Общая опасность сблизила и породнила их, и сейчас казалось, что без нее будет хуже. Борисов и Романенко могли погубить их, но могли и защитить — у них были пистолеты. Но Борисов и Романенко вот-вот, может быть завтра, будут у своих, а они останутся здесь, и неизвестно, что с ними будет.
Марта понимает, что надо бы повременить: чем позднее они выйдут, тем меньше опасности встретить кого-нибудь на дороге, но нервы не выдерживают, и она, тронув за рукав мать, шепчет:
— Как уйдем, сразу же убери все под полом, чтобы никаких следов. И засыпь туда картошку. Что еще? В случае чего — вы с бабушкой ничего не знаете. Слышишь? У нас никто не жил, и никто к нам не заходил. Спросят меня, скажешь, что еще не возвращалась из Борков. И что бы с тобой ни делали, не признавайся. И ты, бабушка, тоже. Вы ничего не знаете — поняли? Если попадемся, я все возьму на себя — скажу, что случайно встретила на дороге, отбрешусь как-нибудь. Борька... да ладно — ничего с нами не случится... Будем действовать, как договорились, — обращается она к мужчинам. — Я иду первая, вы — чтоб только не терять меня из виду. Если задержат, выручать не надо. Одна я как-нибудь выкручусь, а с вами — сами понимаете... — У нее мелькает мысль: не будь Борьки, она могла бы уйти тоже. И сразу бы пошла на фронт — снайпером, пулеметчицей, санинструктором, разведчицей, переводчицей, кем угодно... Забрать его с собой? Нет, пустое, об этом нечего и думать. И нельзя ей уходить: как оставить мать и бабушку? Исчезнет она — возьмутся за них, и неизвестно, что с ними сделают. Но может случиться так, что у нее и не будет другого выхода — ей придется уходить с ними, и тогда... Марта в отчаянии прикусывает губу. — Идемте же!
— Как идемте? А посидеть? — Романенко так жалобно протягивает это, что они прыскают и посмеиваются над ним, глядя, как деликатно усаживается он на краешек сундучка и как чинно отсиживает на нем положенное по традиции время.
Поднимаются. Борисов протягивает Марте часы:
— Возьми, Марта, на память, чтоб не забыла о нас...
— Ой, что вы! Не надо. Вам надо воевать, а мне они зачем? А забыть?.. Я вас и так не забуду. Никогда! Нам пора! — мягко напоминает она.
Они выходят из дому. Благополучно миновав деревню, углубляются в проселок. Морозный воздух пьянит Борисова и Романенко, они шагают по промерзшей, едва припорошенной снегом земле неуверенно, но Марта дает мужчинам возможность втянуться: идет небыстро, часто останавливается и, сдвинув платок, прислушивается к шелесту тонких, стынущих на морозе веток придорожного кустарника.
Марта ведет Борисова и Романенко до Кукановского кладбища — так решили они со свекром, — дальше пойдут одни, там уже не заблудятся. День проведут в сарае, а на следующую ночь, если повезет, если не нарвутся на засаду, будут у своих. Она могла бы уйти с ними...
По небу несутся легкие белые облака. Холодно и жестко светит луна. «Плохо — мы как на ладони», — думает Марта и тут же застывает на месте. Будто скрип колес по мерзлому снегу послышался ей. Она напряженно вглядывается в тревожно блестящую поляну, в четко вырисовывающиеся зубчатые верхушки деревьев на том, дальнем, краю ее и в следующую секунду бросается прочь с дороги. Убедившись, что Борисов и Романенко последовали ее примеру, спешит к раскидистой сосне. Из-за нее выглядывает на дорогу.
Вовремя!
Отделяясь от леса, растут на глазах повозки. На них горбятся немцы. Марта прижимается к холодному стволу дерева, сливаясь с ним. Колеса скрипят рядом — рукой подать. Немцы сидят на повозках молчаливые, настороженные, готовые на любой подозрительный звук ответить всплесками автоматных очередей. Оттого и молчат, мертво возвышаясь на скрипучих повозках, нацеленные лицами и автоматами в разные стороны, заблаговременно занявшие круговую оборону.
Проехали! Не заметили свежих следов, уводящих в лес! Марта переводит дыхание и усмехается — не услышали же бы они, как она дышит.
Надо успокоиться, выждать — вдруг еще один обоз впереди. Марта вольно облокачивается на сосну, чуть распахивает шубейку.
Полная луна подергивается легкой пеленой. На глазах густеют облака, а за ними низко по небу надвигается туча. Занявшийся ветер раскачивает верхушки деревьев, пригибает к земле трепетно забившиеся в его струях кусты, упруго толкает в грудь.
Шумно становится в лесу, весело. Взглянув на дальний край поляны, где недавно еще целились в небо копья елей, и не увидев их, Марта идет вперед, не выходя на дорогу, — близко уже деревня Дубня и не стоит лишний раз испытывать судьбу.
Борисов и Романенко трогаются по ее следу. Их почти не видно. Если даже задержат ее, они смогут уйти незамеченными, спасутся. Только что пережитое острое ощущение опасности растворяется в радостном предчувствии — все будет хорошо. Нетерпение вновь охватывает Марту и гонит вперед. Она идет все быстрее и увереннее, едва успевая отводить от лица ветки деревьев...
А в Николаевке, в ее доме, не могут найти себе места мать и бабушка. Никогда не было Эмилии Ермолаевне так страшно, как сегодня. Даже когда на ночь набивался их дом немчурой „и неосторожный кашель, прорвавшийся стон могли выдать и погубить всех, когда Борисов и Романенко лежали в своей ямке со взведенными пистолетами.
Как могла она отпустить свою единственную дочь на такое? Но как было и не отпустить ее? Разве был выбор? Разве в ту промозглую ночь, когда пришли к ним дошедшие до отчаяния и потому постучавшие в первый попавшийся дом эти люди и когда они укрыли их под полом, не заложила она свою жизнь, жизнь старой матери своей, дочери и внука за их жизни? И разве, варя настой из трав, чтобы вылечить их обмороженные — страшно было смотреть на них — ноги, выводя ночами на улицу размяться, глотнуть свежего воздуха, не знала она, что грозит за это? Не она ли, наконец, вместе с ними обсуждала план перехода линии фронта, не ей ли пришла в голову мысль послать Марту к свекру?
Но могла ли она поступить иначе? Отвергнуть этих людей и этим обречь их на гибель? Нет, ни у нее, ни у Марты не было другого выхода...
В фашистских застенках
Минула не по здешним местам лютая, с трескучими морозами, зима первого года войны. Засинели снега на полях, поголубело, освободившись от безрадостных облаков, небо. Закруглились плотные ямки у стволов деревьев. Весна ринулась на поля, в леса, на раскисшие дороги, пробралась в солдатские окопы. Солнце припекало спины, дубило крепким загаром лица, плавило снега. Запах оттаявшей земли, ожившей хвои, прелых прошлогодних листьев кружил головы.
Подошла пора, и вышли в лист деревья, зелеными коврами убрались поля, загустели над ними первые стайки комаров. Марта с силой рванула на себя зимнюю раму, распахнула окно. Свежий ветер ворвался в дом, и сын радостно, будто понимал что, засучил ножонками. Марта обернулась на его призывно-радостное восклицание:
— Ну что, маленький? Весна, да? Твоя первая весна, и ты уже хочешь гулять? Тебе уже не сидится дома. Бегать маленькому хочется, бегать...
Яркий румянец вспыхнул на лице от охватившей нежности к сыну. Марта порывисто нагнулась, подняла его высоко к потолку, а потом страстно прижала к себе и зажмурилась от тревоги и счастья.
— Как дальше жить будем, Борька? О, да ты уже спишь? Хлебнул свежего воздуха, и баиньки?
Марта уложила сына, постояла в нерешительности, потом закрыла окно, задернула занавеску и достала из тайничка дневник, который она вела в институте, — неудержимо захотелось окунуться в ту, другую, настоящую жизнь, которой она жила совсем недавно. Открыла наугад страницу:
«Миша Спиридонов дал замечательную книгу «Мартин Иден». После занятий пробыла в тире до восьми вечера. Домой шла с ребятами. Они были очень вежливы и разговорчивы, но ни намека на ухаживания. Как это хорошо!
Придя домой, сходила за бельем на чердак, повязала немного прошивку и помогла Басе перевести параграф с французского языка.
В час огонь погасили, а я взяла книгу и отправилась читать. Вернулась в четыре часа ночи — одна сотня страниц большой и мелко напечатанной книги была прочитана. Да, в тире я выбила 43 из 50 на 50 метров. Сказали, что прилично, но ждут от меня большего».
«Как описать этот замечательный день? По физкультуре все трудные упражнения на брусьях и турнике прошли без запинки, в то время как почти никто не делал их чисто и точно. Остальные занятия прошли как всегда. Профессор Яковлев на педагогике подкусил некоторых девушек, сказав, что в класс к ребятам загримированными приходить не стоит, иначе они весь урок будут разглядывать грим. Это замечание мне понравилось».
«Сегодня в письме Миши было много хорошего и даже стихотворение... Ой, как хорошо!! Как хорошо!! Вот когда действительно хочется жить! Жить! И жить! А если встречу Мишку, то, наверно, настолько растеряюсь, что не буду знать, как подойти к нему...»
Как и тогда, когда записывала эти строчки, Марта вспыхнула горячим румянцем, и глаза побежали по страницам, отыскивая на них самое главное для нее.
«Ну, ладно, довольно писать, ночь почти на исходе, а я пишу и пишу без конца. Милый друг, можешь не сомневаться — я буду всегда с тобой, если не лично, то мысленно и всегда буду преданной тебе, как ты — Родине... Поэтому меньше сомнений, а больше уверенности, и я докажу тебе верность настоящего друга!»
«Все это время, с моего приезда, у меня нет денег, живу кое-как, но маме я не дам и повода подумать об этом. Пусть лучше она думает, что я живу без забот... И пусть у меня нет ничего, кроме простого платья и туфель, но пусть будет чиста душа моя, искренни чувства и рабочая рука. Тогда настанет время, когда я собственными руками все себе заработаю. Я не требую ничего ни от близких мне людей, ни от природы, ни от самой жизни. Скоро я получу стипендию и, возможно, опять сумею послать немного своей маме...»
«Я сегодня очень рада: мне вынесли благодарность за отличное дежурство по военной кафедре. Получилось очень торжественно, и я довольна, что у меня одной благодарностью больше, а порицаний ни одного.
Вечером занималась в пулеметном кружке. Я уже могу разобрать пулемет, хотя не знаю еще названий всех его частей. Чувствую, что с каждым разом хоть на тысячную долю становлюсь ближе к военному делу и этим самым ближе к своему половиночке. Скоро куплю книгу и буду изучать теорию автодела, а летом постараюсь научиться водить автомашину, а там, возможно, недалеко и до танка. Пока это мечта, но надежду бросать не буду — не хочу быть пассивным педагогом».
Еще одна страница открыта наугад:
«Что меня радует, так это снайперская школа. Девушки передали мне, что инструктор говорил — Лаубе такая, что забьет даже мальчишек. Я не была на этом занятии, потому что подсчитывала сведения о значкистах для комитета комсомола».
Снова шелестнула страницами:
«Мама мне послала посылку. В ней много масла, мяса и даже сыр. Ах какая у меня мама — не ест сама, а все копит и посылает мне. Милая моя, хорошая мама!»
«Ничего нового. Весь вечер просидела у уборщицы и читала ей «Моя разведывательная работа». Пришла очень поздно, а комнате все уже спали...»
Вернулась к первой странице, чтобы посмотреть, когда же она начала вести дневник, и прочитала:
«Мне как-то сказали девчата, что у меня веселый, тихий и примиренческий характер. Я с этим не согласна. Да, я могу казаться веселой, когда на сердце большое горе. Я и в самом деле не нервная и могу вести себя так, как это нужно, независимо от моего настроения в данную минуту. Могу смеяться, когда в пору плакать, но в отношении моего «примиренчества» они глубоко ошибаются...»
Эта запись навела Марту на тяжелые размышления. Осенью ее первый раз вызвали в комендатуру в качестве переводчицы. Все закипело в ней против этого предложения, восстало против него: «Она рядом с немцами! Да она бы их всех!.. Ни за что!» Как слепая, натыкаясь на все, Марта заметалась по комнате, будто отыскивая для себя спасение. Садилась, вскакивала снова. «А что, если рядом и против них? И переводить ведь можно по-разному: что-то добавлять и что-то опускать. И «служить» так, что потом локти кусать будут... Хуже будет, если заставят. Пусть думают, что пошла на это дело добровольно, даже с радостью. Надо, надо сжать зубы. Казаться довольной и... делать свое дело... Это трудно. А что сейчас легко? Главное в ней в том, что она сумеет сделать для людей».
Правильно ли она тогда поступила? Быть может, следовало отказаться, и будь что будет? Бьются щемящие душу мысли, закипает от них кровь, горячими толчками ударяет в голову.
Выдержит ли она двойную игру, которую приходится вести изо дня в день. Не сорвется ли на каком-нибудь пустяке? Уже несколько раз была близка к тому...
* * *
Непременное порождение «нового порядка» — лагеря. Для военнопленных, для коммунистов и сочувствующих им, для инакомыслящих и инаковерующих. Гетто — для евреев. Обзаведение ими почти ничего не стоит — дорого ли возвести руками заключенных два-три ряда колючей проволоки вокруг одного-двух сараев? Содержание — тоже. Но как дорого обходится народу их существование: свыше пятидесяти тысяч жизней в Чудове, восемьдесят — в небольшом девятом форте близ Каунаса, свыше двух с половиной тысяч в Жестяной Горке под Новгородом. Безобидное название этого населенного пункта в годы оккупации наводило ужас и на неробких людей. Как чумное обходили они стороной это место, шепотом произносили его название.