Одна из гостиных царицы в Зимнем дворце: красное дерево, бронза, гобелен, шкаф с книгами. Еще очень красивая, но уже болезненная, чрезвычайно расстроенная, с наплаканными глазами, в темном платье Александра Федоровна (43 года) и с нею великая герцогиня Веймарская, старшая сестра царя, Мария Павловна (55 лет), женщина немалого ума, весьма образованная, разделяющая печаль своей «высокой сестры», но ведущая свою «работу» насчет Лермонтова, который является сейчас предметом их разговора.
Шепот: «Ее императорское величество государыня Александра Федоровна неоднократно высказывала в разговорах с великой герцогиней Саксен-Веймер-Эйзенахской сожаление о погибшем пиите и затребовала книги его для подарка вышеозначенной особе…» «Тсс!..»
Александра (кладет руку на две лежащие на столе книги). Я хочу дать вам это с собой на дорогу и в память. Вчитавшись, вы поймете меня лучше, ваш тонкий вкус и понимание вас не обманут, – это была бы звезда, я более чем уверена… Никс широк, Никс добр, но он озабочен иным, ему нет времени войти в тонкость поэтического мира, он берет явление и судит его целиком, как отец отечества. А я – просто женщина, меня не занимают политические оценки, я слышу чистую поэзию, и она волнует меня, исторгает у меня слезы… Нет-нет, я понимаю свое положение, я говорю теперь лишь с вами, мой друг, потому вы, как никто, способны понять меня… Вот… (Читает с большим чувством, так как свое вкладывает в эти стихи).
Мария Павловна. Да, это совершенно… Не печальтесь, топ ange, поэта не вернуть, но с нами остались его стихи, они живут. Смерть таланта – есть начало бессмертия.
Александра. Вы верите? Вы понимаете?… Я благодарна вам. Смерть его так тяжела, так трагична, – в ней есть варварское, присущее этой дикой стране. Точно его зарезали… Бенкендорф сказывал, что после ужасного выстрела тотчас разразилась дикая буря над всем Кавказом, сам бог рыдал и метал молнии, и он много часов пролежал в поле, на руках товарищей. Qeul symbole, quel рок!..
Мария Павловна. Не мучьте себя, Александрии.
Александра. Я читаю и читаю заново его книги, всякий день я нахожу все новое и новое, а Никс так расстроил меня своею насмешкой над ним, я, право, не знаю, как говорить… В прошлом годе, едучи от меня из Эмса, я дала ему на пароход «Героя нашего времени», – они читали его там вместе с Орловым и Бенкендорфом. И что за рецензию получила я, друг мой! Государь назвал роман отвратительным, кошачьими вздохами, которые читаешь с возмущением. Позвольте, как там было?… Да, героя, и вкупе автора назвали презренным, жалким, действующим по грязным и гнусным побуждениям! О, это было так резко, прямо, я заливалась краской стыда, читая, – за себя, что я, выходит, не поняла сути… Он говорил, что такими романами портят нравы, что все это следование разврату иностранных авторов… Я устыдилась, я почти уверилась, но, entre nous, mon amie,[10] я читала потом заново – и не нашла тех ужасов, о которых говорил государь…
Мария Павловна. Да, это круто, но вы знаете, мой брат человек прямой, и его ум, широкий и государственный, и отчасти военный, смотрит дальше, чем мы. Я была шокирована третьего дни, вы видели, когда он столь грубо произнес, что туда ему и дорога, – да, это было чересчур, – и я выговорила ему, и он понял, что сказал слишком сильно. Я осуждаю его эа это, осуждаю вместе с вами, душа моя… Но согласитесь вместе, что роман отчасти странен, болезнен, – о, я не говорю, что сей жанр должен являть собой трактат о нравственности. Это лишь людям государственным представляется, что всякий жанр должен непременно нести свою общественную задачу. Нет, я далека от этого. Но можно понять и мнение государственных мужей, и можно понять Никса: он исправляет Россию, он растит ее могущество, он строит благо целых народов, и он ищет помощников на этом поприще. А является молодой сочинитель, который говорит, что всякое дело – бесцельно, что жизнь пуста, что человек низок и вероломен. И провозглашает идеей не страстное служение отечеству, а сомнение, индифферентизм, безразличие ко всему на свете… Раздражение отца отечества можно понять, согласитесь…
Александра. Да, да, я понимаю сей резон, готова понять, но как не видеть красоты, как не ощутить гармонии! И разве печаль и слезы не есть человеческие чувства, достойные изображения?…
Мария Павловна. О, мой друг! Когда идеал страны есть бодрость, здоровье, сытость, порядок, то печаль делается страшнее турка… Я теперь подумала о другом: не повредило ли молодому человеку ваше внимание, ваш женский восторг перед его талантом? Мнение князя Голицына – я говорила с ним давеча, – Бенкендорфа и многих иных так резки о погибшем: его не щадят даже теперь. Князь Васильчиков сказал, что не так опечален наказанием, которое может ожидать его сына как участника дуэли, сколь самим случаем приятельства сына с Лермонтовым, которого он не называет иначе, как человеком sans foi ni loi… Неужто столь дружная неприязнь может преследовать человека невинного и беспорочного?… Александра. Sans foi ni loi!.. Это горько слышать. Он – человек без стыда и совести? Как злы языки! Передо мной иной облик, помимо всех оболочек – певец печали и любви, да, любви, – перечтите «Демона».
Пауза.
Мария Павловна. А великий князь отозвался о «Демоне»: что был, мол, итальянский Вельзевул, английский Люцифер, немецкий Мефистофель, а теперь нечистой силы с русским Демоном прибыло… (Усмехается.)
Александра. Ах, никто не понял его, никто, кроме избранных!
Слышны твердые шаги, на которые обе женщины поворачивают головы. Входит Николай (45 лет) в белом мундире. За ним – Чернышев, военный министр (56 лет).
Шепот жандарма: «Его императорское величество государь Николай Павлович и военный министр граф Чернышев…» «Тсс!..»
Николай (Марии Павловне). Сестра, все готово. Брат скоро будет, мы проводим тебя до Толбухина маяка, море спокойно, погода отменная. Кабы не дела, уплыл бы с тобой и дальше – да вон Александр Иваныч не пустит.
Чернышев. Никак нет, ваше величество, не отпущу.
Николай (видит книги). О, а у вас, смотрю, все траур о несчастном пиите! (Жене.) Завидую постоянству твоему, mon amie,[11] ты и вправду его оценила, не в пример нам, грубым солдатам. Что там, к слову, Александр Иваныч, расскажи государыне новости, было ль погребение?
Чернышев. Вестей покуда новых нет, виноватые взяты под стражу, идет следствие.
Александра. Не утруждайтесь, Александр Иваныч. (Хочет убрать книги.)
Николай. Военный министр об офицере интересуется, не так ли, Александр Иваныч? Армии урон, хоть и неважный был вояка. А?
Чернышев. Молодость, ваше величество, молодости свойственно себя афишировать, а не о глубине дела стараться: опытный солдат бережет себя, ложной храбростью не бравирует.
Николай. Вот то-то что!.. Полно таиться (не дает убрать книги), Александра Федоровна, я твою привязанность уважаю. Да и сам таланты чту, не думай. Да только что ж талант! Я в тонкости не вхожу, но ты мне с талантом будь гражданином, служи отечеству, вот главное. Если дурное проповедовать, то, по мне, лучше без таланту, а то талант лишь усилит дурное!..
Александра (боязливо). Мы с вами уже дискуссировали эту тему, не хочу вас больше обременять ею. Вот и Александр Иваныч говорил прошлый раз, я поняла: дела империи за один день включают в себя событий столько, что случай с одним офицером есть лишь капля в море.
Чернышев. Истинно так, государыня, всякий мой утренний доклад, к примеру, содержит столь…
Николай. Ну отчего же! Не так! Судьба последнего моего крестьянина занимает меня, великое из малого строится, всякая русская жизнь, – уж коли дано богом мне за нее отвечать, – вот здесь лежит. (Показывает на сердце.) Жалею, жалею о нем, что говорить! Молод был, еще перебесился бы.
Мария Павловна. Однако давеча вы как будто резко отозвались…
Николай. Да ведь как по резко, сестра! Я и теперь думаю: для пользы его отсюда отправили! Взять за моду презрение к человечеству, точить все ядом, возбуждать одно неверие да сомнения! У нас и без того хватает ипохондриков да мизантропов. Ум его был развращенный и испорченный, я с одною надеждою его посылал: чтоб прочистил мозги да понял, какова на самом деле жизнь! Кто ж виноват, что и там вместо дела нашел себе занятие в злословии и насмешках над своими же товарищами…
Мария Павловна. Опять, Никс! О мертвых пли хорошо, пли ничего.
Александра. Я право не хотела вас утруждать…
Николай (Чернышеву). Вот, видишь ты, как они! Жалостливы! А я – жесток! Я его в тот раз легко воротил, а стишки были мерзкие, да, мало того, – преступные, – о пушкинской-то кончине! Вспомните-ко! За одни таковы стишки… Да ладно!.. Вредный был мальчик, что говорить! И дерзок непомерно, и не-чес-тен! Да! Зимой-то просился в отпуск, бабушкой умолял, болезнью ее, а едва приехал, на балах явился, бабушку забыл, опять делал вызовы свои свету. Не так ли?… Ну, да бог с ним, эту моду не он один взял!.. Мне другое обидно: коли ты писатель, выразитель общества, так умей понять, умей увидеть, подхвати идеал, возьми не сукина сына в герои времени…
Мария Павловна. Николя!..
Николай. Не себялюбца, не ипохондрика, а истинного героя – человека широкого, русского, деятеля… Я, помню, читал, так думал, что оп этого… кавказца, как его?… Старик-то там у него?…
Александра (робко). Максим Максимыч.
Николай. Вот! Думал, он этого Максим Максимыча героем-то времени обрисует, а он? Развей он этого кавказца, расширь, – вот и вышел бы герой: простой, честный, добрый человек. Воин. Труженик. Веры, правды и терпения. На каких Русь стоит. Да только нашим испорченным умам нешто такие герои по душе! – Каков сам, таков и герой!.. Герой нашего времени!..
Александра. Это не без иронии названо.
Николай. Насмешка. Спасибо, над господом еще не смеются.
Пауза. Николай ходит.
Мария Павловна. Кто-то молвил, однако, что, развейся его талант, и он мог бы заменить Пушкина…
Пауза.
…Если бы дать ему направление…
Николай. Он вон повторил Пушкина, куда больше!.. А направление давали ему. Но они ж у нас, либералы-то наши, гнуться не хотят, лучше переломятся… Нет, не люблю этого нытья, не люблю!..
Мария Павловна (вставая). Будьте добрее, Николя…
Николай. Я не добр? Ну, не знаю! Я не добр!.. Александр Иваныч!..
Чернышев. Добрее было бы невозможно.
Николай. Да бог с ним! Много об этом говорим. Я его простил и не сержусь… Земля ему пухом!..
Александра. Отчего не сделать этого раньше!.. (Отворачивается на секунду.) Простите!..
Неловкая пауза.
Николай (уже сухо). Не заставляйте меня, Александрии, говорить того, что я не должен говорить… (Сестре.) Мы тебя ждем, сестра. (Быстро уходит.)
Чернышев (быстро). Государь милосерд, мы сей час только говорили: он склонен секундантов простить, а Мартыново дело быстрее закончить, для чего передать его из гражданского в военный суд, – новых жертв не мыслит он умножать… Добрее невозможно!.. (Разводит руками и спешно удаляется.)
Женщины смотрят друг на друга.
Пауза.
Александра. Добрее невозможно! Кто убил – простят, кто убит – не прощают…
Мария Павловна. Ну, мой друг, будьте благоразумнее.
Александра. Да, простите меня, я не знаю, что говорю. Вам пора, я провожу вас… Мне надо живее это оставить, забыть; я пошлю книги вам на пароход… О, ma belle, как мне будет не хватать вас, вы мне пишите сразу непременно, я так люблю ваши письма.
Уходят.
Между нами, мой друг (франц.).
Мой друг (франц.).