Первую ночь в своем новом прибежище они проводят среди нераспакованных чемоданов и множества не поддающихся определению предметов из прежней жизни Мануэлы. Абель, с сигаретой, полусидит на раздвинутом на ночь диване. Мануэла спит глубоким, но беспокойным сном. У нее жар.
Возле постели – настольная лампа с расшатанным цоколем, под бежевым абажуром. Прикрытая шалью, она разливает по комнате ровный, неяркий свет.
Все еще идет дождь.
Время от времени тишину нарушает работа какого-то мощного двигателя, от которого вздрагивает все здание. Глухой шум обрывается столь же неожиданно, как и возникает. Абель невольно вслушивается в неровный ритм. Мануэла просыпается и оглядывается.
Мануэла. Не можешь уснуть?
Абель. Чтобы уснуть, мне надо напиться.
Мануэла. Вон в той небольшой сумке есть маленькая бутылка джина. Я его не люблю и не открывала.
Абель немедленно принимается за поиски. В конце концов он обнаруживает бутылку и приносит из кухни стакан. Наливает себе солидную порцию и залпом выпивает, стоя посреди комнаты в старом, рваном купальном халате. Затем наливает в стакан еще, почти доверху, и пьет. Это его немного успокаивает. Он присаживается на краешек постели.
Абель. Ты неважно выглядишь.
Мануэла. А знаешь, вообще говоря, в высокой температуре есть что-то заманчивое. Грезишь, просыпаешься и засыпаешь, все сливается… То тебе шесть лет, то пятнадцать. И все так явственно.
Абель. Слышишь, как мотор гудит? Вот он снова завелся.
Мануэла. Какой еще мотор?
Абель. Разве ты ничего не слышишь?
Мануэла. Что-то тарахтит.
Абель. Вот-вот. Тот самый мотор.
Мануэла. Помню, сижу я как-то на солнышке, а бедный папаша трудится – разучивает новый фокус. И ничего-то у него не получается. Мама выходит из фургона и говорит: «Попробуй-ка лучше вот так». И показывает, как надо делать. А он стоит смущенный, сутулый, с виноватой улыбкой, в своем зеленом пиджаке в белую полоску. (Пауза.) Живешь тут как на острове.
Абель (не отрываясь от стакана). М-м?
Мануэла. Не знаю. Этого не объяснить. Наша лодка пошла ко дну, и мы чуть не утонули. Никого из тех, кто был с нами, не осталось. А потом то, что случилось сегодня в кабаре…
Абель. Просто с ума сводит этот чертов мотор. Тебе не кажется, а?
Мануэла. Нет.
Абель. Завтра же узнаю, что это такое.
Мануэла. А знаешь, что самое страшное?
Абель (пьет). Нет.
Мануэла. То, что у людей нет будущего. Ведь не только нам с тобой особенно не на что надеяться. Все утратили будущее.
Абель. Гроша ломаного не дам за прошлое, да и за будущее тоже. Мне хорошо – наконец-то я могу надраться.
Мануэла. Ведь у нас и слов не осталось. Пока можешь ждать и надеяться, о них как-то не думаешь. Но когда живешь как сейчас, просто ужасно, что у людей нет слов. Все, что у них есть, – это вопли, или крики ярости, или слезы. Те, кто умеет произносить слова и выражать словами чувства, присвоили себе всю власть над окружающим.
Абель. Ты сама все это выдумала?
Мануэла. Нет.
Абель. Значит, это Ханс Вергерус?
Мануэла. Пожалуй, да. Он еще сказал: «Если те, кто изобретает названия для чувств, сочувствуют людям, тогда все хорошо. Если же они их ненавидят…» (Она умолкает, проводит по лбу тыльной стороной руки и облизывает губы.)
Абель. Лучше не знать.
Мануэла. Этот старый халат, в котором ты спишь. Ведь он папин. Чертовски трогательно, а?
Абель не слышит. Он наконец заснул, привалившись к спинке дивана, с пустой бутылкой в руке. Стакан уронил на пол. Рот его полуоткрыт, бледное лицо, расслабившись, уподобилось детскому. Несколько секунд Мануэла смотрит на него, затем осторожно отбирает у него бутылку, ставит на пол, вылезает из постели, выключает свет. Комната погружается в почти непроницаемый мрак. Постепенно в темноте становится различим четырехугольник окна с потеками дождя. Проступает и стена, пересекающая двор. Мотор наконец заглох.
Потом слышится крик, неясный и отдаленный. Потом еще один. Так кричат в смертных муках. Абель сразу же открывает глаза и вслушивается. Но опять все тихо. Только дождь идет.