Время действия — середина сентября, то время, когда мух сократилось втрое, но оставшиеся в живых становятся злее, наглее и хитрее, укус их становится больнее, а под мухобойку они попадают все реже и реже, вот и сейчас сволочуга больно кусает меня и улетает, я только и успеваю отмахнуться. Вторая половина пятницы, как раз когда основная часть населения торопится с работы домой. Место действия — трамвайная остановка с толпой народа. День теплый и серый, густой туман поднимается с реки через дорогу, моросит мелкий-премелкий дождь. Появляется трамвай, и без нас, меня и этой толпы на остановке, битком набитый. Я рвусь вперед, расталкивая впередистоящий народ. Еле втиснувшись в салон, не стесняясь, продвигаюсь вперед, смело ступаю по ногам. Останавливаюсь я за молодой женщиной, костлявой, но при этом жилистой. Зажатый со всех сторон, я вытягиваю руку и лезу женщине под юбку, она пытается обернуться, с первого раза у нее не получается, но, поерзав, она все же поворачивается, к этому времени моя рука уже покоится за моей спиной. Она недовольно смотрит на меня, наши взгляды встречаются, но я до того спокоен, что она начинает подозревать моего соседа, мужчину пожилого и интеллигентной внешности. Вскоре женщина отворачивается, я вновь запускаю руку ей под юбку, дергаю за трусы и быстро отдергиваю руку. Женщина резко оборачивается на соседа и визгливо: «Что вы делаете?!» Пожилой мужчина, недоумевая, выпучивает глаза. А она: «Как вам не стыдно?!»
Сосед продолжает непонимающе смотреть на нее, тогда она направляет возмущенный взгляд на меня, я продолжаю сохранять спокойствие, не смотрю на нее, зато чувствую, какого косяка она на меня давит. Пусть. Теперь она не отворачивается, стоит в неудобном положении, боясь повторных поползновений под юбку. Если бы она только знала, что не вызывает никакого желания и совсем не сексуальна, что это просто шалость с моей стороны. Мне даже самому противно прикасаться к ее потному мужеподобному телу, и делаю я это только потому, что хочу разозлить кого-нибудь. Ясное дело, стоящих рядом мужчин совсем не хочется трогать по двум понятным причинам.
Через две остановки выходит больше народа и становится свободнее, а я уже давненько примечаю впереди совсем молоденькую хорошенькую девушку лет пятнадцати. Расталкивая и вызывая всеобщее молчаливое негодование, я прохожу по салону, втискиваюсь между бабусек и, оказавшись сзади нее, дышу ей в ухо, прерывисто и похотливо. В тесноте она не может увернуться, я возбуждаюсь и начинаю свои поступательные движения, даже через одежду это доставляет мне удовольствие, и замечаю, что она краснеет. Это меня еще сильнее возбуждает. Бедняжка пытается втиснуться между бабусь, но старые баржи цыкают на нее, и она вдруг начинает плакать, громко шмыгая носом. Я отступаю, сердце ёкает в ожидании нападок. Но никто не нападает. Одна из бабусь тормошит девушку, спрашивает, плохо ли ей. Девушка, помотав головой, продолжает плакать. Громкий мужской голос кричит, чтобы водитель остановился, после чего по салону проходит гул голосов, требующих остановить трамвай. Трамвай доезжает до остановки, девушка сходит, придерживаемая сердобольным молодым мужчиной. Трамвай трогается, а я все не отрываясь смотрю на нее и на мужчину, пока они не остаются позади, недосягаемые, и думаю, что, может, благодаря моему опрометчивому поступку мужчина воспользуется ситуацией и лишит девчонку невинности. А может, вообще из-за всего этого произойдет преступление, а может, он влюбится, да и она тоже. А может, я совсем ни при чем. Пути господни неисповедимы.
Моя растерянность и бессвязные мысли длятся недолго, совсем рядом я примечаю смазливую молодушку, вот она-то уж никак не похожа на недотрогу, даже если ей не понравится, она уж точно не закатит истерику, в худшем случае даст мне оплеуху, и может быть, я даже увернусь. Чтобы заняться ею, я продвигаюсь вперед, останавливаюсь рядом с ней и оказываюсь совсем близко к задней двери, что очень удобно бывает в некоторых случаях. Будто почувствовав неладное, женщина поворачивается ко мне лицом, я смотрю на нее, а она на меня, но, не выдержав моего взгляда, опускает глаза. Видимо, все дело во взгляде. Взгляд многих выдает, выдает чувства, склонности, болезни. Я знаю, что мой взгляд прямой, жесткий, пронзительный до такой степени, что люди не выдерживают и опускают глаза, они ведут себя так, будто бы влезли туда, куда не стоило даже приближаться и откуда надо быстро отойти. Домогаться уже не хочется. И, не знаю уж почему, просто хочется представиться. Я шепчу ей в ухо: «Анатолий». Женщина поднимает на меня глаза, да так пренебрежительно смотрит, что не терпится ее разозлить: «Можно просто Толик». Она пытается отвернуться, так ей неприятно, но в это время ее толкают на меня, и она снова упирается в меня. Я: «Некоторые женщины называют меня Толян». Она косится на меня. Я: «Айда со мной». Отворачивается. Я: «Ну и дура».
Смотрю под ноги, наши ноги соприкасаются, я в пыльных стоптанных сандалиях, она в новеньких босоножках идеальной белизны. Вот и остановка, я со всей силы наступаю ей на ногу, так что она взвизгивает, и шустро выскакиваю из трамвая. И фиг с ним, что придется идти пешком еще три остановки, на сегодня я свою порцию адреналина получил, а также обогатился, правда, пока еще не знаю на сколько, но кошелек у меня в пакете. Ловкость рук и никакого мошенничества. Профессиональные карманники работают осторожно, не привлекая внимания, а мне так скучно, мне нужен больший выброс адреналина, так, чтобы аж колотило.
Толик. торопливо заходит во двор, достает кошелек из пакета, находит там десятирублевую купюру и мелочь. Лицо его грустнеет, он сплевывает, сует деньги в карман, кошелек закидывает в кусты, закуривает.
Мне не важен результат, то есть количество добычи, поэтому я особо не парюсь по этому поводу. Для меня главное — азарт. Если даже, придя домой, человек подумает на меня, толку никакого не будет, он никогда не сможет описать мою внешность и через некоторое время, ненароком встретившись со мной, навряд ли узнает. Потому что я обыкновенный, ничем меня не отличишь от кого-либо в толпе, я среднего роста, нормального телосложения, у меня русые волосы и неярко-голубые глаза, как у сотен тысяч мужиков, во мне нет ничего привлекательного или отталкивающего. У меня среднестатистическая внешность, такая, что никто и не обратит внимания, и это очень мне на руку.
Если бы кто-то только знал, как мне не хочется к нему идти, я уже давно замечаю его неприветливость при встречах. Никто не любит неудачников, особенно попрошаек, и это не зависит от степени родства. Я, конечно, отдаю, но спустя некоторое время снова занимаю, его это бесит, я вижу, а больше мне не к кому идти. Брат есть брат. Долго звоню, никто не открывает. Я не отрываю руку от кнопки звонка, дверь распахивается, передо мной стоит заспанный брат в халате. Мужские халаты снова вошли в моду после девяностых. Не нравятся мне мужики в халатах. Что-то в этом есть от прошлого века, помещичье, затхлое мещанство. Да еще тощие волосатые палки торчат из-под халата. В общем, неприятное зрелище.
Толик (весело). Здорово!
Брат кивает головой и уходит вглубь квартиры. Толик. идет за ним в зал. Брат садится в кресле, трет глаза.
Толик. Разбудил? (Пауза.) Я хотел позвонить, да на телефоне опять деньги закончились.
Брат. Все-таки звони, вдруг дома не буду. Ждать-куковать — ни к чему это.
Толик. Мог бы и ключи дать, не чужие же.
Брат. А банковскую карточку не надо? (Пауза.) Что-то тебя долго не видно было, разбогател, что ли?
Толик. В деревню ездил, дом немного подлатал, грибами питался с картошкой. (Пауза.) Тишина. Красота там. Иногда до меня не доходит, как можно всю жизнь прожить в большом городе. Мне вот тесно, не хватает простора. Даже не представляешь, как хорошо, какое спокойствие охватывает, когда необъятное небо над головой. Когда широкий горизонт перед глазами. Идешь по лесу час, два и никого не встречаешь за это время, только листья шуршат под ногами, ветки хрустят да птица нет-нет да вспорхнет. Идешь, вдыхаешь запах прелой травы, земли, а около дома подгнившими заборами пахнет. Ты видел когда-нибудь, как красиво поднимается пар с пропитанных дождем заборов, лишь только начинает припекать солнце? (Пауза.) А представляешь, как здорово, когда стоит густой туман и дождь моросит, нет, не моросит, а мокрая пыль висит в воздухе?!
Брат. Ты, поди-ка, всю картошку съел?
Толик. Оставил, не боись.
Брат. Мне чего, много ли мне надо. А вот Верка может истерику закатить.
Толик. На то она и Верка.
Брат. Так тебе в деревне жить надо, раз так хорошо тебе там. Только Верка не отдаст, так и знай.
Толик. Так я ж и не претендую на постоянно, я бы только летом, ну весной и осенью еще, все бы там делал, а вы бы отдыхать приезжали на выходные, ну или когда захотите.
Брат. Ну, ты же Верку не первый день знаешь. (Раздумывает.) Вот если бы ты хотя бы половину суммы за дом заплатил, то и живи ты там, обустраивай сколько влезет.
Толик. Откуда у меня деньги?
Брат. А зачем тебе квартира, если ты в доме хочешь жить? Продал бы и в доме бы жил, и на жизнь бы хватало. Остатки можно же в банк под проценты. И живи себе припеваючи.
Толик. Дом — развалюха.
Брат. А ты хочешь, чтобы со всех сторон было прекрасно? (Смеется.)
Толик. Нет, я так не согласен. Дом полугнилой, зимой промерзнет насквозь, да и дорог там нет зимой, сугробы по шею, по тропинке ненароком шаг влево, шаг вправо — и трындец, по горло в снегу увязнешь. Нет, сами живите.
Брат. Нет так нет.
Толик. Ты что, против, что я туда езжу?
Брат. Мне-то чего, да скандалить неохота. Надоело. (Молчит.) Мы в Египет собираемся. Верка хочет, насели на меня с мелкой.
Толик. Вы же недавно из Хорватии вернулись.
Брат. Ну, так. Кстати, презент тебе небольшой от нас.
Я весь в ожидании, хотя ничего хорошего не жду, но все-таки надеюсь. Брат лезет в тумбочку, вытаскивает небольшую коробку и торжественно вручает ее мне. У меня захватывает дух, как у ребенка. После прошлого комплекта носовых платочков из Турции стильная коробка предвещает что-то более внушительное. Я нетерпеливо открываю ее, так что склеенный край картона рвется, но представшую перед моими глазами статуэтку я все же удерживаю. Лучше бы она упала и разбилась. Я вот прямо чувствую, как мое лицо вытягивается, окозляется, но я беру себя в руки и улыбаюсь. Статуэтка-пепельница — сидячий горец с огромным орлиным носом, с трубкой во рту, коричневого цвета, непропорционально огромной рукой он держит блюдце, которое и служит пепельницей. Переворачиваю эту хрень и стучу по ней кулаком. Блин, а я еще когда-то был недоволен носовыми платками.
Толик. Гипс?
Брат. Наверно.
Толик (усмехаясь). Представляет собой историческую ценность? (Развязно садится в кресло.)
Брат. Конечно. Ее прямо при нас слепили, максимум минут пятнадцать. Вот это я понимаю, умельцы. Не то что некоторые, всю жизнь сопли жуют. (Пауза.) Пойду помоюсь.
Толик. Мне бы денег немного взаймы.
Брат. Фоток куча, посмотри, я быстро. (Включает компьютер.) Папка Хорватия на рабочем столе. (Уходит.)
Пока брателло возится в ванной, я по привычке, оставшейся с детства, ковыряюсь в носу и смачно мажу под кресло. Да где только я уже здесь не мазал? Я, вообще, везде мажу. Я мечу территорию, как кобель. Так, приступим к фото. Вот они загорают. Народа, что яблочку некуда упасть, точь-в-точь морские слоны, лежащие впритык друг к другу. Верка с мелкой, Верка в купальнике, складки жира вываливаются из трусов, повыше такая же хрень, явный эффект гусеницы. Мелкая тоже еще тот кабанчик. О! Вот и брателло, дохлый как глиста, белый, как будто только-только из заточения, урод. И зачем фоткаться? Фото на память. Красивыми не были, так хоть молодыми были. Грустно на все это смотреть. Надо тоже купить фотик и самому себя, что ли, пофоткать. Буду привыкать к себе на снимках. Это ведь как? Вот увидишь в первый раз страшного человека, ужаснешься, а как привыкнешь к нему, он уже кажется даже ничего себе, даже симпатичным. Так что дело привычки. (Пауза.) Всей семьей возле какого-то озера ярко-бирюзового. Они же на фоне непонятного грота. Верка с мелкой притулились к памятнику. В жопу фотки, вот если бы одни пейзажи, тогда еще куда ни шло.
Входит брат в том же самом халате, вытирает голову полотенцем.
Брат. Красота, да? (Пауза.) Вот живут же там люди, повезло же им.
А Чехия? Ты же видел фотки с Чехии? Там так вообще! А пиво у них какое! У нас моча по сравнению с их пивом.
Толик. При желании и ты, наверно, мог бы уехать туда.
Брат. Не могу. Вот именно что не могу. Чехия — это тебе не Россия! Там кого попало к себе не принимают. Там думают о своих жителях, создают им условия для жизни, не раскидываются рабочими местами. А у нас что ни дворник, так таджик, что ни уборщица — опять таджичка. А они свою работу ни за что гастарбайтеру не отдадут, дудки!
Толик. Так ты же и не поедешь уборщиком работать.
Брат. У меня, в отличие от тебя, высшее образование.
Толик. Знаешь, сколько теперь с высшим образованием? И никто убирать не собирается, голодать будут, но убирать — ни за что.
Брат. Убирали бы, вылизывали бы все, если бы нормально платили. А нормально платить будут только тогда, когда этих не будет. Гнать надо их всех в шею.