Владек. Главное, что не голодали. У меня с собой были книги. Я читал вслух.
Марианна. У него была «Трилогия» Сенкевича. Дочитав до последней страницы, он начинал сначала. В одних и тех же местах смеялся, в одних и тех же плакал! Господи, я думала, с ума сойду! Просила, умоляла: «Владек, давай я тебя английскому научу, пока есть время. Или бухгалтерии. Ведь кончится же когда-нибудь война».
Владек. Это мысль. Английский. После войны уедем в Америку.
I speak English.
You speak English.
He speaks English…
Марианна. Через двадцать минут он засыпал.
Владек. Ну нет у меня способностей к языкам.
Зоська. Олесь потребовал, чтобы я нажарила ему рыжиков с луком. Наелся, живот вздулся, и он умер. Ну и пошли слухи, будто я его отравила.
Менахем. Я перебрался из коровника в хату и прятался теперь там. Вот было счастье!
Марианна. Роды начались в бункере.
Владек. Я принимал роды. Боже! Я знать не знал, что надо делать!
Марианна. Я рожала и говорила ему, что делать. Хотя сама ничего не знала.
Владек. Я старался, как мог, но ребенок умер.
Марианна. Это была девочка. Прелестная. Здоровая.
Владек. Умерла через несколько часов. Может, оно и к лучшему — втроем мы бы не выжили. С маленьким ребенком? Да никогда.
Марианна. Я думаю, он ее задушил, пока я спала.
Владек. Мы похоронили ее в лесу.
Марианна. Под именем Доротка.
Владек. Когда война закончилась, мы вернулись на мельницу. Мой дом сожгли немцы.
Марианна. Все было разграблено, сломано, испоганено, даже деревья в саду выкопаны.
Владек. Каким-то образом удалось запустить мельницу. Чудом. Конечно, с русской турбиной она работала не так, как с довоенной, швейцарской, но все же. Однажды пришел Зигмунт. Принес литр водки.
Зигмунт. Мир!
Владек. Мы же одноклассники — выпили и помирились.
Зигмунт. Обо всем условились — чего не касаться, о чем не говорить.
Владек. Главное, чтобы Марианка была в безопасности, верно, Зигмунт?
Зигмунт. А как же! Чтобы никто не смел ее обижать! Никто!
Владек. На следующий день я сказал Марианке, что война закончилась и она свободна. Может уйти, если хочет. Но Марианка заявила, что никуда не пойдет, потому что перед Богом и перед людьми она — моя жена и все тут.
Марианна. Вот только детей у нас больше не было.
Все.
Зоська. Не знаю, как Зигмунт догадался, что это я спрятала Менахема.
Зигмунт. Зоська, признайся по-хорошему. Мы знаем, что он у тебя всю войну скрывался! Ты и Олеся грибами отравила, чтобы спать с этим пархатым. Ну и дурак же я, что сразу не допер!
Зоська. «Да ты что, Зигмунт? Какой еще Менахем?» Он залепил мне пощечину.
Зигмунт. Я велел товарищам подождать во дворе.
Менахем. Я все слышал, но что мне было делать?
Зоська. По правде говоря, я сама согласилась. Только бы он не стал искать Менахема. Я понимала, что, если они хорошенько поищут — непременно найдут.
Зигмунт. Ты, Зоська, помни: мы — не бандиты. Мы — польская армия. Если этот паршивый большевик не объявится, мы вернемся сюда и поговорим с тобой иначе, а потом тебя расстреляют от имени Республики Польша!
Менахем. Когда они ушли, я вылез из укрытия.
Зоська. Надо отсюда уезжать.
Менахем. Поедем в Америку. Надо бежать. Обо всем забыть. Начать новую жизнь. Здесь нас убыот. Мстить не имеет смысла. Иначе жизни не будет.
Зигмунт. Однажды я сел и написал Абраму письмо. Дорогой Абрам!
В первых строках своего письма сообщаю тебе грустную весть: наш одноклассник Якуб Кац и наша одноклассница Дора со своим ребенком, а также все наши евреи мертвы — их убили гитлеровские нелюди, заживо сожгли в овине женщин и детей. Никого из твоих родных не осталось! Нет раввина. Убит гадами и наш одноклассник Рысек. Нет слов описать, что вытерпела наша родная Польша, наш народ и наши несчастные одноклассники.
Боже, зачем ты подвергаешь нас таким испытаниям? Желаю тебе всего доброго. Зигмунт.
Абрам. Дорогой мой товарищ Зигмунт, твое письмо надрывает мне сердце. Я плачу день и ночь, и даже в молитве не нахожу утешения. Значит, нет больше на свете нашего Якуба Каца? И Доры? И нашего товарища Рысека?
Я вспомнил, как в день моего отъезда собралась родня — все пошли со мной, когда я прощался с синагогой и могилами предков. Помню, как дядя Бенек, мамин брат, всю дорогу играл на кларнете, а бедная моя мама, не переставая, плакала, словно что-то предчувствовала. Но она, бедняжка, наверное, беспокоилась обо мне — о том, что может случиться с ее сыном, а не о своей судьбе, о том, что злодеи запрут ее в овине и сожгут заживо. Вместе с другими евреями нашего местечка. Из всей нашей большой семьи остался один я.
Не могу писать, дорогой мой товарищ Зигмунт, потому что слезы текут уже не ручьем, а рекой. Напиши, не нужно ли тебе чего-нибудь.
Твой Абрам.
P. S. Будь здоров, и да хранит тебя Всемогущий Господь.
Зигмунт. Дорогой Абрам!