152503.fb2
Вчера был издан декрет, которым отдавалось 120 приказов об аресте. В связи с этим здесь вчера опечатывали имущество преступников, в частности, в доме Бомарше, участника и члена клики заговорщиков, который писал разные письма Людовику XVI».
Далее шел обзор дела о ружьях, вышедший из-под руки мастера… Гонена. Вам будет вручена эта выписка из газеты, переведенная одним лондонским присяжным нотариусом и законным образом заверенная г-ном Шовленом, полномочным посланником Франции.
Я посмеивался, читая, и говорил: «Люди повсюду жаждут знать, что происходит в Париже, и вот газетчики утоляют их жажду такими ложными новостями». Но некоторые друзья, настроенные весьма доброжелательно, пришли ко мне и предупредили, что, если я хочу узнать самое ужасное для себя, мне необходимо, не теряя ни минуты, ехать в Лондон, поскольку друзья не решаются писать мне об этом в Гаагу и т. д.
Я побежал к г-ну де Мольду предупредить его, что немедленно уезжаю в Лондон, но скоро вернусь. Я был приглашен к ужину и ждал у него в гостиной. Ему вручили пакет, и он направился к Великому пенсионарию. Я ушел, не дождавшись его, и назавтра написал ему следующее:
«С пакетбота, увозящего меня в Лондон, сего 2 декабря 1792,
1-го года Французской республики.
Гражданин полномочный посланник!
Весьма странное сообщение, затрагивающее меня лично, которое я прочел вчера в голландской газете, побудило меня выехать в Амстердам; но подтверждение этого сообщения, полученное двумя друзьями из разных источников, а также совет, исходивший от одного из них, отправиться в Англию, если я хочу узнать самые важные подробности гнусности, затеваемой против меня в Национальном конвенте, заставили меня тут же выехать вместо Амстердама в Лондон. Я хотел иметь честь лично поставить Вас в известность об этом решении, но мне сказали, что Вы находитесь у г-на Великого пенсионария. Меня обвиняют в переписке с Людовиком XVI. Этот злодейский умысел против меня связан с мошеннической операцией. Мне за всю мою жизнь не доводилось писать этому монарху, если не считать первого года его царствования, свыше восемнадцати лет тому назад. Как только я пойму в Лондоне, в чем суть дела, я тотчас выеду в Париж, ибо пора уже осведомить обо всем Национальный конвент, или вернусь в Гаагу, чтобы мы покончили с нескончаемым делом о терверских ружьях.
Примите, посланник-гражданин, самые искренние заверения в благодарности от старого гражданина, подвергающегося гонениям.
Подпись: Бомарше».
Чудом добравшись до Лондона, так как наш корабль чуть не пошел ко дну, подобно судну с эмигрантами, которое шло следом за нами, я в первой же фразе уже ожидавшего меня письма прочел следующее:
«Если вы читаете это в Англии, возблагодарите на коленях господа бога, ибо он сберег вас!»
Далее следовали точные детали всех происков наших министров, и меня призывали возблагодарить небо главным образом за то, что я не арестован в Голландии, куда был послан чрезвычайный курьер, чтобы увезти меня, связав по рукам и ногам, и весь расчет был на то, что живым до Парижа я не доберусь; ибо больше всего там боялись моего оправдания, которым я, говорят, слишком угрожал нашим министрам.
Я, не откладывая, написал гражданину де Мольду следующее письмо; умоляю прочесть его со вниманием из-за ответа, который был мною получен не от него, а от одного из моих гаагских друзей.
«Господину де Мольду.
Лондон, сего 7 декабря 1792,
1-го года Французской республики.
Гражданин полномочный посланник!
Инструкции, за которыми мне посоветовали недавно срочно отправиться в Лондон, считая ненадежным посылать их мне в Гаагу, оказались весьма важными. В них обстоятельно излагается план моих врагов. Меня уверяют даже, что они, как только их гнусные козни увенчаются успехом, намерены выслать Вам приказ о моем аресте в Голландии.
Было бы весьма занятно, если бы сей странный министр иностранных дел послал для этого курьера — он, который не направил Вам ни одного нарочного за все время выполнения Вами посольских обязанностей, он, который допустил освобождение фальшивомонетчиков, пальцем не двинув, чтобы этому помешать! И если бы он теперь, уже из корысти, впервые проявил бдительность и возложил на Вас через чрезвычайного курьера самое нелепое поручение к Генеральным штатам, предпочтя расследовать со всей беспощадностью мои дела, в то время как Голландия кишит явными врагами, которых пальцем не трогают и которым она предоставляет мирное убежище, он повел бы себя не менее странно, чем эта держава, покорная прихотям всех других, если бы она сочла, что должна подчиниться постыдному требованию Лебрена!
Но, простите мне болтовню, мой отъезд в Лондон избавит Вас от всех затруднений, если Вы случайно получите такой приказ. Я не нуждаюсь ни в полицейских чинах, ни в конвое, чтобы отправиться в нашу многострадальную столицу, где, в ожидании, пока Конвент даст нам наконец законы, свирепствуют беспорядки. Конвенту в этом мешают, как могут, а я, я убедительно прошу у него в моем обращении охранить мою жизнь от кинжала убийц; затем я тотчас еду, чтобы положить ее под лезвие законов, которым я только и подвластен, ежели виновен в том, в чем меня обвиняют.
Примите почтительный поклон от самого гонимого из граждан.
Подпись: Карон Бомарше».
Убедившись окончательно в чудовищности разыгрываемого фарса, я возблагодарил небо за то, что оно вновь спасло меня.
Не зная, однако, куда писать моей удрученной и кочующей семье, я поместил в английских газетах «Письмо к моей семье», которое подверглось такой критике и которое вы можете сейчас перечитать. Французы, столь скорые на суд, теперь уже не истолкуют его как мою попытку уклониться от ответственности. Они уже не сочтут неприличным, что я выразил в нем мое пренебрежение к этому жалкому делу о ружьях (как я его называю) и что я счел декрет обо мне плодом доноса, столь же ложного, сколь и ужасного, — о моей преступной переписке, как там говорится, с Людовиком XVI.
Только так объяснял я себе поспешность курьера, скакавшего по приказу Лебрена день и ночь, чтобы схватить меня в Голландии и со скандалом доставить во Францию, передав с рук на руки в жандармерию, если по пути не случится чудовищной катастрофы и я не буду похоронен неведомо где! Кто мог бы поверить в слепую ярость министров? А ведь их план был именно таков! Мне сообщали это из Парижа.
Министр Лебрен, которому лучше всякого другого известно, как болтливы газетчики, — опасаясь не без оснований, чтобы они не разгласили приказ о моем аресте, поторопился отправить в Гаагу нарочного, уповая насладиться тем, что будет первым, кто мне об этом сообщит. Но, по счастью, искусство предугадывать действия злодеев столь же усовершенствовалось, сколь их искусство маскироваться!
Я бдил, как и он; и мои друзья вокруг него бдили, хотя он и не подозревая об этом, несмотря на все его зловредные таланты.
Видя, что жизнь моя спасена, враги не побрезговали ничем, чтобы уничтожить меня, лишив состояния, и в день, когда мое письмо к жене появилось в английских газетах, они, сменив свои обвинения и свой план потому только, что мое письмо было помечено Лондоном, стали повсюду кричать: «Эмигрант! Эмигрант!» Будто человек свободный, или человек, которому внушают в этом уверенность, поскольку он выехал из Франции с надлежащим паспортом[110] (вы можете прочесть его в сноске), человек, выехавший при этом для выполнения задания правительства Франции (ибо таков был характер моей миссии), хотя фактически никакого задания не получил, превращался в эмигранта только потому, что дела заставили его выехать из Гааги, иностранной столицы, в Лондон — другую иностранную столицу.
Я показал вам, граждане, во всех подробностях, что́ за несравненную миссию доверил мне за границей министр Лебрен, воспользовавшись моими знаниями, моими талантами, моим опытом. Вы теперь знаете, что эта миссия сводилась к тому, чтобы отправить меня подальше и, воспользовавшись моим отсутствием, поднять против меня в Париже бурю, так как я своим присутствием срывал на протяжении полугода все их замыслы, за что они в ярости называли меня истинным вулканом энергии!
И великий метельщик Тэнвиль, наш новый представитель в Гааге, где он превосходно поработал, выметя (если воспользоваться его благородным выражением) всю лавочку де Мольда, с присущей ему любезностью еще называет меня в паспорте, который он выдал моему несчастному больному лакею, беглым эмигрантом, потому только, что я не позволил ему вымести и себя! Беглый — от кого? От Тэнвиля? Прекрасный повод, чтобы уехать из Гааги! Эмигрант — откуда? Из Голландии? Но эта страна, сударь, не принадлежит Франции. «Эмигрировать» ведь означает в нашем понимании ускользнуть изнутри страны за рубеж, будучи человеком преступным или беглым, а вовсе не переехать по доброй воле из одной зарубежной страны в другую?
И вот по роковому знаку — эмигрант! эмигрант! — все в моем доме опечатано двойными печатями, удвоена, утроена стража; и с изощренной каннибальской жестокостью человек, на которого возложено поддержание порядка, преднамеренно избирает ужасную ночь, чтобы явиться со своими солдатами для освидетельствования наложенных ранее печатей и заставить умирать от страха жену и дочь человека, которого не удалось убить, подло оскорбляя их, как делают всегда низкие люди, если считают, что сила на их стороне. Какая важность, прав я или виноват в этом чудовищном деле с ружьями? Разве не ясно, что я эмигрант, поскольку, побуждаемый настойчивыми просьбами, я отправился из Гааги в Лондон, чтобы получить там сведения по одному-единственному делу, заставившему меня выехать из Франции с паспортом и мнимым заданием, подписанными министром Лебреном и проштемпелеванными всеми его коллегами?
Вот как действует, а главное, как рассуждает повсюду слепая ненависть. Но я отделяю мою отчизну от всех этих профессиональных убийц. Их побуждения были мне настолько ясны, что 28 декабря я написал об этом министру юстиции следующее:
«Из тюрьмы Бан-дю-Руа, в Лондоне,
28 декабря 1792, 1-го года Республики.
Отправлено 28-го, в одиннадцать часов вечера.
Гражданин французский министр юстиции!
До меня, в моем здешнем одиночестве, дошли из Парижа известия от 20 декабря о том, что, предав забвению все прочие нападки и основываясь единственно на моем письме, опубликованном 9 декабря в иностранных газетах, во Франции заключили, что я эмигрант; вследствие этого, не занимаясь более смехотворным делом с голландскими ружьями, в котором я тысячу раз прав, собираются, говорят, пустить с молотка мое имущество как собственность жалкого эмигранта, независимо от того, обоснованна или нет гнусная клевета, которая вызвала обвинительный декрет против меня.
В связи с этим я заявляю Вам, министр-гражданин, как главе нашего правосудия, что, не только не будучи эмигрантом, но и не желая им стать, я стремлюсь возможно скорее полностью обелить себя перед Национальным конвентом, что не устраивает ни одного из моих врагов; и не будь этого ужасного перехода, который я вынужден был проделать в непогоду, чуть при этом не погибнув, не отними он у меня все силы и здоровье, и главное, не случись со мной беды, явившейся следствием всех несправедливостей, совершенных по отношению ко мне на родине, я немедленно предстал бы перед Конвентом.
Но один из моих лондонских корреспондентов, который помог мне десятью тысячами луидоров в этом деле с ружьями (после того, как ваша исполнительная власть отказала мне в моих законных требованиях и поставила меня тем самым в безвыходное положение), узнав сегодня, что мое имущество во Франции конфисковано, как собственность эмигранта, и что я хочу вернуться на родину, чтобы доказать противное, потребовал с меня обеспечения моего долга; и поскольку я не мог ему тут же вручить просимый залог, он добился моего заключения в тюрьму Бан-дю-Руа, где я томлюсь желанием поскорее выехать, в ожидании, пока друзья, которым я написал, окажут мне услугу и внесут залог, гарантирующий десять тысяч луидоров моего долга; я надеюсь получить его с ответной почтой.
Я предупреждаю Вас, министр юстиции, что хотя тело мое обессилено, мой ум, подстегиваемый справедливым возмущением, сохранил достаточно сил, чтобы составить обращение в Национальный конвент, в котором я прошу его о единственной милости — оберечь мою жизнь от угрожающего мне кинжала (я слишком прав по всем линиям, чтоб он мне не угрожал); оберечь меня от этого, говорю я, выдав мне охранную грамоту, которая позволит мне предстать перед Конвентом и полностью обелить себя. В этом обращении я обязуюсь разориться дотла, отдав Франции совершенно бесплатно мою огромную партию оружия, если я не докажу моему отечеству и всем порядочным людям, что во всех этих доносах нет ни единого слова, которое не было бы нелепой ложью, ложью, поистине нелепейшей! Я даю в заклад не только мое оружие, но и все мое достояние, мою жизнь; и Национальный конвент получил бы мое прошение еще неделю назад, печатайся написанное по-французски в Лондоне так же скоро, как в Париже.
Я пренебрег бы тем, что ноги меня не держат, и приказал бы доставить меня в Париж на носилках следом за моим прошением, пусть бы даже смерть ждала меня по прибытии; но я заперт в тюрьме до получения ответов из заокеанских земель; впрочем, я подумал о том, что, поскольку, пока меня не было во Франции и именно для того, чтобы я не мог туда вернуться, против меня возбудили народную ярость, моему возвращению должно предшествовать хотя бы начало оправдания; у меня в руках есть доказательства того, что меня хотели убить, чтобы помешать моему полному и безусловному оправданию. Пелена спадет с глаз, как только меня выслушают, а я примчусь, чтобы заставить меня выслушать, как только друзья пришлют мне залог.
Это дело с ружьями — такая чудовищная нелепость, что я никогда не поверил бы в возможность обвинительного декрета, с ним связанного, если бы газета гаагского двора от 1 декабря не напечатала черным по белому вслед за доносом о ружьях следующие слова:
«Вчера, 22 ноября, все было опечатано в доме Бомарше, который также принадлежит к числу крупных заговорщиков и состоял в переписке с Людовиком XVI».
Я привожу вам перевод этих строк, но я написал в Гаагу, прося выслать мне в Париж полдюжины экземпляров этой газеты от 1 декабря; я был озабочен только этим обвинением. Остальные подтасованы так же неумело, и я не премину доказать это самым исчерпывающим образом.
Отправляя это письмо, министр-гражданин, я одновременно посылаю за моим врачом, чтобы выяснить, когда, по его мнению, я буду в силах выдержать путешествие по суше и по морю. Тотчас по прибытии залога я выезжаю в Париж; ибо страх смерти не помешает моему отъезду; напротив, опасаясь одного — умереть, не обелив себя и, следственно, не отомстив за всю эту нескончаемую цепь жестокостей, — я пренебрегу всеми опасностями.
Если мне выпадет счастье получить разрешение уехать отсюда, я сдам в лондонскую судебную регистратуру заверенную копию этого письма, — пусть, на всякий случай, останутся доказательства того, что я не эмигрант и не трус и что я предвидел свою судьбу; и если кинжал поразит меня раньше, чем Национальный конвент, ознакомившись с публикацией моей защитительной речи, вынесет свой приговор, пусть все поймут, что мои враги не допустили, чтобы я оправдался при жизни, к вящему посрамлению моих обвинителей. И пусть тогда общественный гнев обрушится на моих близких и наследников, если, располагая документами, они не добьются моего оправдания после моей смерти.
Министр юстиции, я заявляю Вам также, что в моем оправдании насущно заинтересована нация; ибо моя поездка в Голландию важна для нее; и если, до моего оправдания, мое имущество будет продано, как собственность эмигранта, я предупреждаю Собрание, что, как только я буду им выслушан, оно будет поставлено перед печальной необходимостью выкупить все обратно, как имущество достойного гражданина, которое было продано в результате чудовищных наветов.
Остаюсь с уважением к Вам,