Лёжа на диване, Абисогом-ага заснул. Однако во сне он тяжело всхрапывал, ворочался и время от времени выкрикивал: «Убирайтесь вон, у меня нет больше денег!», из чего можно было заключить, что даже когда он спал, редактора, учителя и пииты продолжали его донимать. Так беспокойно проспав часа три, бедняга вдруг издал ужасный крик и открыл глаза. Полагаю, что разбужен он был, вероятно, одним из редакторов, схватившим его за горло и грозившимся удушить, «если вы не соблаговолите подписаться на мою газету…» «Господи, помилуй… здесь не отдохнёшь», — простонал, протирая глаза, Абисогом-ага.
Потом, встав с дивана, он зажёг лампу и крикнул Манука-агу, чтобы тот принёс ему поесть. Минут через пятнадцать еда была подана; за едой последовала чашка кофе, а после кофе пришло время сна. Абисогом-ага разделся и лёг в постель. Надо ли говорить, что и на этот раз сон у него был не сладкий- Проснулся он рано утром, быстро умылся, оделся и, выйдя из дому, решительно направил стопы в мастерскую господина Дереника. Мастерская была ещё закрыта, и вследствие этого Абисогом-ага побродил по улицам Пера, поглазел на прохожих.
В четыре часа (по турецкому времени) мастерская открылась, и наш герой, поднявшись на приступок, вошёл в небольшое помещение, стены которого были сплошь завешаны фотографиями различных размеров; сам Дереник, сидя за столиком, читал газету.
— Добро пожаловать, Абисогом-ага, милости прошу, садитесь, пожалуйста, вот сюда, — сказал Дереник, встав и положив газету на столик. Затем он оборотился к сидевшему рядом с ним писарю и знаком велел позаботиться о кофе.
— Я тороплюсь, снимай портрет здесь да поскорей, — сегодня у меня много важных дел, мне нужно с несколькими большими людьми повидаться.
— Извольте, воля ваша.
— Я тебе говорил — хочу, чтобы портрет был богатый. Сделай так: я сижу в кресле, передо мной — двое моих слуг и одна служанка… И будто я не здесь, а в своём имении, а вокруг меня по эту сторону чтобы, скажем, пахали, а по другую — доили коров, тут паслись овцы, там сеяли, тут жали, там косили, тут заквашивали молоко, там собирали арбузы, тут сбивали масло, там утки в озере плавали, тут в лесу чтобы рубили дрова, там на возах пшеницу везли, там… словом, всё, что есть в имении, пускай и на моём портрете будет.
— Эти ваши желания исполнить невозможно, могу лишь, пожалуй, двух-трёх слуг поместить…
— Почему невозможно?
— Ну так, невозможно.
— А в каком виде у тебя большие люди снимаются?
— Сидя в кресле, или во весь рост, или…
— А маленькие люди, значит, по-другому?
— Мы уже говорили: у больших портреты соответственно побольше и блестящие.
— Мой, конечно, тоже будет, как у них?
— Да.
— Я буду стоять? Сидеть?
— Как изволите.
— По-твоему, как было бы лучше?
— Вам прилично стоять.
— Ну, хорошо. А слуги — напротив меня?
— Да.
— Пускай так: я вроде бы кричу на них, а они молчат, под ноги себе смотрят.
— Прекрасно.
— Я вроде бы и бить их начинаю, но злость проходит.
— Вы это хорошо придумали.
— Одежда на мне — ничего?
— Ваше парадное платье — шик.
— У меня вот и другие часы… Можно их тоже привесить?
— Одних часов достаточно, больше — лишнее.
— За одежду я пятьдесят золотых дал. Будет ли видно на моём портрете, что этот шёлк дорогой, первый сорт?
— Не беспокойтесь, увидят.
— Как это ты покажешь?
— Уж будьте уверены.
— Не подумали бы, что моя одежда всего два золотых стоит.
— Вы напрасно изволите сомневаться, не подумают.
— Ну, хорошо.
— Я пойду в павильон и сделаю некоторые приготовления, через минуту пожалуйте туда же, ваша честь.
— Ладно.
— Если желаете, до того как приступим к делу, позову парикмахера, пусть подстрижёт, подправит и причешет вам волосы и усы.
— Позови.
Парикмахер приходит немедля.
Подобострастно склонив голову набок, пятясь и шаркая ногой, он кланяется Абисогому-аге и принимает выжидательную позу.
— Подстриги мне волосы, посмотрим, умеешь ли, — говорит Абисогом-ага.
— Это наш долг, — отвечает парикмахер.
— Подправь как следует, потому что сейчас пойду сниматься.
— Слушаю! Аби…
— Моей голове, мил-человек, я даю очень большое значение.
— Вы говорите «я даю». Ещё бы вы не давали, достоуважаемый Абисогом-ага! От кого же и ждать, что он даст, как не от вас? Ах, кабы и я не имел бы другой заботы и…
— Живей подправляй.
— Знаю, знаю, что я виноват перед вами, — не смог вовремя прийти к вам с почтением. Но — обстоятельства… Именно обстоятельства не позволили, чтобы я исполнил этот мой долг и сейчас имел право… попросить у вашей милости…
— Потолкуем потом, причёсывай, видишь, человек меня ждёт.
— Ничего, подождёт… Попросить у вашей милости, если это возможно… пятьдесят-шестьдесят золотых. Я тоже ведь как-никак отечественный цирюльник.
— Что за пятьдесят-шестьдесят золотых?
— Пожалуйста, не сердитесь, я прошу ссудить вашему покорному слуге пятьдесят-шестьдесят золотых, дабы я послал эту сумму моему сыну в Париж, а он расчёлся бы с должниками, получил диплом врача, приехал домой, поработал несколько лет и вернул вам ваши деньги, конечно, с процентами. Но, знаю, мне нет смысла просить вас об этом, ибо я не смог явиться к вам с почтением. Вовремя приди я с почтением, сейчас я имел бы смелость просить вас удовлетворить мою маленькую просьбу, но так как я не смог прийти с почтением, вы, ясно, вправе отказать, будь я хоть трижды отечественный цирюльник.
— Некогда мне, братец, слушать такие речи, лучше побыстрей делай своё дело… Что за чудной город!.. «Добрый день». — «Доброго здоровья». — «Дай мне денег». Тут ни с кем просто так и поздороваться-то нельзя! Господи боже, упаси и помилуй!.. Но всему есть мера, эфенди… Да, пока не поздно, надо отсюда бежать.
— Эфенди чем-нибудь расстроен? — сказал, входя в мастерскую священник в возрасте между пятидесятью и шестидесятью.
— Сил нет терпеть, святой отец!
— Моё вам благословение, душа моя; хоть вы меня не знаете, но мне давно и хорошо известно, кто вы. Как чувствуете себя? Надеюсь, недурно?
— Если честно, — плохо.
— Не дай господи… Бог даст, скоро будет ещё лучше… Хотел бы несколько минут побыть наедине с вами… (Парикмахеру) — Оставь нас ненадолго. Я и за тебя словечко замолвлю. Узнаю от эфенди, чего ты хочешь, и походатайствую, чтобы он поспособствовал… Мол, господин брадобрей, сами понимаете, тоже наш соотечественник, в его жилах тоже кровь Гайка течёт, и не воздать ему должное — грех. (Парикмахер уходит.) Я не без причины, само собой, пожелал поразговаривать с вами без свидетелей, — продолжал поп. — Вы решили жениться… Да и почему бы вам не жениться? Узнав о вашем намерении, я очень обрадовался. Ещё бы не обрадоваться! Ведь когда женятся такие, как вы, в нашей нации впоследствии богатых мужчин становится больше. Вы, конечно, ищете хорошую девушку. И нельзя не искать, надо- На вашем месте я бы тоже искал… И, конечно, хотите, чтоб она из богатого дома была? И правильно делаете. Жениться на бедной, безденежной, признаться, тоже не бог весть что… Которые из барышень могут меня послушаться, как раз все такие: и хороши собой, и богаты.
— Благодарствую, на днях и пойдём посмотрим, каковы они. А хочешь, чуть подожди, вот снимусь, и тогда прямо отсюда и отправимся. Скажу откровенно — у меня в этом городе другого дела и нет. Я приехал найти себе невесту, побуду здесь ещё несколько дней, найду— обручусь и вместе с ней уеду, не найду — всё равно уеду, потому как здесь у меня ни минуты покоя, и я очень устал…
— Вы правы, да и времена нынче худые, эфенди, денежный кризис, невиданный денежный кризис царит повсюду… И в нации нашей бедных всё больше и больше. Одним словом, я подожду вас, и когда освободитесь, сразу и отправимся.
— А этот каналья пришёл подправить мне волосы и вдруг исчез
В эту минуту господин Дереник выскакивает из внутренней комнаты и говорит:
— Пожалуйте в павильон!
— Но мои волосы…
— Не беда, я причешу.
— Но мои усы…
— Ничего, я подстригу.
Дереник препровождает Абисогома-агу в павильон.
Священник, оставшись один, начинает рассуждать сам с собою о следующем… Но как мы можем догадаться, о чём именно рассуждает человек сам с собою? Единственно по выражению его лица. Человеческое лицо большей частью красноречиво, и как богатым, так и бедным оно нередко заменяет язык.
Лицо попа говорило: «Каким же манером выманить у этого христианина немного денег, чтоб запасти на зиму дров и угля?..»
Поп, несомненно, думал как раз об этом, когда в мастерскую снова впорхнул парикмахер и сказал:
— Святой отец, ты мне всю обедню испортил. Не ты, мне б наверняка удалось выпросить у этого красавца несколько золотых, говорят— он щедрый, многим редакторам и учителям уже по скольку-то дал.
— Брат мой, из-за них-то нам, беднякам, и не перепадает ни гроша из карданов заезжих господ. Не успеет иной новоприезжий оглянуться, как он уж в руках редакторов, учителей, всей их учёной братии… Будь они прокляты!
— Ну, что же нам сейчас делать?
— Я походатайствую за тебя, а ты порадей мне, так и урвём хоть по мелочи от этого Абисогома-аги.
— Уговорились.
— Когда мы отправимся, дорогой я ему скажу, ублаготвори, дескать, нашего цирюльника, ибо он вхож в любые богатые дома и, коли захочет, может в два счёта дело твоё расстроить.
— Какое дело?
— Он же богатую невесту ищет.
— Ясно. А я ему скажу: кроме как нашему священнику, никому не доверяйся.
— Очень хорошо.
— Это верный путь.
— Простак он, слишком наивный.
— Да, доверчивый… Но его обобрали, эфенди, ободрали его! Поздно мы с тобой спохватились.
Абисогом-ага с радостным видом возвращается в комнату, где между цирюльником и попом шёл вышеприведённый разговор.
— Простите мне мою просьбу, Абисогом-ага, — говорит парикмахер. — Я думал, что я тоже, со своей стороны, мог бы вам услужить.
— Не мешает вам знать, Абисогом-ага, — говорит священник, — что господин парикмахер вхож почти во все богатые дома нашей столицы и, следственно, знаком со многими богатыми невестами.
— Неужели?
— А сам он весьма и весьма благочестивый человек, так что вы отзовитесь на его просьбу, сжальтесь.
— Не отпускайте от себя досточтимого батюшку, если вы имеете в виду жениться. Молодые люди, женившиеся при его участии, всегда оставались довольны… Я рад, что ваше дело попало в руки такому дельному и многоопытному пастырю, как наш батюшка. Не сомневаюсь: в супружеской жизни вы будете счастливы.
— Но вы мне поможете в моих хлопотах, господин парикмахер, не так ли? — спрашивает священник.
— Да, но… что в моей власти?
— Ваше содействие необходимо.
— Ну, сделаю, сделаю всё.
— Спасибо вам… Абисогом-ага не иностранец, а наш соотечественник. Приехал жениться. И помочь ему в этом — наш долг!
— Конечно. У меня к Абисогому-аге нет никакой неприязни; или там ненависти, тем более что человек он жалостливый и добродетельный.
— Говорить это в лицо неловко, однако человек он исключительный.
— Превосходный!
— Стоит только посмотреть на него, сразу видишь: весь само благородство.
— Кто же полагает, что наоборот? Я ему не враг.
— Значит, при случае вы отзовётесь о нём с наилучшей стороны?
— Непременно.
— Абисогом-ага — человек бывалый, и он вас вознаградит.
— Слушаю! С радостью готов сию же минуту… Ах, лишь бы сын мой получил свидетельство!
— Через пять дней, Абисогом-ага, через пять дней ваши фотографии будут готовы, — сообщил Дереник, выходя из своего павильона.
— Очень хорошо, — ответил Абисогом-ага и вместе с попом и цирюльником вышел из мастерской господина Дереника.