Коля сдержанно, между прочим, рассказывал об успехе, которым пользовалась Нина Артемьевна всюду, где появлялась: у них в доме, на работе, на родительских собраниях. Так мать ребенка, получившего родовую травму, пытается маскировать эту беду и демонстрировать признаки полной его нормальности.
В хирургическом отделении все к Коле привыкли… Он был услужлив, но не терял при этом мужского достоинства. И так как круглосуточно находился среди взрослых, его прозвали «сыном полка».
— Может, сделать тебе какую-нибудь операцию: чтоб уравнять со всеми другими? — предложила Маша.
Коля пользовался ее особым вниманием. — Разве плохо иметь своего сына? — спросил я.
— Своего? Чего не будет, того не будет!
— Ребенок в вашем отделении — это все равно что женщина на боевом корабле. Моя четвертая уступка. Запомните! — сказал Семен Павлович. — Либерализм погубит меня.
Нину Артемьевну было запрещено навещать… Этот порядок, который назывался у нас «комендантским часом», ее устраивал. Она стеснялась своего больничного вида, считала его невыигрышным.
«Какая ты у меня стеснительная!» — басил Коля, подавая матери то, что нужно было ей подавать.
Женская судьба была для Нины Артемьевны главной судьбой. И потому более всего ее беспокоили не внутренние разрушения, нанесенные аварией, а внешние: бледность, круги под глазами.
Сперва она и меня стеснялась… Ее не вполне устраивало, что я пристально вглядывался не в ее лицо, а в ее организм.
— Больные для Владимира Егоровича не имеют пола, — объяснила Маша.
— Совсем? — попросила уточнить Нина Артемьевна.
— Абсолютно!
И она перестала стесняться.
— Все будет так же, как было! — утешал я Нину Артемьевну. — Ни глубоких шрамов, ни поврежденных конечностей…
Хромать она не могла!
Несмотря на детскую неприспособленность к жизни, Нина Артемьевна болела по-женски: терпеливо, не припадая ухом к своему организму. Какие бы боли она ни испытывала, лицо ее не искажалось мучением: она не позволяла своей внешности искажаться.
Но я — то не смел эксплуатировать ее терпеливость.
Дефицитные лекарства и болеутоляющие средства сестра Алевтина выдавала по разрешению главврача.
— Нельзя утолять боль… по разрешению, — не вытерпев, сказал я ему.
— Я готов, Владимир Егорович, утолять все боли мира. Но где взять для этого медикаменты? Значит, надо помогать тем, у кого сильнее болит.
— Тем, у кого болит сильнее, а не тем, кто сильнее в жизни! Стройуправление, к примеру, не должно управлять медициной…
Он снял свои массивные, ультрасовременные очки:
— Чувствую, что мы выходим на рубеж главного разговора. Что еще?
— Больница, Семен Павлович, это храм спасения, а не сфера обслуживания… своих интересов.
— Ого, афоризм! — Он захлопал слишком бравурно, словно был на спектакле. — Теперь я вижу, что мы подошли не к рубежу разговора, а к более серьезному рубежу. Я бы даже сказал, к водоразделу.
Он предлагал мне высказаться.
— Не могу допустить, чтобы вы, Семен Павлович, отсюда, из этого кабинета, определяли потребности больных, которых я оперирую.
— Каждое явление, Владимир Егорович, существует, как вы знаете, во времени и пространстве. Почему-то раньше вы не приходили ко мне с такими демаршами. Вас подвигла на это женская красота? А может, вы хотите, чтобы мальчик, прописавшийся у вас в кабинете, был не «сыном полка», а вашим собственным сыном? На словах вы за равенство страждущих, а на деле…
— Не хочу говорить банальностей, Семен Павлович, но больные для меня не имеют пола. Да и вообще… это запрещенный прием.
— В ответ на еще более запрещенный! Я имею в виду прозвучавшие здесь обобщения… Их надо осмыслить.
Он вернул очки на обычное место, давая понять, что осмыслять собирается в одиночестве.
С детства мне казалось, что ябедничать даже на скверного человека, значит, в чем-то сближаться с ним. Но, вернувшись в отделение, я не смог умолчать о беседе с главным врачом.
— Прошла в атмосфере полного взаимонепонимания? — спросила Маша. — Надо признать: мы кое в чем разрушаем многосерийный сценарий, который Липнин уже давно создает.
Молодожены торопились на очередной кинопросмотр — и Маша употребляла соответствующие термины.
— Не скрою, вначале у меня возник план: обженить вас на Нине Артемьевне! А я бы ходила к Коленьке в гости… Но потом подумала: заиметь сразу двух детей — это для вас многовато. Что тогда будет с хирургическим отделением?
— Составляешь планы относительно моего будущего, отменяешь их… Хоть бы со мной посоветовалась.
— Зачем же вас отвлекать? Вам некогда!
— Он не поймет… никогда не поймет, — забубнил Паша.
— Кто? — не понял я.
— Мой муж хочет сказать, что Липнин не поймет вашего отношения к больным. По самой простой причине: он — не врач.
Маша часто переводила высказывания мужа на общедоступный язык.
Назавтра был день операций… Все знали, что в такие дни я по утрам подобен глухонемому: бесполезно ко мне обращаться, о чем-либо меня спрашивать, если это не имеет отношения к операции. И все же ровно в восемь ноль-ноль мне позвонил Липнин:
— Так как вчера ваши ординаторы сделали мне операцию без наркоза, я считал себя вправе позвонить в операционный день. Как только освободитесь, зайдите ко мне.
— Что это значит?
— Я как раз и хочу узнать.
— Не напрягайтесь, Владимир Егорович, — попросила Маша.
И я понял, что причина звонка ей понятна.
После операции, сбросив в умывальник резиновые перчатки и стянув марлевую повязку на подбородок, Маша и Паша подошли ко мне с таким видом, словно собирались представить для ознакомления школьные дневники с плохими отметками.