Носильщики не только никогда не видели улицы Цветов, но и слыхом не слыхали об ней, однако, следуя примеру известного разряда людей, которые прикидываются знающими то, чего не знают, и которым в нашей нации несть числа, они взяли на себя смелость сказать Абисогому-аге, что улица Цветов им хорошо знакома.
Эта смелость, а вернее, наглость, конечно же предосудительна, однако куда наглее поступают люди, которые обучались поварскому искусству, а сами подвизаются на поприще критики, или, немного позанимавшись геометрией, разглагольствуют о законах движения звёзд, или, вскормив пару гусей и две пары коров, обсуждают вопросы воспитания, или, произведя на свет одного ребёнка, пускаются в рассуждения о том, на какой именно точке земного шара произошёл первый человек, или, наконец, в разговорах своих порой касаются таких материй, в коих решительно ничего не смыслят. Да, эти люди, безусловно, заслуживают более сурового осуждения, нежели носильщики, потому что критика, или астрономия, или педагогика и прочая отнюдь не то же, что улица Цветов, которую можно легко выучить, то бишь найти, расспрашивая встречных. И действительно, носильщики, то и дело справляясь о местонахождении улицы Цветов, нашли-таки эту улицу и вскорости постучались в ворота дома номер 2. Замечу мимоходом, что я знаю множество ораторов, которые, проговорив семь-восемь часов, так и не находят искомой улицы и вынуждены блуждать по другим улицам, заставляя тащиться по ним и своих слушателей.
Едва только носильщики постучались, дверь отворилась, и перед ними предстала пожилая женщина с длинным смуглым лицом, которое было сплошь исчёркано временем — точно так, как редактор еженедельника «Масис»[3] исчёркивает рукопись в четыре строчки, сообщающую о чьей-то кончине либо о чьей-то женитьбе. Носильщики, переступив за дверь, опустили свои ноши на пол и принялись вытирать физиономии.
— Это вещи Абисогома-аги, конечно? — спросила морщинистая женщина, оглядывая носильщиков.
— Он себя не назвал, — ответил один из носильщиков, обтирая грязным платком голову.
— Какой он с виду?
— На нём был плащ, балахон какой-то.
— Светлый? Тёмный?
— Нет, чёрный.
— Чёрный?
— Да, но хороший, окрутишься — не озябнешь и в лютую стужу.
— Да как ты смеешь! Ты кого это окрутить собираешься? Я не из тех дам, которые… понимаешь? — возмущённо проговорила пожилая женщина, подчёркивая каждое своё слово.
— Я ведь ничего худого не сказал… Ну, окрутишься. Ну и что, разве это плохо? — отвечал носильщик, расстилая на стуле намокший платок.
— Плохо, хуже всего на свете…
— Не знаю. Этакие хитроумные штучки в моей голове не укладываются.
— Сейчас я уложу. Скажи-ка на милость, ты знаешь меня?
— Если б ты окрутилась, разве повредила б себе?
— У меня есть муж!
— Одно дело — муж, а другое дело — он. Ведь он греет! Скажем, захотела ты вдруг зимой среди ночи на двор выйти, — не мужа ведь на спину себе набросишь, а его.
— Абисогома-агу?
— Балахон, хозяйка, балахон!
— Значит, ты всё время про его пальто говорил?
— Разве я о чём-то другом говорил? А ты думала, не про балахон?
— Думала, говоришь, что я могла бы с Абисогомом-агой окрутиться, обвенчаться, значит.
— Господи! Ах. ты, господи! — завздыхал носильщик и сдёрнул со стула платок.
Удовлетворившись столь убедительным объяснением носильщика, пожилая дама повелительным тоном распорядилась:
— Постель и сундуки снесите наверх.
Носильщики с покорностью взяли вещи Абисогома-аги в руки и едва ступили на лестницу, как хозяйка дома закричала:
— Вы что, из деревни пришли?
— Нет, с главной улицы.
— Знаю, а если не из деревни, как же вы в таких башмаках наверх поднимаетесь?
— Других башмаков у нас нет.
— Чего уставились на меня? Чего не разуваетесь?
— Не кричи, хозяйка, не глухие мы, сейчас разуемся.
И они сняли свои драные башмаки, которые оказались куда чище ног.
— И с этими ногами хотите наверх взобраться? — снова запротестовала хозяйка.
— Других у нас нет, — ответили носильщики с таким жалким видом, будто по причине своей бедности они могут иметь только по две ноги, в то время как у богачей по четыре ноги, а то и по пять или шесть.
— Спускайтесь! Поставьте всё на пол! Я сама отнесу.
— Так будет ещё лучше.
— Ах, во всём виноват мой муж… На службу не ходит, а по целым дням в кофейнях посиживает, про национальные дела тараторит, не видит, в каком я положении… Вот я и вынуждена постояльцев держать… — проворчала про себя хозяйка и, схватив лежавшую у порога мокрую тряпку, начала вытирать ступеньку лестницы.
— Нам ждать, хозяйка?
— Был бы он с головой, — продолжала она про себя, — жила бы я сейчас, как царица. Благо ни детей не дал нам бог, ни домочадцев… Одно у него на уме — квартальный совет[4]… Только и делает, что или помогает кому-то войти в этот совет, или, наоборот, помешать старается… Пропади они пропадом, эти члены совета! От них все наши беды… Тебе не всё ли равно, чудак ты этакий, кто в совете твоём сидит? Ты, что ли, за дела наши национальные в ответе? Ну и ну!
— Хозяйка, дай нам наши деньги, и мы уйдём, не будем здесь торчать, — сказали носильщики.
— Приходите завтра, — ответила хозяйка, и носильщики, давно уже привыкшие к слову «завтра», молча вышли.
— Носится с этим своим советом, — снова заговорила расстроившаяся женщина, — и всё некогда подумать хотя бы, что человеку, кроме хлеба, и мясо полагается, и масло полагается, и рис; ему ещё и уголь, и дрова нужны, без них тоже не обойдёшься… Обо всём этом он и слышать не хочет, благоверный-то мой, уходит чуть свет, возвращается вечером… Вот гость приехал, сейчас явится, ну, известно, поесть захочет, и, значит, чем-то накормить его надо, а у нас хоть шаром покати, потому что супруг мой ни кусочка мяса или рыбы какой домой не приносит. Кроме россказней про совет да про его членов, ничего в этом доме нет. Каждый вечер…
Нарекания и жалобы хозяйки тут прервались, ибо дверь распахнулась, и в дом вошёл человек лет семидесяти и, улыбаясь, отвесил поклон. Этот человек был её супругом. Его морщинистый, с залысинами лоб чрезмерно выдавался вперёд, глаза помигивали, и вид у него был такой, словно кто-то его щекочет.
Не успел супруг переступить порог, супруга спросила:
— Это где же ты был до сих пор, божий человек?
— Дела, дела, жена, конца им нет… Ведь в воскресенье голосование, и мы надеемся, что в совет почтенные люди пройдут… Сегодня Торос-ага привязался ко мне, угостил меня водкой и стал уговаривать, чтобы я за угодных ему людей голос отдал; но я за моих людей голос отдам, потому что они каждый день угощают меня водкой, и люди порядочные, не станут, как другие, красть из кассы совета деньги.
— Ладно, ладно, потом расскажешь, сейчас ступай в лавку да купи кусок мяса…
— Торос-ага немного обиделся и больше уже не будет играть со мной в искампиль[5]. Ну и пусть…
— Я что тебе сказала? Иди, не задерживайся.
— А я с дьячком Мартиросом буду в шашки играть.
— Об этом мы и после поговорить успеем, Манук-ага, пойди купи у мясника кусок говядины да поскорей возвращайся.
— А знаешь, что с дьячком Мартиросом стряслось? Жена у бедного нынче ночью чуть было не умерла.
— Как? Почему?
— Родила, но с большим трудом, четыре повитухи и, говорят, шестнадцать докторов принимали младенца.
— Несчастная женщина.
— Завтра сходи проведай её.
— Пойду, а ты пока сделай, бога ради, это дело — достань мяса.
— А это обязательно — за мясом, на ночь глядя, идти?
— Обязательно. Постель и сундуки, Абисогома-аги только что принесли, сейчас и сам пожалует.
— Ты правду говоришь, жена?
— Зачем же мне неправду говорить?
— Прекрасно, пойду, значит, куплю кусок отменного мяса; одна нога здесь, другая — там.
С этими словами Манук-ага открыл дверь и быстро вышел, но только что он прошёл несколько шагов, жена вдруг закричала:
— Манук-ага! Манук-ага!
Старик остановился.
— А как мясо сварим?
— Можно с картошкой, можно и с фасолью.
— Хватил куда! У нас и угля нет, купи немного.
— Хорошо, — сказал Манук-ага и засеменил.
— Манук-ага! Манук-ага! — снова позвала жена.
Старик остановился.
— Хорошо-то хорошо, но одним мясом не обойтись, купи и рису.
— Верно, жена, куплю и рису.
На этот раз Манук-ага пустился бегом, и он уже сворачивал за угол, когда жена во всю мочь крикнула ему вслед:
— Манук-ага!
Старик — делать нечего — пошёл обратно, и игравшее до сих пор на его лице выражение радостного возбуждения вдруг погасло.
— Чего тебе ещё? — спросил он жену, войдя в дом.
— Несёшься, мил-человек, точно паровоз, голос я надорвала… Дома и лука нет, даже соль вся вышла, купи и керосину, или свечей, не в темноте же гостя за стол усадим?
— Верно, жена, но ты сразу бы всё сказала, чтобы я прямо к бакалейщику пошёл.
— Забыла сказать, что надо бы и графин для воды купить… Нечем повязать себе голову… Нечего надеть себе на ноги… Как же мне в таком вот виде Абисогома-агу принимать?
— Давай, жена, сегодня о еде позаботимся, об остальном уж завтра подумаем, — сказал Манук-ага и с силой потянул за дверную ручку.
— Манук-ага! Манук-ага!
— Кричи хоть до утра, больше не ворочусь, — проворчал Манук-ага и выбежал на улицу.
Он был уже довольно далеко от дома, как вдруг услышал окликавший его женский голос.
— Делать тебе нечего, вот и орёшь на весь квартал, — сказал про себя Манук-ага и даже не обернулся.
— Манук-ага!.. — выкрикивал голос, но теперь это был голос не жены старика, а десятилетней дочери дьячка Мартироса.
Старик шёл не оборачиваясь, и дочь дьячка Мартироса, которая минутами переходила на бег, вскоре начала нагонять его. И когда расстояние между ними сократилось шагов до десяти, бедняжка запыхалась так, что смогла лишь выдохнуть:
— Манук…
Старик опять не отозвался, и девочка, совсем уже выбившись из сил, пробежала ещё несколько шагов и невольно ухватилась за полу его пиджака.
— Оставь меня, жена, — прошептал Манук-ага, не оборачивая головы.
— Я должна что-то сказать…
— Мне некогда слушать, ты и без того уже столько наговорила, что всего не упомнишь.
— Я хотела спросить, где живёт кормилица.
При слове «кормилица» Манук-ага очнулся и, увидев дочь дьячка Мартироса, спросил её:
— Ахавни, это ты сейчас за мной бежала?
— Да… я, — ответила Ахавни и перевела дух.
— Как мать?
Ахавни никак не могла отдышаться.
— Я спрашиваю, как твоя мама? Случилось что-нибудь?
Девочка изнемогала от усталости.
— Господи, нашла время пыхтеть! Говори же, как чувствует себя мама?
— Ма…ма хо…ро…шо, маль…чик не хо…чёт брать грудь… нуж…но най…ти кор…милицу.
— Ну всё, всё, ладно, дочь моя, теперь беги домой, кормилицу я пришлю.
Ахавни попрощалась с Мануком-агой, и старик тут же отправился на поиски кормилицы.
Дабы не наскучить читателю, я также расстанусь с Мануком-агой, который на каждом шагу будет встречаться со своими знакомыми и рассказывать им или о выборах в квартальный совет, или о мучительном разрешении жены дьячка Мартироса, или о приезде Абисогома-аги в столицу.
«Масис» — консервативная армянская газета, издававшаяся в Константинополе с 1852 по 1889 г.; некоторое время выходила раз в неделю.
Квартальный совет — основная ячейка органов самоуправления турецких армян, избирался армянским населением квартала.
Искам пиль — карточная игра.