.
— Маше и Паше и так запрещено приходить. Мною запрещено! — прокомментировал я это распоряжение. — Так что он зря опасается.
— Семену Павловичу нечего опасаться, — процедила сестра Алевтина. И губы убрались с ее лица.
Неожиданно примчались из своего внеочередного отпуска мои ординаторы.
— Нет уж, простите, Владимир Егорович, — заявила мне Маша, — в одиночестве мы вас не оставим. Наши войска получили мощное подкрепление!