Тот же вестибюль, что и во втором акте. Очень чисто, все блестит. На верхней площадке между окнами большой портрет Фрунзе, а под самым потолком на красном шелке золотой лозунг. По лестнице положена малиновая бархатная дорожка. Внизу при входе на лестницу стоит высокий денежный шкаф, а на стене — круглые часы. У денежного шкафа часовой с винтовкой. Часовой держится свободно, но когда проходит
Захаров, становится «смирно». У лестницы в специальной подстановке из белой жести — цветы. У барьера вешалки два диванчика, обитые кожей. У входных дверей пушистый половик, и все входящие обязательно вытирают ноги.
Забывчивых часовой знаком или словом приглашает к порядку.
У денежного шкафа Клюкин. Сверху спускаются Крейцер, Дмитриевский, Воргунов, Троян.
Крейцер: Совещание ни в чем меня не убедило. (Остановился.) У нас есть все: инженеры, рабочая сила, станки, материалы, инструменты, вот этот самый ваш технологический процесс. Все есть, понимаете, а продукции нет. Вы мне рассказываете: то не так, другое не так, это не выходит. А я вас не понимаю. Должно выйти. И Троян вот говорит.
Троян: Должно выйти.
Крейцер: А не выходит. Может быть, молебен отслужить нужно? Позовите попа, отслужите молебен. Святой водой покропить? Кропите все ваши агрегаты. Давайте делать то, что нужно, по вашему мнению. А что нужно? Ну? Что нужно, Петр Петрович?
Воргунов: Я так думаю, что поп и святая вода не помешают.
Крейцер (смеется): Видите?
Воргунов: Получится полный ассортимент: головотяпство, лень, чудеса и попы. Попы определенно соответствуют. Стиль будет выдержан…
Дмитриевский: Петр Петрович по обыкновению шутит. Причины ведь более или менее известны, только вы не хотите назвать их серьезными. Я уже докладывал вам: производство у нас сложное, мальчики работать не умеют, и, кроме того, как это ни неприятно признать, — крадут. Крадут инструменты, материалы. Я вот только сейчас узнал: у коммунара Собченко украли штанген, он стоит сто пятьдесят рублей, и без него работать нельзя. Штанген заграничный. И все это на самом ответственном участке, на выключателях.
Крейцер: Что вы скажите, Петр Петрович?
Воргунов: То же самое. Кражи тоже соответствуют: тоже стиль.
Крейцер: Но нужно же бороться с этим стилем! Надо же принимать меры. Найти воров, наладить учет и ответственность. Ведь и на заводах могут красть. Никто из нас никогда не думает: вот он пролетарий, так и не украдет. Пролетарий тоже может спереть. Надо организовать дело, а вы сидите и руками разводите.
Троян: Я думаю так: организм физически здоров, но наблюдаются, понимаете… так сказать, мозговые явления. Мальчики работой интересуются, к станкам относятся любовно, у нас все есть, это верно… Но вот — кражи, потом как бы это сказать: именно мозговые явления…
Крейцер: В чем дело?
Воргунов: Я вам скажу, в чем дело. Психическая установка не такая. Другая нужна психическая установка. Нужно более точное отношение к себе и к задаче. А у нас этого нет. Ведь сегодня целый скандал: диаметр штатива пять сантиметров, а диаметр пружины, которая на штатив надевается, — понимаете? — у нас вышел четыре с половиной сантиметра. Кто виноват? Виноватого, конечно, мы найдем, но это же не производственная работа — искать виноватого. Второе: выключатель. Вы говорите: мальчики виноваты. Не то, не то, Георгий Васильевич. (К Крейцеру.) Это сложная, довольно противная штука: всякие винтики, штифтики, осики, шарнирчики. У нас все это разлезается. Мы не знаем, как он собирается в Вене, а наш способ не годится…
Крейцер: Теперь понял, чего вам не хватает. Вам не хватает немца. До каких пор мы немцев будем целовать?
Воргунов: Еще долго будем целовать…
Крейцер: Глупости.
Воргунов: Будем…
Крейцер: А я говорю: глупости.
Воргунов: Ну и говорите. А пока что мы выключатель делаем вручную и накладываем заклепки по методу Иванушки-дурачка. Делаем, а того нет, чтобы задуматься, напряжения нет, воли, всего такого…
Дмитриевский: Петр Петрович, вот бы вы сели и задумались.
Крейцер: Молодец!
Воргунов: Не молодец, а гадость… Я начальник механического цеха, почему я должен выполнять работу конструктора? Что это за организация? Все в расчете на случайность. И автомат загнали.
Крейцер: Автомат стоит?
Троян: Автомат испорчен?
Дмитриевский: Нет.
Воргунов: Загнали. Это Ваш Белоконь…
Крейцер: Товарищи, вы просто не овладели техникой.
Воргунов: Вы еще скажете: болезни роста.
Крейцер: А что же, и скажу. (Смеется.)
Воргунов: Александр Осипович, простите меня, старика. В Европе давно нет холеры, сыпного тифа и этих самых болезней роста.
Крейцер (взял за пуговицу, ласково): Это потому, что Европа ваша старенькая. Из нее уже порох сыплется. У нее другие болезни: подагра, старческая немощь, артериосклероз.
Воргунов: Это, может у дворян каких там. У техников этого нет…
Троян (улыбается): Вы замечаете, Петр Петрович, что вы делаете успехи в классовом подходе?
Крейцер (хохочет): Правильно!
Воргунов (рассердился): Вам угодно называть дворян классом, а я их называю просто дармоедами. Таких подагриков и у нас еще сколько хотите.
Крейцер (хохочет): Поддели, поддели Петра Петровича…
Выходит Зырянский из столовой в повязке дежурного.
Зырянский: Васька, скоро сигнал?
Клюкин: Через двадцать минут.
Зырянский исчез. Входит Лаптенко и останавливается у дверей.
Клюкин: Чего тебе?
Лаптенко: В коммуну.
Клюкин: Чего в коммуну?
Лаптенко: Примите меня в коммуну.
Клюкин: Как тебя зовут?
Лаптенко: Гришка, Лаптенко Гришка.
Клюкин: Ты откуда?
Лаптенко: Да откуда же? Мне негде жить.
Клюкин: Давно на улице?
Лаптенко: Два года. Как ушел от мамки.
Клюкин: Сядь вот там, подожди. Нет, на диван не садись, на ступеньку сядь.
Лаптенко усаживается на ступеньку у дверей. Сверху идут Григорьев и Белоконь.
Белоконь: Я сколько раз говорил главному инженеру: раз они набросали гвоздей в коробку шестеренок, пускай они и отвечают. Я за автомат определенно не отвечаю.
Григорьев: А кто набросал?
Белоконь: Да кто же? Я знаю разве? Народ тут такой. Они меня… (Оглянулся на часового.)
Клюкин заглядывает в столовую.
Белоконь:…утопить готовы, что я с них определенно требую. Игорь Александрович, переведите меня на другой завод.
Григорьев: Глупости, работай здесь. Что тебе, плохо?
Белоконь: Оно не плохо, да народ здесь беспокойный здорово…
Григорьев: Ничего.
Белоконь: Народ здесь оскорбительный. А я такого не люблю. С автоматом этим прохода нету… Вы скажите главному…
Григорьев: Хорошо.
Входит Торская. Белоконь уходит, здоровается с ней в дверях.
Григорьев: Здравствуйте, Надежда Николаевна.
Торская: Здравствуйте, здравствуйте, Вася. Не знаешь, где Вальченко?
Клюкин: Кажется, на заводе.
Григорьев: Спасите мою душу, Надежда Николаевна. Уже не товарищ Вальченко вас ищет, а вы его ищете…
Торская: Товарищ Вальченко мне нужен, вот я его и ищу.
Григорьев: Кажется, товарищ Вальченко вытеснил из вашей души даже коммунаров.
Торская: Ошибаетесь, в моей душе они уместятся, не мешая друг другу.
Григорьев: Только для меня нет места в этой любвеобильной душе.
Торская: Для людей вашей категории места нет. Верно.
Григорьев: Надежда Николаевна, обратите внимание, здесь часовой.
Торская: Ничего не могу поделать: в присутствии часового вы не умнеете.
Клюкин неожиданно взрывается смехом.
Григорьев: Так, Надежда Николаевна?
Торская: Да, так.
Григорьев: Хорошо. (Ушел наверх.)
Клюкин: Сцена ревности, да?
Торская: Нет, Вася, это сцена хамства…
Клюкин: И я так думаю.
Торская: А где Воргунов?
Клюкин: А вот.
Воргунов вошел.
Воргунов: Удивительное дело: для чего я вам могу понадобиться?
Торская: Идите сюда, мне надо с вами поговорить. Садитесь.
Воргунов: А это что за персонаж?
Клюкин: В коммуну просится.
Воргунов: Смотрите, какой он смирненький. Ну, чего ты такой смирный?
Лаптенко: Примите в коммуну.
Воргунов: Ага, практические соображения, значит?
Лаптенко: У меня соображение хорошее. Примите.
Воргунов: Я вижу: смирненький.
Торская: Так и нужно: он будет хорошим коммунаром, правда?
Лаптенко: Я буду все делать… А примете?
Торская: Я здесь человек маленький… Попросишь старших…Примут.
Воргунов: Ну, сел. Говорите, в чем дело?
Торская: Один коммунар, фамилия его Одарюк, сделал важное усовершенствование в выключателе. Об этом говорят все коммунары. Вам известно?
Воргунов: Ничего не слышал. В выключателе? Угу…
Торская: Знает о нем Григорьев. Григорьев объявил, что усовершенствование Одарюка ничего не стоит. Я хочу, чтобы вы проверили.
Воргунов: Где же этот молодой русский изобретатель?
Клюкин: Он сейчас на работе, я могу вам рассказать.
Воргунов: Оказывается, это уже достояние широких народных масс? Рассказывайте.
Клюкин: В выключателе есть пластинка, знаете?
Воргунов: Ну?
Клюкин: Там на двух углушках нужно высверлить две дырочки и закрепывать на них штифтики для контактов. Одарюк предлагает дырочек не сверлить, штифтиков не ставить, а штамповать пластинку наподобие ласточкиного хвоста, а потом загнуть два хвостика. Можно их загнуть во время штамповки. Получаются хорошие контакты.
Воргунов: Угу. Это он сам придумал?
Клюкин: Ну, а кто же?
Торская: Разве хорошо?
Воргунов (в задумчивости подымается и направляется вверх): Черт… Просто как… Ласточкин хвост…
Торская: Петр Петрович, куда же вы?
Воргунов(остановился на лестнице): Ах, да. Так его фамилия Одарюк? А не Одергейм?
Клюкин: Да нет, Одарюк.
Воргунов: Пошлите этого Одергейма ко мне.
Клюкин (сдерживая смех): Смотри ты!
Сверху спускается Григорьев.
Воргунов: Товарищ Григорьев, вам было известно предложение Одарюка — ласточкин хвост?
Григорьев: Дело в том…
Воргунов: Было известно?
Григорьев: Было…
Воргунов: Больше не имею вопросов.
Григорьев: Петр Петрович, спасите мою душу — я же говорил о нем Георгию Васильевичу, и он со мной согласился.
Воргунов: С чем именно согласился?
Григорьев: Что это слишком наивно.
Воргунов: Угу. Замечательно!
Григорьев: И потом ведь немцы этого не делают.
Воргунов: Отправляйтесь к чертовой матери с вашими немцами, понимаете? Немцы за вас будут соображать? Ох ты, Господи, когда это кончится? (Ушел.)
Григорьев: Это вы ему рассказали, товарищ Торская?
Торская: Я.
Григорьев: Это называется интригой, товарищ Торская.
Торская: Это называется борьбой, товарищ Григорьев. (Ушла.)
Григорьев: Что она ему рассказывала?
Клюкин: С часовым разговаривать строго воспрещается.
Григорьев: Ага, воспрещается? (Пошел наверх.)
Зырянский(выходит из столовой): А это что за птица?
Лаптенко: Дядя, примите в коммуну.
Зырянский: Из детского дома давно?
Лаптенко: Я не из детского дома.
Зырянский: А ну, покажи. (Открывает ворот рубахи, осматривает белье.) Когда ты убежал из детского дома?
Лаптенко: Три дня.
Зырянский: Так чего ты к нам пришел?
Лаптенко: На заводе хочу работать.
Зырянский: Ну, посиди, просохни малость. (Уходит во двор.)
Лаптенко: А кто здесь самый старший?
Клюкин: Обойдешься без самого старшего.
Клюкин смотрит на часы, заглядывает в столовую. Вбегает Синенький.
Клюкин: Ты где это шляешься?
Синенький: Ты знаешь, что в цехе делается? Зырянский Вехова обыскивал. (Снимает сигналку с дежурного шкафа.)
Клюкин: Ящик?
Синенький: Ага. Два французких ключа, которые у Гедзя пропали.
Клюкин: Ну, давай, давай.
Синенький дает сигнал «кончай работу» в вестибюле, в верхнем коридоре, во дворе. Зырянский и Вехов входят.
Вехов: На что мне эти ключи, у меня самого таких два.
Зырянский: Значит, продать хотел! Я тебя знаю!
Вехов: Алеша, честное слово, коммунарское слово, не брал.
Зырянский: Почему они в твоем ящике?
Вехов: Не знаю.
Жученко и Шведов входят.
Жученко: Я его сейчас выгоню на все четыре стороны. Ага, он здесь?
Шведов: Подожди выгонять, чего ты горячишься?
Жученко: Ты понимаешь, Шведов, по всему заводу и в городе уже растрепали: «Коммунары крадут», «Коммунары — воры, срывают завод».
Зырянский: Ты, Шведов, брось тут добрую душу разводить. Сколько инструмента пропало! А штанген у Собченко? Я вот тебя поддам в дверь!..
Шведов: Так не годится, Алексей. Вечером в бюро поговорим. Это дело темное. Ведь он не признался? Тут может быть ошибка.
Зырянский: Я его выгоню сейчас. А ты меня в бюро сколько хочешь разделывай.
Шведов: Я не позволю никого выгонять без разбора.
Жученко: И вечно ты, Шведов, усложняешь дело.
Шведов: Постой. Ты вот что, Алексей, скажи мне: почему ты у него производил обыск?
Зырянский: По праву дежурного командира.
Шведов: Да знаю. А почему именно у него?
Зырянский: А мне Григорьев сказал.
Жученко: Григорьев сказал?
Зырянский: Чего ты?
Жученко: Постой. Как он тебе сказал?
Зырянский: Просто сказал, что он подозревает Вехова.
Входят три-четыре коммунара, между ними Гедзь.
Шведов: Откуда же он знает?
Зырянский: Значит, знает.
Гедзь: А в самом деле интересно: как он может знать, что Вехов у меня украл ключи?
Зырянский: Разве вы коммунары? Вы бабы. Откуда знает? Что же, по-вашему, он крал вместе с Веховым? Значит, имеет какие-нибудь основания.
Шведов (задумчиво): Какие-нибудь… Это недостаточно.
Гедзь: Да, это верно. Скажи, Вехов, прямо: когда ты украл ключи?
Вехов: Я ключей не брал.
Шведов: Я ему верю.
Зырянский: Ну еще бы! Как это можно, чтобы Шведов кому-нибудь не поверил? Я удивляюсь, как ты попам не веришь? Ну что с ним делать?
Шведов: Это дело завтра разберем. Завтра все равно день боевой. И комсомол и совет командиров. (Вехову.) Иди в спальню.
Задерживаются в вестибюле: Шведов, Жученко, Зырянский, Собченко, Деминская, Донченко, Гедзь. Другие коммунары в спецовках пробегают наверх и влево по коридору.
Гедзь: Странная история!
Собченко: Теперь у нас все истории странные. Вот смотри: мой штанген, эти самые ключи, сколько инструмента у всех пропадает. Откуда у нас столько воров? Откуда набрались, понимаешь?
Романченко (пробегая): Это не коммунары крадут.
Жученко: Вот мудрец тоже, Федя, а кто же крадет?
Романченко: Это черти завелись в коммуне.
Донченко: Вот я тебе уши надеру. Какие черти?
Романченко: Завелись в коммуне. Черти. С рогами и хвостом. Штатив пять сантиметров, а пружина четыре с половиной. Все крадут. Много чертей. Мы вчера с Ванькой одного поймали.
Шведов: И что ты мелешь? Кого вы поймали?
Романченко: Я же сказал тебе: черта, такой, знаешь… (Прикладывает рожки.)
Жученко: А ну, покажи.
Романченко: Э, нет! Это мы в подарок готовим с Ванькой.
Жученко: Кому?
Романченко: Совету командиров, кому же? Вот завтра поднесем. (Показывает, как он будет подносить. Удирает наверх.)
Шведов: Болтает пацан.
Жученко: Нет, здесь что-то есть. Федька — серьезный человек.
Черный(входит): О, целое совещание. Григорьева не видели?
Собченко: Вот еще этот Григорьев, понимаешь ты… А зачем он тебе?
Черный: В коллекторе была прокладка из слюды. Обтачивали коллектор на шлифовальных. Теперь ставим прокладку бокелитовую.
Жученко: А бокелит на шлифовальных плавится.
Черный: Во, прокладку переменили, а того не заметили, что бокелит жару не выдерживает. Ты знаешь, какое вращение на шлифовальных?
Собченко: Ну?
Черный: Вот тебе и «ну». Бокелит расплавится, а снаружи этого не видно. Ставим коллектор на место, все собираем, пробуем мотор — ничего не выходит. А черт его знает, в чем причина? Попробуй догадаться.
Собченко: А кричали все: «Девчата виноваты — обмотка неверная».
Черный: Валили на обмотку. Девчата уже и плакали, бедные.
Жученко: Да, это, брат, действительно. Кто же это наделал?
Черный: Да Григорьев же…
Шведов: Ну будет завтра день, постойте.
Жученко: Действительно, черти в коммуне.
Воргунов медленно спускается с лестницы, задумался.
Зырянский: Вот, может быть, товарищ Воргунов разъяснит?
Воргунов: Чего разъяснять?
Жученко: Говорят, черти в коммуне завелись.
Воргунов: Этого только не хватало.
Жученко: Товарищ Воргунов, вы слышали сказки о штативе и пружине, о бокелитовой прокладке, об автомате, о ласточкином хвосте?
Воргунов: Слышал.
Гедзь: Так отчего это?
Коммунаров прибавляется.
Воргунов: Отчего? Ясно — отчего. Не умеем работать.
Шведов: А вот мы за это возьмемся по-комсомольскому.
Воргунов: Как же это — по-комсомольскому?
Шведов: А вы не знаете?
Воргунов: Да видите ли, я уже сорок лет как в комсомольцах не был.
Блюм: Энтузиазм — вот что нужно!
Жученко: А вы в энтузиазм верите?
Воргунов: Я ни во что не верю. Я могу только знать или не знать.
Собченко: Ну хорошо, так вы энтузиазм знаете?
Воргунов: Это штука для меня трудная. Начнем с маленького. Вот вы рабфаковцы. Значит, геометрию, скажем, знаете?
Голоса: Знаем.
Воргунов: Какая формула площади круга?
Голоса: Пи эр квадрат.
Воргунов: Как можно эту формулу изменить при помощи энтузиазма?
Молчание.
Зырянский: Ну, так это само собой… Энтузиазм не для того, чтобы формулы портить.
Воргунов: Вот человек хорошо сказал. А вот работа нашего завода состоит из одних формул. Куда ни повернись — математика.
Шведов: И для того, чтобы применять математику, нужен энтузиазм.
Воргунов: Посмотрим. Возьмем того портача, который, скажем, проектировал бокелитовую прокладку. Сейчас он обтачивает на шлифовальных. Это без энтузиазма. А не дай Господи, он станет энтузиастом, так он коллектор в горне обжигать будет.
Голоса: Ну…
Воргунов: Да. Ведь тут все дело в знании и честности. Если ты не знаешь свойств бокелита, не смей браться за конструирование бокелитовых деталей. Или посмотри в справочник. Вы понимаете, молодые люди? Это ведь халтура, это мошенничество, портачество. Люди не уважают ни себя, ни математики, ни работы, ничего. Какой энтузиазм может им помочь?
Молчание.
Воргунов: Вот и все. Можно продолжать мой путь?
Собченко: Нет, минуточку. Вот бакинцы выполнили пятилетний план в два с половиной года. Разве это не энтузиазм?
Воргунов: Да нет! Подобрались хорошие, честные, уважающие себя работники. Они всегда одинаковы — и с энтузиазмом и без энтузиазма. А сволочь всегда есть сволочь, и нечего призывать ее к подвигам. Дать стрихнина — и все.
Жученко: А вот вы не правы, так не правы! Нас тогда всех стрихнином потравить нужно было…
Воргунов: Почему… вас?
Жученко (смутился): Да… так. Мы, тоже, знаете… всяко бывало.
Гедзь: Да это же известно, чего там скрывать. Мы, товарищ Воргунов, были, как бы это выразить… не так, чтобы очень честные…
Воргунов: На работе?
Гедзь: Нет, не на работе…
Воргунов: Меня интересует только работа, а если вы там от любви или от голода… ну так это… это другое дело, совсем другое дело… Ну, я плыву дальше… (Он уходит несколько расстроенный и сгорбленный.)
Гедзь: Здорово завернул.
Шведов: Он правильно сказал. Конечно, нужны прежде всего точность и освоение техники.
Клюкин: И энтузиазм!
Шведов: Вот для него как-то места не находится.
Клюкин: Жалко, что я на посту стою. А то я треснул бы тебя прикладом по голове за такие разговоры, хоть ты и секретарь.
Собченко: Давай я за тебя постою, а ты тресни…
Шведов: Постойте, чем неправильно?
Клюкин: А ты понимаешь? Точность ему показали. А раньше он о точности не слышал? И у буржуев есть точность.
Гедзь: Ты точности дай волю… Они с тебя и шкуру стянут по всем правилам математики. Точность у них называется расчетом…
Собченко: А этот дед тоже, видно, такой… буржуазный…
Клюкин: Ты этого деда не знаешь, так и молчи…
Собченко: А что? Почему не знаю?.. Вот он говорит…
Гедзь: Он чудак.
Клюкин: Он чудак только снаружи… и бывает… такое закручивает. А на самом деле он у нас тут первый энтузиаст.
Собченко: О!
Зырянский: Ты тоже, Клюкин, закручиваешь…
Клюкин: А ты смотри. Мы вот с тобой смеемся, а он, смотри, какой черный ходит. Думаешь, отчего это? Он душой болеет…
Собченко: Это еще ничего не значит.
Блюм входит.
Жученко: Соломон Маркович, энтузиазм нужен или не нужен?
Блюм: Ну, это как сказать… Если что-нибудь получить, так почему, пожалуйста, энтузиазм нужен, это хорошее дело… А то другой получит, а ты будешь стоять как из кулька в рогожку. Ну, а если платить, например, так зачем тебе энтузиазм? Если тебе есть чем платить, так с тебя возьмут, не беспокойся, ну, а если тебе нечем платить, так нужно тихонько сидеть и не кричать, для чего тебе этот самый энтузиазм…
Смех.
Шведов: Вот это я понимаю. Ну, а если в работе?
Блюм: И в работе так: когда ты умеешь что-нибудь делать, так пожалуйста… А когда не умеешь, так кому ты нужен с твоим энтузиазмом. Не мешай другому — и все.
Шведов: То же самое.
Блюм: Что, то же самое?
Жученко: И Воргунов так говорит.
Блюм: Ну, так он же образованный человек, потому так и говорит.
Собченко: Соломон Маркович, где вы были целый день?
Блюм: У Соломона Марковича нет письменного стола, так он целый день бегает. А тут еще эту старую столярную на меня набросили.
Гедзь: Соломон Маркович, вы эту столярную скорее разбирайте.
Блюм: Кого разбирать, что вы говорите? Я на ней еще заработаю полмиллиона.
Собченко: Не заработаете, она сгорит раньше.
Блюм: Ну, что вы!
Жученко: Все коммунары говорят, что сгорит. Дня такого нет, чтобы там что-нибудь не загорелось.
Блюм: Вы знаете, я и сам так думаю. Даже ночью спать не могу… Ой! (Ушел наверх.)
Зырянский: Ну, ребята, переодеваться, скоро будут ужин давать. (К Лаптенко.) А ты как, привык ужинать? (Ребята расходятся.)
Лаптенко: Три дня ничего не ел.
Зырянский: Какой же ты беспризорный после этого? Мы таких не принимаем.
Лаптенко: А как же?
Зырянский: А ты не знаешь как? Ты что сегодня спер на базаре?
Лаптенко: Я?
Зырянский: Ну да…
Лаптенко: Так… только подметки… пару.
Зырянский: Где ж они?
Лаптенко: Кого, подметки?
Зырянский: Да.
Лаптенко: Прошамал.
Зырянский: То-то же. А то: «Три дня не ел». Дураком прикидываешься. Ты если в коммуну поступаешь, так брехать брось. (Ушел
в столовую.)
Наташа (входит): Здравствуй, Вася.
Клюкин: О, Наташа, здравствуй, как это ты?
Наташа: Пришла проведать. К девочкам некого послать?
Клюкин: Да ты иди прямо в спальню. Там все.
Наташа: А кто дежурный сегодня?
Клюкин: Зырянский.
Наташа: Ой, вот не повезло…
Клюкин: Да ты не бойся, иди, что он тебе сделает?
Зырянский и Синенький выходят из столовой.
Зырянский: О, а вы чего пожаловали?
Наташа: Нужно мне…
Наверху Ночевная и Деминская.
Зырянский: Скажите, пожалуйста, — «нужно». Убежала из коммуны, значит, никаких «нужно».
Ночевная: Наташа, ой, какая радость! Наташенька, миленькая! (Обнимает).
Зырянский: Я вас всех арестую! Какая радость? Она убежала из коммуны!
Деминская: Убежала, что ты выдумываешь! Не убежала, а замуж вышла. Наталочка, здравствуй!
Синенький (бросается на шею Наташе): Наталочка, ах, милая, ах, какая радость!!!
Наташа (смеется): Убирайся вон, чертенок!
Зырянский: Нечего ей здесь околачиваться. Я ее не пущу никуда. Раз убежала из коммуны — кончено. И из-за чего? Из-за романа.
Наташа: Как это убежала? Что я — беспризорная, что ли? Я пять лет в коммуне.
Зырянский: Пять лет, тем хуже, что ушла по-свински… Для тебя донжуаны лучше коммунаров.
Наташа: Какие донжуаны?
Зырянский: Петька твой — донжуан.
Синенький: Дон-Кихот Ламанчанский!
Наташа: Какой он донжуан? Мы с ним в загсе записались.
Зырянский: В загс тебе не стыдно было пойти, а в совет командиров стыдно. Убежала и два месяца и носа не показывала. (Клюкину.) Я не позволю пропускать ее в спальню.
Клюкин: Есть — не пропускать в спальню.
Зырянский ушел в столовую.
Ночевная: Вот ирод. Что же делать? Вася, ты не пропустишь?
Клюкин: Что вы? Приказание дежурного не только для меня, а и для вас обязательно.
Сверху Жученко и Шведов.
Ночевная: Жучок! Вот пришла Наташа, а Алешка не пускает в спальни.
Жученко: А, Наташа, здравствуй! Не пускает? (Кричит в столовую.) Алешка!
Зырянский в дверях столовой.
Жученко: Надо же пропустить.
Зырянский: Наш старый обычай — беглецов в коммуну не принимать.
Жученко: Какой же она беглец? Ну, немного не так сделала.
Зырянский: Не пущу.
Жученко: В таком случае я тебя приказываю.
Зырянский (вытянулся, поднял руку в салюте): Есть, товарищ председатель совета! Попусти ее, Вася, по приказанию председателя…
Клюкин: Есть пропустить!..
Жученко: Ну и черт же ты, Алешка.
Зырянский: Я черт, а ты… интеллигент…
Сверху спускаются Григорьев и Блюм.
Блюм: Хэ-хэ, какой же он механик, я же знаю…
Зырянский: Товарищ Григорьев, разрешите узнать, откуда вы получили сведения, что ключи украл Вехов?
Григорьев: Мне сказали.
Зырянский: Кто сказал?
Григорьев: Для вас, надеюсь, все равно. Ведь это оказалось правдой?
Зырянский: Нам не все равно. Почему вы скрываете?
Григорьев: Я не хочу подводить того коммунара под неприятности.
Клюкин: Это что за психология? Какие неприятности?
Григорьев: Спасите мою душу, часовые тоже могут разговаривать?
Клюкин: Если нужно, часовые могут даже стрелять… Ответьте, о каких неприятностях вы говорите?
Григорьев: Разумеется, этому коммунару будут мстить…
Зырянский: Ах ты, черт. Так вы что же думаете? Коммунары все воры, а если кто выдаст, так месть? Вы имеете право это говорить?
Григорьев: Не забывайтесь, молодой человек, и не кричите.
Зырянский: Я вас отсюда не выпущу, пока вы не скажете…
Торская и Вальченко вошли.
Григорьев: Как же это? Арестуете?
Зырянский: А хотя бы и так…
Григорьев: Это издевательство над инженером!
Гедзь: А разве вы инженер?
Торская: В чем дело? Что за собрание?
Зырянский: Товарищ Григорьев сообщил нам сегодня, что в ящике Вехова есть краденные вещи. Это верно, нашли, но товарищ Григорьев отказывается сказать, откуда он узнал сам…
Торская: Может быть, вы мне скажете, товарищ Григорьев?
Григорьев: Продолжайте ваши беседы с товарищем Вальченко…
Зырянский: Клюкин, не выпускать его отсюда.
Клюкин (смеется): Есть не выпускать…
Вальченко: Товарищ Григорьев, что с вами?
Григорьев: Что с вами, товарищ Вальченко? Вам не угодно замечать хулиганства по отношению к инженерам?
Вальченко: Я тоже инженер…
Блюм: Вас могут обвинить в соучастии…
Григорьев: В чем?
Блюм: Ну, в чем, известно, в чем. Если кто-нибудь крадет, а другой знает или не хочет сказать, так он тоже…
Григорьев хочет пройти.
Клюкин (на дороге с винтовкой): По распоряжению дежурного командира…
Вошел Воргунов.
Григорьев: Наплевать на ваших дежурных.
Гедзь(засучивая рукав): Ого! Не могу, честное слово, не могу.
Воргунов (хватает его за руку): Эй вы, русский богатырь…
Гедзь (конфиденциально Воргунову): Надо, понимаете, стукнуть.
Воргунов: Давайте подождем…
Торская: Товарищи, успокойтесь. Это всегда успеем разобрать. Зырянский, вы же дежурный, наведите порядок.
Зырянский: Клюкин, выпустить арестованного.
Клюкин: Есть выпустить арестованного. Пожалуйста.
Григорьев (проходя между молча расступившимися коммунарами): Хамство!
Гедзь (Воргунову): Нужно было стукнуть.
Воргунов: Слишком, знаете, старая форма…
Гедзь: Уже согласен. (Спускает рукав).
Зырянский: Коммунары, через десять минут ужин.
Коммунары подымаются по лестнице. Внизу группа: Торская, Вальченко, Блюм, Воргунов.
Блюм: Это он у папаши так научился разговаривать?
Торская: А вы знаете его отца?
Блюм: А как же — генерал-лейтенант Григорьев…
Торская: Он умер?
Блюм: Нет, он теперь трудящийся…
Воргунов: Блюм, что вы чепуху мелете?
Блюм: Блюм никогда не мелет чепухи. Их превосходительство сейчас продает газеты в Берлине. Дело, как видите, не солидное.
Торская: Откуда вы все это знаете?
Блюм: Живешь на свете — все видишь, а то и скажет какой-нибудь знакомый.
Воргунов и Блюм ушли наверх.
Торская: Иван Семенович, не грустите.
Вальченко: О нет, я прекрасно себя чувствую, но я не могу спокойно выносить такие сцены…
Торская: Что вас беспокоит?
Вальченко: Мне хочется… драться.
Торская (берет его под руку, направляются вверх): Морды бить? Правда?
Вальченко: В этом роде.
Торская: Это прекрасное, захватывающее желание. Я вас понимаю.
Сверху идут Наташа и Ночевная.
Наташа (бросается к Торской): Надежда Николаевна, я вас все ищу…
Торская: Наконец-то… Как тебе не стыдно! Два месяца не показывалась…
Наташа: Зырянского боюсь…
Торская: Это верно, его многие побаиваются. Как же ты живешь?
Наташа: Хорошо, Надежда Николаевна! Хорошо! Петя, вы знаете, такой хороший…
Торская: У вас большая любовь?
Наташа: Такая любовь… Ой! (Смущается присутствием Вальченко.) Я вам потом расскажу…
Вальченко: Вы меня не бойтесь. Я…
Торская: Верно. Вы не бойтесь его, Наташа. Он тоже влюблен…
Вальченко: Откуда вы знаете?
Торская: «Живешь на свете — все видишь»…
Наташа: Это правда?
Вальченко: Я бы вам сказал, но я тоже… Зырянского боюсь…
Направляются наверх, оттуда сбегает Деминская к Клюкину.
Деминская: Ну, сдавай. (На Лаптенко.) Этот чего здесь сидит?
Клюкин: Ждет совета командиров… (Сдал винтовку, побежал наверх.)
Деминская: Ты где живешь?
Лаптенко: Я нигде не живу.
Деминская: Как это нигде не живешь? Вообще ты живешь или умер?
Лаптенко: Вообще? Вообще я живу, а так — нет.
Деминская: А ночуешь где?
Лаптенко: Вообще? Да?
Деминская: Что у тебя за глупый разговор? Где ты сегодня спал?
Лаптенко: Ах, сегодня? Там — в одном доме. В парадном. А когда меня примут?
Деминская: После ужина будет совет командиров. Только ты на совете ничего не ври.
Лаптенко: Я уже знаю. Мне уже говорит этот — Алеша, чтобы не врал.
Воргунов проходит сверху, курит. Внизу размахнулся окурком, бросил его с гневом в угол.
Воргунов: Черт…
Деминская: Товарищ Воргунов!
Воргунов: Что такое?
Деминская: Поднимите окурок.
Воргунов: Как это поднять?
Деминская: Здесь нельзя курить и бросать окурки. Поднимите.
Воргунов: Да… черт… где я его буду искать? Завтра уборщица уберет…
Деминская: У нас нет уборщиц. Поднимите.
Воргунов: Да что вы на меня с ружьем?
В дверях столовой Зырянский и Синенький.
Зырянский: Что, опять скандал?
Деминская: Товарищ (улыбается) бросил окурок, а поднять не хочет.
Воргунов(явно опасаясь Зырянского): Да я его пойду не найду.
Зырянский: Бросать нельзя!
Лаптенко: Вот. (Подает окурок Воргунову.)
Воргунов(машинально берет окурок и выходит): Вот глупая история!
Зырянский: А ты чего стараешься? Сам поднял бы. Ты беспризорный?
Лаптенко: Беспризорный.
Зырянский: А не лакей, нет?
Лаптенко: Так жалко… этого… его зовут Вием? Да?
Зырянский: Что ты там?..
Лаптенко: Говорю, жалко… Вия.
Зырянский: Смотри ты: «Вия». Молодец, Роза, наша берет. Будет знать старый, что такое энтузиазм.
Синенький: Он говорит: уборщица, а Роза — ввик. (Показывает, как стреляют.) Битва котят и медведей.
Деминская: Сам ты котенок.
Романченко (влетает со двора): Хлопцы, столярная… столярная горит… пожар…
Зырянский: Брешешь!
Романченко: Да, пожар!.. Горит крыша!..
Зырянский: Новый скандал! Вот дежурство! Синенький, давай тревогу.
Синенький: А как она?.. Смотри ты: забыл… Ага!
Играет тревогу в дверях, потом наверху и где-то далеко в спальнях. Немедленно с верхнего этажа врываются коммунары, некоторые из них с огнетушителями. Внизу появляется Воргунов и не понимает, в чем дело.
Зырянский (оглушительно кричит): Спецовки, спецовки надевай, куда вас черт несет?
Часть возвращается. Большинство уже в спецовках вылетает лавиной в распахнутые двери.
Зырянский(Шведову): Я туда, вызывай пожарную. Товарищ Воргунов, тушить… Шведов, пошлешь ко мне сигналиста.
Шведов: Есть…
Воргунов: Тушить так тушить…
Зырянский и Воргунов выбегают. С верхнего этажа пробегают Вальченко и Троян. Не спеша спускаются Дмитриевский и Григорьев.
Шведов (у телефона): 5-50. Пожарная? Говорят из коммуны Фрунзе. У нас пожар. Столярная мастерская. Дерева много и сама деревянная. Есть обозначить гидранты.
Синенький спокойно спускается сверху.
Синенький (к дежурному): С сигналкой?
Шведов: Вот глупый вопрос. Куда ты годишься без сигналки?
Синенький вылетел.
Шведов (у телефона): 4-17-11. Товарища Крейцера. Александр Осипович? У нас пожар. Столярная мастерская. Только что… Вызвал только что… Еще не знаю. Коммунары уже все там… Да. Вы будете у телефона? Есть. Роза, Крейцер будет у телефона. Я побегу…
Деминская: Есть.
В окна пробивается отблеск пожара. Слышен неясный шум толпы.
Зырянский (вбегает): Вот везет… Воды нет в водопроводе. Где Шведов?
Деминская: Крейцер у телефона.
Зырянский(у телефона): Александр Осипович? Зырянский, да, дежурный командир… Воды нет в водопроводе, поганое дело. Хорошо, нажмите. Тушим, как же. Да как? Огнетушители, а то больше руками… Горит крыша и угол. Там, где сложены стулья… Знаете? Хорошо.
Сверху Блюм, поддерживаемый Торской.
Блюм: У меня сердце… Я не перенесу этого. Ох, боже мой! Мальчики только сегодня говорили… Как они все хорошо знают… Как там дела? Если я сегодня не умру, так значит, я еще здоровый человек.
Зырянский помог свести Блюма, направляется к выходу.
Торская: Не волнуйтесь так. Алеша, пришли ко мне девочку.
Зырянский: Есть.
Захаров и Шведов входят.
Шведов: Кто говорил с Крейцером?
Деминская: Дежурный.
Захаров: Звони в совхоз. Пускай срочно дают воду, а то совсем сгорим… (Вышел.)
Шведов (у телефона): 30–39. У нас пожар, знаете? Так почему воды нет? Коров поили… Давайте немедленно. Вот черти: через десять минут. (Выбежал.)
Платова (коммунарка лет тринадцати): Что такое, Надежда Николаевна?
Торская: Зина, в моей комнате есть нашатырный спирт. Тебе мама даст. Принеси сюда.
Платова: Есть. (Побежала наверх.)
Зырянский (вбрасывает в вестибюль Болотова, у него в руках радиоприемник): Роза, он арестован. У кого пожар, а у него радио… (Скрылся.)
Деминская: Вот еще… людишки… Как же ты?
Болотов: Честное слово, не слышал сигнала. Я там в инструментальной работал, а там… примус… шумит…
Деминская: Ну, чего ты врешь: как это можно не слышать тревоги? Вот выгонят тебя — и правильно.
Собченко и Романченко вводят под руки Вальченко.
Торская: Что случилось?
Вальченко: Как замечательно удачно.
Собченко: Ушибли здорово.
Романченко: Балку вытаскивали, а эта штука… раскоряка такая, как треснет его по кумполу. Он только брык.
Вальченко: И не раскоряка, а стропильная нога.
Романченко: Нога… Хорошая нога.
Собченко и Романченко убегают.
Торская: Вы уже в сознании?
Вальченко: Да ничего… сначала оглушило.
Торская: Но у вас кровь?
Вальченко: Это ничего… ударило сильно. А как хорошо кончилось.
Погас свет.
Торская: Вот еще беда… Болотов, беги ко мне, там возле зеркала свеча и спички. Принеси.
Деминская: Он под арестом.
Торская: Ничего не убежит, я отвечаю…
Болотов: Есть. (Умчался наверх.)
Платова(сверху): Ой, и темно ж. Вот спирт.
Торская: Ну, как вы себя чувствуете, Соломон Маркович?
Блюм: Я себя никак не чувствую… Как там с пожаром этим? Для моего сердца нельзя такие пожары. Мне и доктор сказал: в случае чего у вас будут чреватые последствия…
Шведов(входит): Провода порвали.
Торская: Света не будет?
Шведов: Одарюк уже на столбе. Будет. (У телефона.) 4-17-11. Товарищ Крейцер? Горим. Ого, тушим. Руками растаскиваем. Сейчас весь двор завален огнем: балки, стулья, доски… По всему двору разбросали… Да так благополучно: по башкам кой-кому досталось… Средне. Плохо с костюмами, испортили многие… Да, думаю, что потушим… Хорошо, ждем.
Болотов(осторожно несет зажженную свечу): Насилу нашел.
Шведов: Смотри, тут целый лазарет. А я видел, как вас стукнуло, товарищ Вальченко. Аж зазвенело.
Вальченко: У меня тоже впечатление было довольно сильное…
Блюм: Сильное впечатление хорошо, если у тебя здоровое сердце.
Торская: Зина, принеси бинт из больнички.
Платова: Есть. (Убежала наверх.)
Шведов: А знаете, кто хорошо работает? Воргунов. Он и Забегай, как черти. Мы их два раза из огнетушителя тушили. Старый, а с
энтузиазмом…
Блюм: Голубчик, Шведов… потушим?
Шведов: Потушим, а как же…
По окнам вестибюля пробегает свет прибывших машин, шум моторов.
Шведов: О, пожарные приехали. (Выбежал.)
Платова(сверху): Вот бинты…
Торская: Дайте, я вам перевяжу…
Вальченко: Это прямо замечательно. Я желал бы, чтобы меня каждый день… по кумполу.
Торская: Через три дня от таких наслаждений никакого кумпола не останется.
Зырянский(входит): Ф-фу… насилу одолели.
Блюм: Потушили?
Зырянский: Не потушили, а растащили по бревнышку. Двор, как огненное озеро. Пожарные приехали. С бочками.
Вальченко: Это самый счастливый день…
Блюм: Ну, зачем вы так говорите… Вы знаете, чем это может кончиться?
Вальченко: А что?
Блюм: Я же знаю, чем это кончается. Пока у тебя голова разбита, так все хорошо. А когда голова целая и все на месте, так тебе говорят: я уезжаю…
Вальченко: Кто?
Блюм: Откуда я знаю кто? Каждая может уехать. Говорит, характерами не сошлись… Жены эти самые…
Вальченко: Нет… не может быть…
Торская: Мне этот лазарет придется разогнать за то, что он занимается пустяковыми разговорами…
Пожарный (входит): Где телефон? 5-50. Говорит связист. Коммуна Фрунзе. Пожар номер шесть. Воды не было. Да, ребята сами растащили. Во дворе много огня. Поливаем. Пришлите несколько бочек… (Вышел.)
Воргунов и Забегай входят обнявшись.
Забегай: Пропустите старых партизан. Ой-ой-ой, что же они с нами сделали? Товарищ Воргунов?
Воргунов: Да, здорово нас того. Стервецы, из огнетушителя поливали.
Зырянский: Вы еще спасибо скажите, а то из вас окорочка были бы.
Вальченко: Жму вашу руку, Петр Петрович.
Воргунов: А вы как?
Вальченко: О, я наверху блаженства.
Воргунов: Кому что, а курице просо…
Торская: Да вы весь мокрый, надо сейчас же переодеться.
Забегай: Идем, сейчас идем. Я вам предлагаю, как старому партизану, мое галифе.
Смех. Зырянский и Синенький входят.
Зырянский: Хорошо, товарищ Воргунов?
Воргунов: Да, это по-нашему: все горит, никаких инструментов, шипит, гремит, валится, а они руками, голыми руками. Это все-таки картина…
Торская: Да ведь и вы с ними.
Воргунов: Да ведь и я такой же…
Зырянский: Синенький, давай отбой.
Сигнал во дворе. Толпой вваливаются коммунары. Большинство мокрые, черные, измазанные, обгоревшие, все бурно веселые. На секунду задерживаются возле Вальченко, Блюма, Воргунова и убегают наверх. Приходит на свое место и мокрый Лаптенко и, улыбаясь, заглядывает всем в лицо. Деминская спешит убрать в сторону бархатный коврик на лестнице. Ей кто-нибудь помогает.
Обрывки фраз:
— Товарищ Вальченко, как ваше здоровье?
— Что же теперь?
— Там стульев штук триста.
— Это я вас из огнетушителя тушил, товарищ Воргунов.
— Значит, и костюм за ваш счет.
— А может, он был старый.
— Вот кто хорошо действовал. Как тебя зовут?
— Лаптенко, Гриша?
— Он молодец.
— Ему хорошо, у него спецовка подходящая.
— Как раз для пожаров.
— Его надо сейчас принять.
— Идем купаться, корешок…
— Соломон Маркович, а я говорил вам.
— Это горел старый мир.
— Ишь ты какие: старый мир…
— Выходит так, что и тушить не надо было.
— А за что я вам пошью новые костюмы?
— Заработаем.
Троян (входит): Чему я больше всего поражаюсь, это что мои очки уцелели.
Торская: На кого вы похожи, Николай Павлович!
Троян: Горел.
Общий смех. Троян не столько обгорел, сколько изодрался.
Воргунов: Где это вас так?
Троян: Это мы разбирали маленькую кладовочку.
Жученко(вводит толпу с огнетушителями. Уже и раньше многие приносили их): Что же вы побросали? Ставьте здесь.
Захаров: Ну, Соломон Борисович, ожили?
Блюм: Потушили. Ах, как я люблю этих коммунаров! Это же замечательно!.. Вы знаете? Постойте, сколько же огнетушителей истратили? (Поднялся с дивана. Начинает считать.) Один, два, три…
Жученко: Да зачем считать, сколько их было?
Блюм: Сорок штук.
Жученко: Все истратили, сорок, значит…
Блюм(в ужасе): Сорок штук?! Не может быть… Алексей Степанович, как же так?
Захаров: Что, много?
Блюм: Алексей Степанович, разве же так можно? Где же набрать столько денег? Сорок огнетушителей на такой маленький пожар… Это же безобразие.
Общий хохот. По окнам пробежали огни авто.
Синенький (встает): Крейцер приехал.
Все подтягиваются, как могут, поправляют одежду. Встает и перевязанный Вальченко. Зырянский вытягивается на верхней ступеньке, за ним Синенький с сигналкой. Зажегся свет.
Крейцер (входит): Ну, как? (Принимая рапорт, прикладывает руку к козырьку фуражки.)
Зырянский: Председателю Правления трудовой коммуны имени Фрунзе дежурный по коммуне командир второго отряда Зырянский отдает рапорт: в коммуне имени Фрунзе все благополучно. Коммунаров двести один, раненых (посмотрел на Вальченко) один.
Крейцер: Вот, дьяволы…
Смех, приветствия, рукопожатия.
Занавес