Бал-маскарад. Широкая галерея, опоясывающая просторный зал дворца, уходит вправо и влево за кулисы. Претенциозная обстановка отдаленного, но стратегически весьма важного пограничного региона Колониальной империи. Пары в маскарадных костюмах, выстроившись вдоль стен, смотрят туда, откуда должен пожаловать почетный гость. На заднем плане – полицейский духовой оркестр, составленный из музыкантов-аборигенов, но с белым дирижером. Почетный гость вот-вот должен прийти. За несколько минут до его прихода оркестр, часто сбиваясь, начинает играть «Правь, Британия». Наконец появляется наследный принц и его свита. Когда он проходит мимо дожидавшихся его появления пар, мужчины и женщины склоняются в почтительном реверансе. На принце и людях из его свиты – европейские одеяния семнадцатого века. Наместник губернатора и его партнерша – они следуют за свитой принца – в таких же костюмах. Когда принц приближается к возвышению на заднем плане, где сидят оркестранты, музыка обрывается. Принц приветствует всех присутствующих общим поклоном. Оркестр начинает играть «Венский вальс», и принц открывает бал. За ним, строго соблюдая должностную иерархию, принимаются вальсировать остальные пары. Игра оркестра далека от совершенства.
Через несколько минут принц опять появляется на авансцене, и наместник отводит его в сторону, а потом начинает представлять ему танцующих гостей – однако далеко не всех – и порой торопливо проталкивается между танцующими, чтобы отвести избранных счастливцев к принцу. Многие всячески стараются быть узнанными, делая вид, что этому мешают их маскарадные костюмы. Вскоре принцу представляют Пилкингса и его жену. Принц явно поражен их одеянием, и они демонстрируют различные приспособления – кнопки, крючки, застежки, – которые им понадобились, чтобы превратить ритуальные африканские одежды в маскарадные костюмы, а потом опускают на лица маски, показывая, как в полном облачении выглядят участники шествия эгунгун, и не только имитируют танец этого шествия, но даже сопровождают его, на манер туземцев, гортанными криками, причем увлекшийся до самозабвения Пилкингс мешает другим парам вальсировать, а Джейн пытается умерить его неистовый пыл. Всем нравится наряд Пилкингсов, и принц, чтобы выразить свое восхищение, начинает аплодировать; свита, а потом и остальные гости вторят ему.
В это мгновение появляется ливрейный лакей с письмом на подносе; наместник почти машинально берет его, вскрывает и читает. Несколько раз деликатно кашлянув, он привлекает внимание Пилкингсов и отводит их в сторону. Принц галантно подает руку партнерше наместника, и прекратившиеся было танцы возобновляются. По пути на галерею наместник подзывает своего адъютанта и дает ему какое-то поручение, а когда они выбираются из толчеи вальсирующих пар, предлагает Пилкингсу прочитать доставленное лакеем письмо.
Наместник. Я увидел на конверте пометку «срочно» и позволил себе вскрыть его, потому что вы очень заинтересовали вашим нарядом его высочество, и мне не хотелось вам мешать, пока я не уверюсь, что письмо действительно срочное.
Пилкингс. Да-да, сэр, я понимаю.
Наместник. А происшествие и правда чрезвычайное? Что хоть случилось?
Пилкингс. Речь идет об одном их странном обычае. Похоже, что, когда умирает король, один из вождей должен совершить самоубийство.
Наместник. Король? Вы говорите о короле, который умер примерно месяц назад?
Пилкингс. Да, сэр.
Наместник. Так его еще не похоронили?
Пилкингс. У них это всегда делается отнюдь не сразу. Предпохоронные обряды длятся около месяца, сэр. И, кажется, сегодня они должны завершиться.
Наместник. Но при чем тут женщины с рынка? Из-за чего они буйствуют? Мы ведь отменили разозливший их налог, разве нет?
Пилкингс. Я пока не уверен, что они по-настоящему разбушевались. Сержант Амуса склонен иногда к преувеличениям.
Наместник. Он явно чем-то очень встревожен. Это видно даже по причудливой грамматике в его письме. А где он сам? Я приказал адъютанту привести его ко мне.
Пилкингс. Ваш адъютант едва ли сможет его найти, сэр. Я сам за ним схожу.
Наместник. Нет-нет, оставайтесь здесь. Давайте попросим вашу жену найти их. Вы не откажетесь, миссис Пилкингс?
Джейн. О, ваше превосходительство, конечно, нет. (Уходит.)
Наместник. Вам следовало предупредить меня, Пилкингс. Представляете себе, какие могли обрушиться на нас неприятности, если бы при его высочестве в городе начались беспорядки?
Пилкингс. Да я и сам ничего об этом не знал до сегодняшнего вечера, сэр.
Наместник. Нужно держать нос по ветру, Пилкингс, да-да, нужно постоянно держать нос по ветру. Если б такие случаи ускользали от нашего внимания, что произошло бы с империей? Подумайте, Пилкингс! Что бы мы сейчас делали?
Пилкингс (в сторону). Спали бы, я думаю, как ни в чем не бывало у себя дома.
Наместник. Что вы сказали, Пилкингс?
Пилкингс. Больше это не повторится, сэр.
Наместник. Это не должно повториться. Ни в коем случае не должно. Однако где же ваш растреклятый сержант? Мне необходимо как можно скорее вернуться к его высочеству и придумать, почему я так поспешно и невежливо скрылся. Что мне, по-вашему, ему сказать?
Пилкингс. Может быть, правду, сэр?
Наместник. Правду, Пилкингс? Да вы с ума сошли! Нет, нет и нет! Хорош бы я был, если б сказал ему, что в двух милях от него взбунтовались аборигены! Нашу колонию считают вполне спокойной в империи его величества, Пилкингс.
Пилкингс. Вы, безусловно, правы, сэр.
Наместник. Ага, вот и они. А впрочем, нет… Так это вы зачинщики бунта?
Пилкингс. Это полицейские из Национального корпуса, сэр.
Наместник. О, прошу прощения, господа. Но вид у вас… они одеты по форме, Пилкингс? Я-то считал, что им полагаются яркие пояса. Если память мне не изменяет, я сам их рекомендовал в первые годы моей службы здесь. Аборигенов привлекает цветастая одежда. Я, помнится, писал об этом в своем докладе. Однако к делу, господа, к делу. Доложите нам, что у вас происходит.
Пилкингс (подступив почты вплотную к Амусе, сквозь зубы). И забудь про свои дурацкие предрассудки, а не то я посажу тебя на гауптвахту и буду целый месяц кормить свининой!
Наместник. Это еще что? При чем тут свинина?
Пилкингс. Я просто приказал ему докладывать покороче, сэр. Вам ведь нужно как можно скорее понять, в чем дело, не так ли?
Наместник. О да, вы совершенно правы. Докладывай, парень. А кстати, разве им не полагаются по форме яркие фески? С такими, знаете ли, цветными кисточками?
Пилкингс. Сэр, я думаю, что, если мы выслушаем доклад до конца, Амуса, вероятно, расскажет, как они потеряли фески.
Наместник. Ах да, вполне вероятно, вполне вероятно. Можно даже, пожалуй, доложить об их потерях его высочеству – потеряли, дескать, шапки при подавлении бунта. (Ухмыльнувшись.) Так не забудьте прислать мне поутру рапорт, Пилкингс. Не забудете, голубчик?
Пилкингс. Нет, сэр.
Наместник. И что бы там ни было, держите пальцы на пульсе событий, а нос по ветру. Глядите в оба и держите нос по ветру, Пилкингс. Ясно? (Уходит по направлению к залу.)
Пилкингс (ему вслед). Слушаюсь, сэр.
Адъютант. Я вам нужен, сэр?
Пилкингс. Нет, Боб, спасибо. Я думаю, нужды его высочества гораздо важнее наших.
Адъютант. У нас есть воинское подразделение из столицы, сэр. Охрана его высочества.
Пилкингс. Вряд ли нам понадобятся солдаты… но все же спасибо, Боб, я буду иметь это в виду. И вот еще что – вы не могли бы послать ординарца за моим плащом?
Адъютант. Конечно, сэр. (Уходит.)
Пилкингс. Ну, сержант…
Амуса. С-сэр… (Пытается заговорить, но сразу же умолкает. И упорно смотрит в потолок.)
Пилкингс. Прекрати, Амуса!
Амуса. Я не могу против смерти, сэр, когда стою перед смертью! Это одеяние… в нем сила мертвых, сэр!
Пилкингс. Ладно, придется мне самому… На сегодня ты свободен, Амуса. Явишься ко мне завтра утром.
Джейн. Мне пойти с тобой?
Пилкингс. Да нет, зачем? Я вернусь попозже, если смогу. А если не смогу, скажи Бобу, чтоб он проводил тебя до дома.
Джейн. Ты поосторожней, Саймон. Не руби сплеча.
Пилкингс. Все будет в порядке, дорогая. (Констеблям.) Вы двое пойдете со мной.
Едва он делает первый шаг, во дворце наместника начинают бить часы. Пилкингс взглядывает на свои и, приостановившись, с немым страхом смотрит на жену. Ей в голову пришла та же мысль, что и ему. Пилкингс как бы с трудом проглатывает застрявший в горле ком. Ординарец приносит его плащ, и он снова обретает дар речи.
Значит, день кончился – пробило полночь. А я и не знал, что уже так поздно.
Джейн. Но ведь они… ведь у них… едва ли они определяют время по часам, как мы. У них, наверно, другие приметы – луна… солнце… что-нибудь в этом роде.
Пилкингс. Я… я не знаю.
Внезапно он срывается с места и убегает. Констебли бегут вслед за ним. Амуса, глядя в потолок, дожидается, когда затихнут их шаги, и, не опуская взгляда, прощается с Джейн.
Амуса. До свидания, мэм.
Джейн. Послушай… (После паузы.) Послушай, Амуса…
Амуса, словно бы не слыша, быстро уходит.
Бедный Саймон…
На галерею поднимается молодой негр в обычном европейском костюме. Он пытается рассмотреть, что делается в зале.
Кто тут?
Олунде (выходя на свет). Я не хотел вас напугать, мадам. Мне нужно найти регионального инспектора.
Джейн. Подожди-ка… Да мы ведь, кажется, знакомы! Ты Олунде, юноша, которого…
Олунде. Миссис Пилкингс? Как удачно, что я вас тут встретил. Мне надо разыскать вашего мужа.
Джейн. Олунде! Дай-ка я на тебя посмотрю! Ты замечательно выглядишь – импозантно, но вполне солидно. Когда ж ты вернулся? Саймон ничего мне не говорил… Да, Олунде, ты великолепно выглядишь. Ну просто великолепно!
Олунде. А вы… вы тоже прекрасно выглядите, миссис Пилкингс… Хотя в этом одеянии вас нелегко узнать.
Джейн. Ох уж это одеяние! Оно принесло нам массу хлопот… и весьма неприятных, надо сказать, хлопот. Тебя-то оно, надеюсь, не шокирует?
Олунде. О нет, миссис Пилкингс, не беспокойтесь. А вам не жарко в таком облачении?
Джейн. Да, признаться, жарковато, но у меня была веская причина…
Олунде. Какая причина, миссис Пилкингс?
Джейн. Ну, все это. Бал-маскарад. Приезд его высочества…
Олунде (спокойно). И по этой причине вы решили осквернить одеяние наших предков?
Джейн. Значит, тебя все же шокирует мой костюм? Мне очень жаль.
Олунде. О нет, миссис Пилкингс, ничуть. Я ведь провел у вас на родине четыре года. И понял, что ваши соотечественники презирают все им непонятное.
Джейн. Значит, англичане вызвали у тебя враждебные чувства? Это грустно, Олунде. Мне очень жаль.
Неловкая пауза.
Так ты осуждаешь нас?
Олунде. Вы неправильно истолковали мои слова, миссис Пилкингс. Меня даже восхищают некоторые черты характера англичан – к примеру, их самоотверженность и храбрость на этой войне.
Джейн. Да, ведь идет война. Здесь, правда, это почти незаметно. Время от времени у нас объявляют воздушную тревогу и проверяют светомаскировку – чтобы напомнить нам о бдительности. Ну, и порой в столичный порт заходят морские транспорты под охраной военных кораблей. Хотя нет, и у нас иногда случаются опасные происшествия – вроде недавней гибели корабля.
Олунде. Здесь? Его подорвал противник?
Джейн. Нет, Олунде, война все же не подступает к нам так близко. Корабль взорвали по приказу капитана. Я, признаться, не поняла как следует – зачем, хотя Саймон и пытался мне объяснить. Корабль пришлось взорвать, потому что он стал опасным для других кораблей. И даже для города. Для сотен прибрежных жителей.
Олунде. Может быть, он был загружен боеприпасами и на борту начался пожар? Или смертоносным газом, с которым проводились тут какие-нибудь опыты…
Джейн. Да, что-то в этом роде. Капитан погиб вместе с кораблем. По собственной воле. Как объяснил мне Саймон, кто-то должен был остаться на корабле, чтобы поджечь запальный шнур.
Олунде. А шнур подлинней они не могли найти?
Джейн (пожав плечами). Я мало что в этом понимаю, Олунде. Вроде бы у них не было иной возможности спасти людей. Капитан сам принял решение и сам же его выполнил.
Олунде. Меня это не удивляет. Мне приходилось встречаться с англичанами, похожими на этого капитана…
Джейн. А впрочем, что ж это я? Рассказываю тебе в день твоего возвращения столь мрачные новости. Да и новости-то у меня бог знает какие замшелые. По меньшей мере шестимесячной давности.
Олунде. Ну, не такие уж они замшелые и мрачные. Скорее наоборот – вдохновляющие и жизнеутверждающие.
Джейн. То есть как? О чем ты говоришь?
Олунде. О самоотверженности капитана, который пожертвовал своей жизнью…
Джейн. Что за чушь? Нельзя сознательно отказываться от жизни.
Олунде. Даже ради спасения сотен людей?
Джейн. Ну, обычно ведь невозможно все заранее учесть. А если опасность была преувеличена?
Олунде. Он, видимо, решил, что не вправе рисковать жизнью других… Но у меня к вам просьба, миссис Пилкингс, – вы не могли бы позвать вашего мужа? Мне надо с ним поговорить.
Джейн. Вот как? (Ей вдруг приходит в голову, что появление Олунде – очень важное событие при создавшихся обстоятельствах.) Да он, понимаешь ли… в городе не совсем спокойно, и его вызвали туда прямо с бала… А ты-то когда вернулся? Саймон знает, что ты здесь?
Олунде (чрезвычайно серьезно). Мне нужна ваша помощь, миссис Пилкингс. Я всегда замечал, что вы понимаете нас немного лучше, чем ваш муж. Пожалуйста, миссис Пилкингс, разыщите его, а когда разыщете, помогите мне с ним объясниться.
Джейн. Я… мне что-то не совсем понятно, Олунде. Ты уже виделся с моим мужем?
Олунде. Я заходил к вам, и ваш слуга сказал мне, что вы здесь. (Усмехнувшись.) Он даже объяснил, как вас узнать.
Джейн. Значит, ты наверняка уже слышал, что Саймон пытается тебе помочь.
Олунде. Помочь? Мне?
Джейн. Тебе и твоим сородичам. Притом он даже не подозревает, что ты вернулся. Мы как раз сегодня вечером сетовали, что до тебя четыре тысячи миль. Но скажи, каким образом ты здесь очутился?
Олунде. Я получил телеграмму.
Джейн. Телеграмму? От кого? Саймон только сегодня вечером узнал, что происходит с твоим отцом.
Олунде. Мне прислал телеграмму один из моих родственников. Недели три назад. Но он даже не упоминал о моем отце. Он просто известил меня, что умер король. Ну, и я понял, что время не ждет.
Джейн. Слава богу, хоть тебя-то не коснулась эта нервотрепка! Саймон непременно все уладит.
Олунде. Об этом я и должен с ним поговорить. Он хлопочет впустую. Четыре года назад он очень мне помог, и я не хочу, чтоб мои сородичи возненавидели его. Он ничего не добьется – кроме их ненависти.
Джейн (не веря своим ушам). Ты… ты тоже, Олунде?…
Олунде. Миссис Пилкингс, я вернулся домой, чтобы похоронить отца. Как только пришла телеграмма, я начал собираться. Ну, и мне, можно сказать, чертовски повезло. Мы шли в одном караване с принцем под защитой королевского конвоя.
Джейн. А тебе не кажется, что твой отец тоже имеет право на защиту?
Олунде. Ох, миссис Пилкингс, ну как бы мне вам получше все объяснить? Он прекрасно защищен. Его поступок просто немыслим без надежнейшей, всеобъемлющей защиты. А вы… что вы можете предложить ему взамен безмятежной совести и умиротворенного рассудка, незапятнанной чести и почитания сородичей? Что вы подумали бы о вашем принце, если б он отказался сейчас, не желая рисковать жизнью, от посещения колоний – увильнул бы от участия в демонстрации британской мощи под королевским флагом?
Джейн. Понятно. Значит, ты изучал в Лондоне не только медицину.
Олунде. Вот вам одна из характернейших ошибок англичан. Вы считаете, что здравому смыслу можно научиться только у вас.
Джейн. Подожди, Олунде, не торопись. Ты научился спорить, с этим я согласна, но твои суждения вовсе не кажутся мне здравыми. Как бы ловко ты ни вел разговор, а речь-то все равно идет о варварском обычае. Я бы даже сказала – о дикарском. Умирает король, и верховный вождь должен быть похоронен вместе с ним. Ну не дичь ли это, посуди сам?
Олунде (указав рукой на принца, который опять приблизился к авансцене). А это? Как назвать подобное действие, когда мир сотрясают корчи остервенелой войны?
Джейн. Терапией в британском стиле. Попыткой сохранить разум, когда весь мир сошел с ума.
Олунде. Или, скажем, балом во время чумы, театрализованным безумием. Но вообще-то меня это не интересует. Белые умеют выживать – вот что я в конце концов понял. По естественным – и природным, и логическим – законам они должны бы истребить друг друга в этой войне, должны уничтожить свою пресловутую цивилизацию и вернуться к варварству, которое они приписывают черным, – так мне сначала казалось. Но потом я осознал, что умение выжить – вот ваше высочайшее искусство. Будьте, однако, немного скромней – предоставьте другим выживать по-своему.
Джейн. Например, с помощью ритуальных самоубийств?
Олунде. А чем ритуальное самоубийство хуже массового? Ну скажите, миссис Пилкингс, как вы назовете то, что делают наши молодые люди на этой войне по приказу их генералов? Надо, правда, признать, что у вас процветает еще одно высокое искусство – искусство подбирать определения, которые ничего не определяют.
Джейн. Разговорился! Могучие легкие да окольные речи – вот все, что нужно таким, как ты.
Олунде. Такие, как я, не называют по крайней мере черное белым. В ваших кинохрониках и радиопередачах страшные, гибельные поражения постоянно именуют стратегическими победами. А я ведь не только слушал радиопередачи и смотрел кинохроники – нас всех посылали на практику в госпитали. Через госпитальные палаты, которые я обслуживал, проходили сотни и сотни раненых. Я разговаривал с ними. Мне случалось долгими вечерами сидеть у их коек и слушать кошмарную правду об этой войне. Теперь-то я знаю, как делается история.
Джейн. Ну, во время такой войны, для поднятия боевого духа…
Олунде. Чудовищные, непостижимые уму бедствия следует называть блистательными достижениями? А впрочем, я говорю даже не об этом. Как вы назовете ликующие вопли под окнами у людей, которые оплакивают своих близких? Разве это не святотатство?
Джейн (помолчав). Да, теперь я, кажется, понимаю, в чем дело. Мы выбрали неудачное время, и тебе пришлось увидеть отнюдь не самые лучшие черты нашего мира.
Олунде. Я говорю не только о войне. Мне удалось посмотреть на ваш мир, на ваших людей и в мирное время. И я не нашел ничего – решительно ничего! – что давало бы вам право судить и осуждать другие народы, с иными, чем у вас, обычаями и законами.
Джейн (после секундного колебания). Ты говоришь о проблеме… цветных? Да, я знаю, расисты у нас встречаются.
Олунде. О, все отнюдь не так просто, миссис Пилкингс! Ведь по-вашему получается, что, когда я приехал в Англию, у меня ничего не было за душой.
Джейн. Да, в этом ты, пожалуй, прав. Саймон и я, мы только сегодня вдруг поняли, что нам было неизвестно, с чем ты уехал.
Олунде. А мне, думаете, было известно? Я и сам осознал это только там, у вас, и буду благодарен за мое открытие вашей стране до последнего вздоха. Но теперь уж из меня мое открытие не вытравишь!
Джейн. Олунде, у меня есть к тебе одна очень важная просьба. Пообещай мне, что ты никогда не откажешься от своего призвания – призвания врача. Мы с мужем считаем, что из тебя получится замечательный врач – благожелательный, умелый, участливый. Дай мне слово, что ты не откажешься от своего дела.
Олунде (искренне удивленный). Разумеется, не откажусь. Что за странная идея? Я непременно вернусь в Англию, чтобы завершить мою практику. Сразу же после похорон отца.
Джейн. О Господи!..
Олунде. Миссис Пилкингс! Давайте выйдем отсюда. Тут из-за этой музыки мы ничего не услышим. (Увлекает Джейн с галереи на лужайку перед дворцом наместника.)
Джейн (спускаясь по лесенке). О чем ты?
Олунде. О барабанах. Их говор меняется. Слушайте!
Звучит отдаленная, но более громкая, чем раньше, барабанная дробь. Ее ритм учащается, отдельные удары почти сливаются в монолитный гул – и вдруг наступает тишина; а потом, после паузы, раздаются редкие, словно бой глухого колокола, удары.
Ну вот. Все кончено.
Джейн. Так он…
Олунде. Да, миссис Пилкингс, мой отец умер. Его воля всегда напоминала мне гранитную скалу; у меня нет никаких сомнений – он мертв.
Джейн (срываясь на истошный крик). Бесчувственный носорог! Бездушный чурбан! Ты объявляешь о смерти отца, как циничный хирург над телом… над трупом бездомного бродяги! Дикарь! Все вы тут дикари!
Адъютант (выскочив из дверей танцевального зала и спустившись на лужайку). Миссис Пилкингс! Миссис Пилкингс!
Джейн обессиленно всхлипывает.
Что с вами, миссис Пилкингс?
Олунде. Не беспокойтесь, она сейчас придет в себя. (Поворачивается, чтобы уйти.)
Адъютант. А тебе что здесь надо? Кто ты такой?
Олунде. Вы правы – мне ничего здесь не надо. (Собирается уйти.)
Адъютант. Ты что – оглох? Тебя спрашивают, кто ты такой!
Олунде. Мне, извините, некогда.
Адъютант. Некогда, вонючий ниггер? А ну отвечай!
Олунде (не останавливаясь). Я тороплюсь на похороны…
Адъютант. Я тебе сейчас устрою похороны! Стража!
Джейн. Не надо! Пожалуйста, не надо! Со мной все в порядке. Ради Бога, не делайте глупостей, Боб! Он друг семьи.
Адъютант. Друг не друг, а должен отвечать, когда его спрашивают. Ишь ведь – понадевали европейские костюмы, да и возомнили о себе черт-те что!
Олунде. Я могу идти?
Джейн. Нет-нет, не уходи! Мне надо поговорить с тобой. И прости меня за мои дурацкие слова.
Олунде. О, не беспокойтесь, миссис Пилкингс. Но я и правда тороплюсь. У меня не было возможности повидаться с отцом – наследнику и преемнику королевского конюшего это запрещено после смерти короля. А теперь… теперь мне хочется прикоснуться к его телу, пока оно не остыло.
Джейн. Ты успеешь. Я обещаю, что не задержу тебя надолго. Но мне будет очень тяжело, если ты уйдешь прямо сейчас. Извините, Боб, нам надо поговорить.
Адъютант. Вы уверены, что вам не нужна моя помощь?
Джейн. Уверена, Боб, конечно, уверена. Я услышала неприятное известие, но теперь вполне оправилась. Со мной все в порядке, Боб.
Адъютант, чуть помедлив, неохотно уходит.
Олунде. Мне надо торопиться.
Джейн. Пожалуйста, Олунде, я скоро тебя отпущу. Дело в том… ты видел, что здесь происходит с людьми. Адъютант наместника хотел мне помочь – и вот что из этого получилось… Я не в силах возвратиться сейчас на бал, но, если я останусь тут одна, кто-нибудь непременно явится меня утешать. Пожалуйста, поговори со мной немного, и я тебя отпущу. Мне просто необходимо прийти в себя.
Олунде. О чем же вы хотите поговорить?
Джейн. Ну… вот, к примеру, о твоем спокойствии – как ты его объяснишь? Это же неестественно. Я не могу этого понять. А хотелось бы.
Олунде. Да вы сами все объяснили. Вероятно, я уже закален моей врачебной практикой. Мне слишком часто приходилось видеть смерть. Многие раненые умерли у меня на руках.
Джейн. Нет. Это не объяснение. Я чувствую, что твоя выдержка объясняется именно тем, чего мы не можем понять в твоих сородичах. Попытайся, пожалуйста, мне объяснить.
Олунде. Тут все взаимосвязано, миссис Пилкингс. Отец умер для меня почти месяц назад. В тот момент, когда мне сообщили о смерти короля. Я уже сжился со своей утратой, и возвещенный барабанами уход ничего, в сущности, не изменил. На борту корабля я думал только об обрядах, которые мой долг повелевает мне совершить над телом ушедшего. Я перебирал в памяти все то, чему учил меня с детства отец. Ведь, соверши я какую-нибудь ошибку, под угрозу будет поставлено благоденствие моих сородичей.
Джейн. Но отец отрекся от тебя. Когда ты исчез, он публично объявил, что сына у него больше нет.
Олунде. Я уже говорил вам, что он отличался непреклонной волей. А непреклонность – родная сестра упрямства. Однако у нас не так-то просто отречься от сына. Даже если б я умер до его ухода, то был бы похоронен как старший сын вождя. Ну вот, миссис Пилкингс, а теперь мне пора.
Джейн. Спасибо, Олунде. Я уже почти успокоилась. И понимаю, что не должна больше отрывать тебя от исполнения сыновнего долга.
Олунде. До свидания, миссис Пилкингс.
Джейн. До свидания, Олунде, я рада, что ты вернулся домой.
Она протягивает ему руку, и, когда он пожимает ее, на дорожке, ведущей к дворцу, слышится шум шагов, а через несколько секунд – всхлипывание плачущей женщины.
Пилкингс (пока еще невидимый). Сторожите их здесь, я скоро вернусь. (Выходит на лужайку и сразу же замечает Олунде, но обращается к жене.) Слава Богу, что ты еще здесь!
Джейн. А в чем дело, Саймон? Что случилось?
Пилкингс. Потом, Джейн, потом. Боб здесь?
Джейн. По-моему, здесь. Ему некуда было деться.
Пилкингс. Постарайся вызвать его, но так, чтоб никто не заметил. Скажи ему, что он срочно мне нужен.
Джейн. Конечно, Саймон. А ты помнишь?…
Пилкингс. Помню, дорогая, помню. Я его сразу узнал. Вызови поскорее Боба!
Джейн торопливо уходит. Пилкингс поворачивается к Олунде.
Сначала-то мне почудилось, что у меня начались галлюцинации…
Олунде. Мистер Пилкингс, я понимаю – вы хотели выполнить свой долг и действовали из самых лучших побуждений. Но если б вам это удалось, вы стали бы виновником великих бедствий.
Пилкингс (несколько раз открывает рот и силится что-то сказать, но произносит в конце концов нечто совершенно невразумительное). Мне?… Я?… Для кого?…
Олунде. Для нашего народа.
Пилкингс (вздыхает). Вот как? Хм…
Олунде. Но сейчас мне надо идти. Я должен увидеть его, пока он не остыл.
Пилкингс. Так-так… Оно конечно… Естественно… А я, стало быть, решил – допсиховался, голубчик, до галлюцинаций. У меня ведь сомнений никаких не было, что ты сидишь себе, слава Богу, в Лондоне…
Олунде. Я добрался на почтовом корабле. В караване принца.
Пилкингс. Вот, значит, как… Ну да… Понятно…
Олунде. Я вижу, все это не легко вам далось. Но вы себя не ругайте – никто из чужаков ничего тут не смог бы понять, а тем более – изменить.
Пилкингс. Д-да… Только тебе-то, понимаешь ли, придется подождать. Там стоят вооруженные полицейские, которым приказано никого не пропускать. Так что ты подожди, а я… я дам тебе сопровождающего.
Олунде. Большое спасибо. Но это меня надолго не задержит?
Пилкингс. Да нет. Я пошлю Боба и еще кое-кого, чтоб они провели тебя через полицейский кордон по пути… по пути на место происшествия. А вот, кстати, Боб. Извини, я на минутку.
Адъютант. Что-нибудь непредвиденное, сэр?
Пилкингс (отводит его в сторону). Послушайте, Боб, вы помните тот подвал во дворце – под крылом, которое сейчас пустует, – где раньше держали рабов до отправки на побережье?
Адъютант. Конечно, сэр. Там у нас ненужная мебель.
Пилкингс. А решетчатые ворота сохранились?
Адъютант. Конечно, сэр. Что им сделается?
Пилкингс. Ну так принеси ключи от замка на этих воротах. Я потом тебе все объясню. И сегодня ночью нужно усилить охрану дворца.
Адъютант. Я понимаю, сэр. Подразделение из столицы…
Пилкингс. Только не ставьте солдат возле ворот. Рассредоточьте их у подножия холма, подальше от дворца, чтобы здесь, если им придется действовать, ничего не было слышно.
Адъютант. Понятно, сэр.
Пилкингс. Незачем тревожить его высочество.
Адъютант. Вы думаете, бунтовщики попытаются прорваться к дворцу?
Пилкингс. Едва ли, но риск все-таки есть. Они, надеюсь, думают, что арестованного доставили ко мне домой – такой у меня был сначала план, – и, возможно, уже вломились в дом. Сюда-то мы пришли тайно и не по главной дороге, так что опасаться практически нечего – по крайней мере до рассвета. Но из дворца никого нельзя выпускать – я говорю про аборигенов. Они, конечно, вскоре учуют что-то неладное и молчать, если им удастся выбраться отсюда, не станут.
Адъютант. Все понятно, сэр.
Пилкингс. Я сам отведу арестанта в подвал. И до рассвета с ним будут сидеть двое полицейских. Прямо в камере.
Адъютант. Все ясно, сэр. (По-военному отдает честь и, торопливо, но четко печатая шаг, уходит.)
Пилкингс. Джейн, Боб вернется через несколько минут с вооруженной охраной. Займи, пожалуйста, до его прихода Олунде. (Предостерегающим взглядом дает ей понять, чтоб она ни о чем не расспрашивала.)
Олунде. Мистер Пилкингс…
Пилкингс. Мне жаль задерживать тебя, старина, но у нас тут сегодня не совсем спокойно. Это связано с делом твоего отца. И как раз когда здесь гостит его высочество. Я отвечаю за его безопасность, так что тебе придется выполнять мои распоряжения. Надеюсь, это ясно? (Быстро уходит.)
Олунде. Что случилось? Я понимаю, ему не удалось предотвратить смерть моего отца, но из-за этого не мог подняться такой переполох.
Джейн. Я и сама ничего не знаю, Олунде. Может, наше вмешательство вызвало бунт?
Олунде. Да нет. Если бы вмешательство оказалось успешным, тогда другое дело. Тут, видимо, вклинились какие-то побочные обстоятельства. Вы не слышали – может, были раздоры среди вождей?
Джейн. По-моему, не было.
Элесин (в его пронзительных, почти звериных воплях с трудом угадывается голос гордого вождя). Убери руки! Тебе мало, что ты покрыл меня позором? Не смей ко мне прикасаться, белесый насильник!
Олунде застывает на месте. Джейн, которая поняла наконец, в чем дело, пытается его увести.
Джейн. Пойдем в дом, Олунде. Здесь что-то стало слишком прохладно.
Пилкингс (которого пока не видно). Тащите его!
Элесин. Верни мне имя, которое ты отнял у меня, белесый стервятник!
Пилкингс. Тащите его! Живо! Да заткните ему глотку, чтобы он не всполошил тут всех гостей!
Джейн. О Господи!.. Пойдем в дом, Олунде. Прошу тебя!
Олунде не двигается с места.
Элесин. Убери руки, белесая гни…
Слышен шум борьбы. Вопль Элесина обрывается – видимо, ему заткнули кляпом рот.
Олунде (едва слышно). Это голос отца.
Джейн. Боже мой, Олунде, и зачем только ты вернулся домой?
Шум бешеной потасовки и потом – тяжкий топот бегущего человека.
Пилкингс. Держите его, кретины!
Сразу после выкрика Пилкингса показывается Элесин в наручниках, а следом за ним – два констебля и сам Пилкингс. Элесин выбегает на лужайку перед дворцом и, увидев неподвижного, словно изваяние, сына, замирает. Взгляд Олунде направлен вдаль, поверх головы отца. Констебли бросаются к Элесину, но их останавливают истерические восклицания Джейн.
Джейн. Не трогайте его! Саймон, скажи им!
Пилкингс. Ладно, не трогайте его. (Пожимает плечами.) Может, так оно и вправду будет лучше. Может, он успокоится.
Несколько секунд все стоят молча и неподвижно. Потом Элесин делает несколько шагов вперед, как бы не веря, что перед ним его сын.
Элесин. Олунде? (Недоверчиво всматривается.) Олунде! (Медленно оседает у ног сына.) О сын мой, да не ослепит тебя вид твоего отца!
Олунде (нарушив свою мертвенную недвижимость – впервые с тех пор, как он услышал голос отца, – опускает голову и смотрит на скорчившегося возле его ног человека). У меня нет отца, пожиратель объедков.
Он медленно уходит; Элесин, высвеченный лучами постепенно гаснущих прожекторов, обессиленно всхлипывает, уткнувшись лицом в землю.
Почти во всю сцену – широкие решетчатые ворота подвальной камеры, куда заперли Элесин а. На его руках – массивные металлические браслеты, скованные тяжелой цепью; стоя лицом к воротам, он держится за ржавые прутья. Снаружи, у ворот, молча сидит на земле его бывшая невеста; она опустила голову, и взгляд ее устремлен вниз. Внутри камеры, чуть позади Элесина, стоят два констебля, напряженно следящие за каждым его движением. Бесшумно появляется Пилкингс – на этот раз в униформе офицера полиции; сначала, незамеченный, он молча смотрит на Элесина, а потом, нарочито кашлянув, подходит к воротам и, по-прежнему молча, опирается плечом у края сцены на прутья ворот – в профиль к зрителям и Элесину. Он явно пытается постичь настроение узника.
Пилкингс (немного помолчав). Я вижу, тебя заворожила луна.
Элесин (тоже не сразу). Да, белесый призрак, твоя бледнолицая сестра приковала к себе все мои помыслы.
Пилкингс. Чудесная ночь.
Элесин. Тебе так кажется?
Пилкингс. Свет луны на листве, мирная ночная тишина…
Элесин. Она не мирная, инспектор.
Пилкингс. Не мирная? А по-моему, ты ошибаешься, вождь. Прислушайся – тишина…
Элесин. По-твоему, тишина всегда означает мир?
Пилкингс. Почти всегда. Бывают, конечно, исключения…
Элесин. В этой ночи нет мира, белесый призрак! На земле нет мира. Ты навеки его разрушил. Этой ночью никто не спит.
Пилкингс. Что ж, цена, по-моему, сходная – одна бессонная ночь за спасение человеческой жизни.
Элесин. Ты не спас мне жизнь, инспектор. Ты ее погубил.
Пилкингс. Пока человек жив…
Элесин. Погубил, инспектор, – и не только мою, но многих и многих людей. События этой ночи не завершатся к рассвету… и к началу будущего года… и к началу следующего… Если б я желал тебе добра, то посоветовал бы как можно скорее убраться отсюда, чтоб не видеть всех бедствий, которые ты обрушил на нашу землю.
Пилкингс. Я сделал только то, чего требовал от меня мой долг. Мне не в чем раскаиваться.
Элесин. Раскаяние никогда не приходит сразу.
Две или три минуты молчания.
Ты ждешь рассвета, белый человек. Я мысленно слышу, как ты говоришь себе: скоро настанет утро, и опасность сойдет на нет. Главное – не дать ему умереть до рассвета. Тебе не все понятно, но ты решил: то, что должно случиться, должно случиться нынешней ночью. А я еще больше успокою твой рассудок, ибо важна не вся нынешняя ночь, а только одно мгновение в ночи, и оно уже миновало. Луна была для меня путеводной звездой. Она указала бы мне, если б ты не вмешался, то мгновение, ради которого столь благословенно текла моя жизнь. Я не знал заранее, когда наступит это мгновение, и стоял тут, уповая на свое чутье, – но тщетно. Взгляд одного человека не способен уловить то, что открывается лишь духу старейшин в священной роще осугбо, и глашатаи с помощью барабанов-гбеду возвестили мне из священной рощи, что скоро наступит сокровенное мгновение. Я услышал их и отринул все мысли о земной жизни. Мгновение приближалось, луна уже почти достигла ворот, открывающих доступ к жилищу богов… и тут явился ты, прислужник белого короля – разносчик проказы, – чтобы осквернить насилием выбранное мною место для ухода…
Пилкингс. Мне жаль, что так получилось, вождь, но каждый из нас выполнял свой долг.
Элесин. У меня уже нет сил, чтобы проклинать тебя, белый. Ты украл моего первенца и отправил его за океан, чтобы переделать на свой лад. Видимо, в голове у тебя давно роились зревшие замыслы, и кража моего сына была лишь первым шагом на этом пути – так мне порою кажется теперь. Тот, кого судьба назначила моим преемником, отправлен за океан. Я – твоими усилиями – лишен возможности вовремя завершить свой земной путь. Да, ты наверняка измыслил все это заранее, чтобы сбить наш мир с пути и порвать пуповину, которая связывала нас с нашим великим прошлым – изначальным происхождением.
Пилкингс. Ты ведь и сам не веришь этим словам, вождь. А я, если даже у меня и был замысел изменить твоего сына, не сумел добиться своего.
Элесин. Ты добился своего в главном, белесый призрак. Мы знаем – крыша прикрывает неструганные стропила, и одежда скрывает изъяны тела. Но нам не удалось вовремя понять, что белая кожа скроет от нас наше будущее – смертельную западню, уготованную нам врагами. Наш мир вытеснен из привычного русла, а его обитатели попали в бездонную западню. Их поглотила бездна.
Пилкингс. Твой сын смотрит на жизнь совсем не так мрачно.
Элесин. Не бредишь ли ты, белый человек? Разве не при тебе увенчал я себя позором? Разве не видел ты, как наша жизнь выхлестнулась из берегов – хлынула вспять – и отец припал к стопам сына, моля о прощении?
Пилкингс. Тут просто полнейшая неожиданность была всему причиной. Я говорил с твоим сыном, и он готов отрезать себе язык за вырвавшиеся у него слова – он сам мне так сказал, если хочешь знать.
Элесин. Ты ошибаешься, белый. Его слова утешили меня. Презрение сына отчасти искупило мой позор, на который я обрек себя с твоей помощью, белесый призрак. Ты помешал мне выполнить мой долг, но теперь я знаю – у меня есть истинный сын. Когда-то я усомнился в нем из-за его стремлений войти в круг людей, которых я считал – и по праву – нашими врагами. Но сегодня мои сомнения развеялись. Я понял – человек должен знать тайны своих врагов. Сын отомстит за мой позор, о белесый. Его дух окажется более могучим, чем твой.
Пилкингс. Едва ли стоит продолжать этот бесплодный разговор. Если ты не хочешь услышать мои утешения…
Элесин. Нет, белый человек, не хочу!
Пилкингс. Что ж, вольному воля. Но все-таки знай – твой сын надеется тебя утешить. Он просит прощения. Когда я сказал ему, что нельзя презирать отца, он ответил: «У меня нет права судить его, а значит, я не могу его презирать». Он хочет прийти к тебе – попрощаться и попросить благословения.
Элесин. Попрощаться? Так он возвращается в страну белых?
Пилкингс. А тебе не кажется, что сейчас это самый разумный для него поступок? Я посоветовал ему покинуть ваш мир еще до рассвета, и он согласился, что так будет лучше всего.
Элесин. Наверно. Да если б я и думал по-другому, у меня все равно не было бы права дать ему отеческий совет «Я утратил эту честь – быть отцом своего сына.
Пилкингс. И однако он почитает тебя. Иначе зачем бы ему твое благословение?
Элесин. Увы, белый. Даже скакун жалеет прах, который он попирает подковами своих копыт. Когда хотел прийти ко мне Олунде?
Пилкингс. Он решил подождать, когда в городе станет поспокойней, – я убедил его, что это необходимо.
Элесин. Да, белый, я верю, что он послушался твоего совета. Ты постоянно советуешь нам, как надо жить, только вот неведомо мне, какие боги дали тебе право быть нашим советчиком.
Пилкингс (хочет что-то сказать, однако молча поворачивается, чтобы уйти, и – останавливается; потом, преодолев колебания, все же спрашивает). Можно мне задать тебе напоследок один вопрос?
Элесин. Я слушаю, белый.
Пилкингс. Мне хотелось бы, чтоб ты чистосердечно сказал – разве мудрость твоего народа не таит в себе множество противоречий?
Элесин. Спроси яснее, белый.
Пилкингс. Я достаточно долго живу среди вас и запомнил пару-другую ваших пословиц. Одна из них пришла мне в голову сегодня вечером на рынке, когда я убедился, что тебя подстрекают к самоубийству те самые люди, которые любят повторять: «Старик угрюмо приближается к смерти, а ты его нагружаешь приветами предкам, хотя ему и без этого тяжко тащиться», – и вот тут-то я окончательно решился.
Недолгая пауза; Элесин набирает в грудь воздуха, собираясь что-то сказать, но не успевает: тишину взламывает торопливая дробь каблуков о гравийную дорожку.
Джейн (за сценой). Саймон! Саймон!
Пилкингс. Что за… (Убегает навстречу Джейн.)
Элесин взглядывает на свою жену и несколько секунд молчит, а потом начинает говорить.
Элесин. О моя юная жена, ты слышала, что сказал этот белый? Я знаю – твое сердце плачет, хотя уста молчат. Сначала я проклинал белого человека, потом – наших богов, которые оставили меня без поддержки. А сейчас мне кажется, что я должен проклясть тебя, ибо ты исподволь, тайно лишила меня воли. Но проклятия – странный дар для человека, желающего отрешиться от вражды с миром и его обитателями, которых он сбил с пути. О юная мать, я познал многих и многих женщин, но ты была мне нужна не только для утоления плотской жажды. Ты словно сама бездна, которую я наполнил землею и засеял, прежде чем уйти. Ты была прощальным даром живых уходящему, и, быть может, твоя пылкая юность осветила для меня мир, который я покидал, новым светом, отняв у меня силу и решимость уйти. Да, я должен признаться тебе, что не только насилие белого, который ворвался к нам, когда этот мир уже терял для меня очертания, но и моя жажда задержаться возле тебя приковали мои ноги к земле у края истинной бездны, разделяющей обиталища смертных и вечно сущих. Быть может, я пересилил бы желание задержаться рядом с тобой, мне уже казалось, что я преодолел его, но тут вмешался белый, и бледная немощь парализовала меня.
Слышны голоса приближающихся Пилкингсов – Саймона и Джейн.
Джейн. Саймон, ты должен ее впустить!
Пилкингс. А тебе не надоело вмешиваться в мои дела?
Пилкингсы появляются перед решетчатыми воротами; на Джейн – халат; Саймон по-прежнему в полицейской форме; он то и дело взглядывает на записку, которую держит в руках.
Джейн. Господи, да меня же заставили вмешаться! Я спала… верней, пыталась уснуть, когда слуга принес мне эту записку. Разве я виновата, что даже во дворце наместника нельзя спокойно поспать?
Пилкингс. Он принес бы ее и к нам домой, так что дворец наместника тут ни при чем. Дело в тебе самой – он понадеялся на твою хваленую сердечность.
Джейн. Ох, ну будь же ты справедливым, Саймон! Он хочет тебе помочь. Ты забыл о его хорошем отношении к тебе – он просто решил отплатить добром за добро.
Пилкингс. Не нужна мне его помощь! Мне нужно, чтоб они оставили Элесина в покое – хотя бы до утра.
Джейн. Ему можно верить, Саймон. Он дал слово, что все обойдется мирно.
Пилкингс. Вот-вот! Я не люблю, когда мне угрожают.
Джейн. Угрожают? (Берет у Пилкингса записку.) Тут нет никакой угрозы.
Пилкингс. Нет, есть. Скрытая, но есть. «Единственный способ избежать завтра утром восстания…» Ну и наглец!
Джейн. Я уверена, что это не угроза.
Пилкингс. Угроза не угроза, а словечко подобрано весьма умело. Восстание! Я не удивлюсь, если он связался в Англии с леваками или анархистами. Он очень мягко стелет. – не для того ли, чтобы меня усыпить? Вот ведь черт, и надо ж было принцу приехать к нам именно сейчас!
Джейн. Да, но чем ты, собственно, рискуешь, Саймон? Так или иначе, а восстание – или, скажем, бунт – тебе сейчас, при его высочестве, совсем ни к чему.
Пилкингс (приближаясь к воротам). Ладно, посмотрим, что скажет он сам. Послушай… э… вождь Элесин, тебя хочет увидеть одна женщина. Она тебе не родственница, так что я не обязан допускать ее к тебе. Но она принесла записку от твоего сына – он просит, чтоб я пустил ее; а ты-то хочешь увидеться с ней?
Элесин. Я понимаю, про кого ты говоришь. Значит, она узнала, куда меня упрятали. Да и неудивительно – мой позор так смердит, что мне даже при всем желании трудно было бы спрятаться, ищейки тут не нужно.
Пилкингс. Если тебе незачем с ней встречаться, то скажи – мы ее быстренько отсюда выпроводим.
Элесин. Мне все равно, пусть придет. Я уже свыкся со своим позором – к чему его скрывать?
Пилкингс. Ладно, я сейчас ее приведу. (Уходит.)
Джейн (сначала колеблется, но потом подступает почти вплотную к решетчатым воротам). Поверьте, Элесин, муж хотел сделать – да и сделал – как лучше.
Элесин (со странной пристальностью разглядывает ее, будто стараясь понять, кто она такая). Ты жена регионального инспектора?
Джейн. Да, Элесин. Меня зовут Джейн.
Элесин. Вон видишь? – сидит моя жена. Она молчит. Мой разговор – с твоим мужем.
Пилкингс (подходя к воротам с Ийалоджей). Вот твоя посетительница. Но ты должен дать мне честное слово, что не наговоришь глупостей.
Элесин. Честное? Ты сказал, что хочешь услышать от меня слово чести, белый?
Пилкингс. Да, вождь. Тебя называют человеком чести. Вот и дай мне честное слово ничего не брать у нее, если она попытается что-нибудь передать тебе.
Элесин. Ты же наверняка обыскал ее – обыскал так, как никогда не решился бы обыскивать свою мать. Да и тут, в камере, стоят за моей спиной два твоих змееныша, которые угрожающе выпучивают все четыре глаза, даже если мне только хочется почесаться.
Пилкингс. Ну а я сяду на это бревно и буду следить за тобой в оба глаза, даже если тебе захочется моргнуть. И все-таки я требую, чтобы ты дал мне честное слово ничего не брать у нее.
Элесин. Моей честью распоряжаешься теперь ты. Она заперта у тебя в ящике письменного стола, где лежит твой рапорт о сегодняшних событиях. А честь всего нашего народа перечеркнута строчками тех предательских договоров, которыми твои хозяева связали по рукам и ногам наших бесхитростных людей.
Пилкингс. Что ж, тебе видней, вождь. Я не хотел придерживаться буквы закона, но, раз ты ударился в политику, мне придется строго выполнять инструкции. (Проводит на земле черту концом веточки, которую он держит в руках.) Мадам, вы должны стоять за этой линией и не приближаться к воротам. Стража!
Констебли вытягиваются по стойке «смирно».
Если посетительница переступит эту черту, дайте мне знать свистком. Пойдем, Джейн.
Пилкингсы уходят.
Ийалоджа. Как отважно чванится перед голубем уж, похвалившийся выйти на битву с орлом!
Элесин. Мне не нужна твоя жалость, Ийалоджа. Я знаю – у тебя есть какое-то известие для меня, иначе ты не пришла бы сюда. Даже если это проклятия моих сородичей, я готов их выслушать.
Ийалоджа. Ты храбр с прислужником белого короля, который помог тебе укрыться от смерти. Вернувшись, я расскажу твоим собратьям вождям, как искусно ты сражаешься с ним – на словах.
Элесин. У тебя есть все основания презирать меня, Ийалоджа.
Ийалоджа (гневно). Элесин, я предупреждала тебя: тот, кто засеял чужое поле, рискует пожать лишь хлопоты и проклятия! Как ты посмел притвориться отцом, не посмев отправиться потом к праотцам? Кто тебя научил столь дерзостному притворству?
Невеста горестно всхлипывает, и, заметив ее, Ийалоджа еще презрительней обращается к Элесину.
Пустобрех-подорожник чванится пустоцветом, скрывая свою бесполую сущность, и мерзостно оскверняет плодородное лоно – да как ты решился на такое кощунство?
Элесин. Моя воля предала меня. Мои амулеты, мои предрешения, даже мой голос и мои заклинания не помогли мне, когда я должен был собрать все свои силы для последнего перехода. Ты видела, Ийалоджа. Ты видела, как я пытался одолеть прислужников чужака, чья тень преградила мне путь к небесным воротам, ввергнув меня в слепящую тьму, где я мгновенно заплутался, как беспомощный щенок. Мои чувства онемели, когда у меня на запястьях сомкнулись железные скрепы. Я не сумел спастись.
Ийалоджа. Ты предал нас всех, а не только себя. Мы тебе предлагали щедрые трапезы, достойные жителей иного мира, но ты предпочел земные объедки. Мы тебе говорили: ты великий охотник, львиная доля добычи – тебе; но ты скулил: я лишь пес охотника, меня привлекают отбросы и потроха. Мы ждали тебя из джунглей с добычей – буйволом на плечах, – но ты утверждал, что тебе по плечу убить лишь сверчка. Мы хотели, чтоб ты, раньше всех остальных, получал свою чашу искристого вина, которое выманивает из лесу духов, жаждущих урвать свою порцию до рассвета; мы готовили тебе столь хмельные напитки, что они свалили бы даже слона, но ты пьянел, лакая опивки, выдохшиеся за ночь на пиршеских столах. Мы думали, что тебе омывает ноги чистая, словно честь, предутренняя роса, но ты топтался в блевотине кошек, сожравших отравленных своим калом мышей, – у тебя хватало сил и решимости лишь на драку за гнойные помои мира.
Элесин. Хватит, о хватит, Ийалоджа!
Ийалоджа. Мы считали, что ты наш верховный вождь, что тебе видней, куда нам идти, – и куда ты привел нас, трусливый шакал? Только шакал хватает кусок, не подумав, сумеет ли он его проглотить!
Элесин. Хватит, о хватит! Мой позор – тяжкое бремя.
Ийалоджа. Нет, мое бремя тяжелей твоего.
Элесин. Оно уже почти раздавило меня.
Ийалоджа. Ты достоин жалости, но у меня ее нет.
Элесин. Я не молю о жалости. Мне нужно лишь понимание. Ибо я и сам не понимаю себя. Ты была свидетельницей моего поражения. Больше того – ты положила ему начало. Не с твоей ли помощью я вновь привязал себя к земной жизни, не ты ли помогла мне завязать роковой узел земной любви?
Ийалоджа. Вспомни – я предостерегала тебя. Если нас предупредили о наводнении, мы можем утонуть лишь по собственной воле.
Элесин. Эх, Ийалоджа, разве помогают нам предостережения, когда мы ощущаем на ладони живительную влажную плоть земли? Разве помогают нам предостережения, когда нас жжет жажда, изначально заложенная в сердце человека? Однако даже и жажда, искушающая нас растянуть миг наслаждения, может быть преодолена. А вот если вражье вмешательство растлевает волю надеждой, разрушая решения рассудка, – о, тогда человек способен предать самого себя, способен святотатственно измыслить, что козни врагов, извращающих его мир, направлялись велениями богов. Я знаю – именно эта кощунственная мысль истощила мои силы и сделала меня жалкой игрушкой в руках чужестранцев, одержимых враждою к нашим обычаям. Я вновь и вновь повторял заклинания, но мой язык бренчал, как никчемная погремушка. Я перебирал пальцами свои заветные амулеты, но влажная земля на моих ладонях гасила искры, которые должны были сжечь путы, привязывающие меня к земной жизни. Мою волю растоптали, растерли, словно плевок, подошвы враждебных нам чужаков – а все потому, что вмешательство чужестранцев святотатственно представилось мне помощью богов.
Ийалоджа. Надеюсь, оправдания облегчат твою совесть. Крыса, отринувшая закон своей жизни, прибегает на рынок и горестно причитает: «Я погибаю, спасите меня», – подобают ли такие причитания тому, кто прижизненно носит одеяние предков? «Меня преследует зверь, помогите!» – этих ли воплей мы ждем от охотника?
Элесин. Да облегчатся мои страдания прощением, о котором я молю мир!
Ийалоджа. Но я-то пришла к тебе с тяжким бременем. Оно приближается, оно почти у ворот, бдительно охраняемых вражьей стражей, которая – отныне и до твоей кончины – будет делиться с тобою объедками. А ты, кого мы еще недавно звали Элесин-оба – знаток подорожника, – скажи мне, отцовский ли отмирает стебель, чтоб дать расцвести сыновним побегам, или теперь твоя новая мудрость утверждает, что все происходит наоборот?
Элесин. О чем ты толкуешь мне, Ийалоджа?
Ийалоджа. Я не толкую, а задаю вопрос. Какие побеги должны отмереть – старые ради новых или наоборот?
Элесин. Старые ради новых.
Ийалоджа. Ага. Значит, у тебя прежние взгляды? Но есть приметы, что они изменились и течение нашей жизни повернуто вспять. Так хочешь ли ты, одряхлевший болтун – бывший конюший, вождь и мужчина, – узнать, к чему ты приговорен богами?
В волнении она переступает линию, начерченную Пилкингсом, и воздух взрезают пронзительные трели полицейских свистков. Оба констебля бросаются вперед и ухватывают Элесина под руки. Ийалоджа изумленно замирает. Через несколько секунд вбегает Пилкингс, а за ним – Джейн.
Пилкингс. В чем дело? Что они натворили?
Один из констеблей. Она переступила черту.
Элесин (надломленно). Оставьте ее в покое. Она сделала это без злого умысла.
Ийалоджа. О Элесин, посмотри, что с тобою сталось! Раньше ты молча – лишь мимолетным взглядом – мог усмирить вонючих козлов, которых изводит похотная чесотка. И даже самый отчаянный наглец едва ли осмелился бы тебя хватать, если б к тебе приблизилась женщина. Позорное зрелище. Ты мне жалок, Элесин!
Пилкингс. Я думаю, тебе лучше уйти. По-моему, твой визит отнюдь не успокаивает его. И уж я позабочусь, чтобы больше тебя к нему не пускали. А впрочем, мы все равно переведем его поутру в другое место, так что не пытайся сюда проникнуть.
Ийалоджа. Мы предвидели это. И тяжкое бремя, которое мы несем, почти у ворот, охраняемых твоими служаками, белый.
Пилкингс. О чем ты говоришь?
Ийалоджа. Разве тебя не предупредил наш сын? Тогда спроси у этого, за решеткой, ему уже, наверно, понятно, в чем дело. Надеюсь, он позабыл не все свои клятвы.
Пилкингс. Тебе понятно?
Элесин. Ступай к воротам, белесый призрак. И что бы ты ни обнаружил там, прикажи принести сюда.
Ийалоджа. Нет, еще рано. Наше тяжкое бремя легло на слабые плечи женщин. Но как бы медленно они ни несли его, тебе за ним не угнаться, Элесин. Ибо ты слишком труслив для этого.
Пилкингс. Ну а теперь-то про что она говорит? У меня нет времени разгадывать ваши загадки.
Элесин. Скоро узнаешь, белый, скоро узнаешь. Прикажи своим стражникам открыть ворота.
Пилкингс (недоверчиво). Нет уж, сначала я сам схожу к воротам и посмотрю, что там делается, собственными глазами.
Ийалоджа. Увидишь. (Страстно.) А этого, что сидит в подвале, даже тяжелые решетчатые ворота не отгородят от нашего бремени. Скажи мне, белый, если б вашему принцу, который, мы знаем, приехал сюда, выпало умереть на нашей земле, разве вы допустили бы, чтоб его дух – неприкаянный, одинокий – томился без погребения? У вас ведь тоже есть обряды для мертвых – так стали бы вы совершать их у нас, если мы нелюди, по вашим понятиям?
Пилкингс. Похоронные обряды у нас, конечно, есть. Но мы не заставляем приближенных короля кончать жизнь самоубийством, чтобы составить ему компанию.
Ийалоджа. Белый, я не ищу твоего понимания. (Указывает рукой на Элесина.) Знай – лишь его шакалье непонимание заставило меня повстречаться с тобой. Но он, если хочешь, тебе объяснит – ему это ведомо, он рожден не вчера, – какими навеки непоправимыми бедами может обернуться для наших людей гнев короля, который ушел, чтобы предстательствовать за нас перед предками, а теперь ждет и знает, что предан. Королевские барабаны возвестили о том, что ворота в святилище праотцев приоткрываются, но, как предсказал нам разум, захлопнутся, пока презренный и трусливый прислужник – бывший верховный вождь и конюший – с сальными от гнилых объедков губами будет выдирать отяжелевшие ноги из блевотины и дерьма, в которые он залез. Да, его трусость обрекла короля на блуждания в бездонной пучине зла – бок о бок с лютыми врагами жизни.
Пилкингс. Так-так. Но послушай…
Ийалоджа. Мы просим очень немногого, белый. Разреши, чтобы тот, таящийся за решеткой, послал королю напутственные слова – их передаст надежный посыльный, – и больше нам от него ничего не нужно.
Вбегает адъютант.
Пилкингс. Что случилось, Боб?
Адъютант. Сэр, у подножия холма собрались несколько человек, главным образом женщины, и они поют какие-то унылые песни.
Пилкингс (резко повернувшись к Ийалодже). Если твои люди задумали что-нибудь опасное…
Джейн. Саймон! О них-то, наверно, и говорит в своей записке Олунде.
Пилкингс. Он прекрасно знает, черт бы его подрал, что я не могу допустить сюда толпу аборигенов! У меня же дьявольски трудное положение, я ведь ему объяснил. Нет, видимо, настало время выпроводить его из города. Боб, прикажите двум или трем солдатам съездить за ним на машине. Кажется, чем скорее он распрощается с отцом и сгинет отсюда, тем будет лучше.
Ийалоджа. Не трудись, белый, и не трать слов. Если ты говоришь об отце заключенного, который еще недавно был его сыном, – короче, если у вас речь об Олунде, – то он дожидается, когда его впустят, чтобы попрощаться и отбыть навсегда. А женщины просятся сюда вместе с ним, ибо они несут на плечах это бремя.
Пилкингс в нерешительности.
Адъютант. Так что приказать охране, сэр? Мы легко можем задержать их у подножия холма.
Пилкингс. А как они выглядят?
Адъютант. Вполне мирно, сэр. Их совсем немного.
Пилкингс. А мужчины среди них есть?
Адъютант. Всего двое или трое, сэр.
Джейн. Послушай, Саймон, я готова поручиться за Олунде. Он не стал бы нам врать.
Пилкингс. Пусть бы только попробовал!.. Ладно, Боб, впустите их. Только предупредите, чтобы они вели себя смирно. И поторопите Олунде. Да скажите ему, чтобы он прихватил свой багаж. Я не отпущу его обратно в город.
Адъютант. Слушаюсь, сэр.
Пилкингс (Ийалодже). Надеюсь, ты понимаешь, что тебе придется отвечать, если они начнут здесь какую-нибудь заваруху? Я приказал своим людям стрелять без предупреждения при малейшей опасности.
Ийалоджа. Ты хочешь смертью предотвратить смерть? Мудрость белых бездонна и безгранична! Однако отринь свои страхи, белый. Мы не разбудим вашего принца. А нашего никому не дано разбудить. Нам ничего от тебя не нужно – только разреши тому, за решеткой, выполнить долг пред его отцом, которого он недавно называл своим сыном, и мы покинем твои владения, чтоб воздать последние почести королю.
Джейн. Она наверняка говорит правду, Саймон.
Пилкингс. Похоже на то.
Элесин. Не бойся, белесый. Я передам напутствие королю, и твоим тревогам придет конец.
Ийалоджа. Олунде мог бы это сделать и сам. Вожди облекли его почетным правом передать напутствие королю от себя, но он сказал, что, пока ты жив, напутствие следует произнести тебе.
Элесин. Даже из смрадной бездны, куда ввержен мой дух, я радуюсь, что эту малость оставили для меня!
Появляются несколько женщин, глухо поющих погребальную песнь; они раскачиваются из стороны в сторону, как бы подчеркивая ритмизованную мелодию. На плечах у них большой продолговатый сверток, похожий на рулон ткани, обернутый покрывалом. Они кладут его на землю – там, где стояла Ийалоджа, – а сами обступают свою бывшую ношу полукольцом. Рядом со свертком, в центре образованного женщинами полукруга, становятся Величатель и Барабанщик; однако Барабанщик не барабанит, а едва слышно вторит погребальному плачу.
Пилкингс (увидев сверток). А это еще что?
Ийалоджа. Бремя, которое легло нам на плечи из-за твоих безумных поступков, белый. Но мы пришли сюда не для мщения, успокойся.
Пилкингс. Я спрашиваю, что это такое?!
Элесин. Белый, тебе придется выпустить меня. Мне надо выполнить мой последний долг.
Пилкингс. Ну уж нет!
Элесин. Перед тобой – посыльный короля. Выпусти меня, чтобы я сделал то, что должен.
Пилкингс. Ты сделаешь то, что должен, из-за решетки – или вообще ничего не сделаешь. Я и то уж чересчур много вам разрешил.
Элесин. Человек, зажигающий свечу у вас в церкви, возносит молитвы вашему богу шепотом и преклонив лицо свое к пламени свечи. Разве не так, белый? Голос молящегося не гремит на всю церковь. Мои слова – не для чужих ушей. Их не следует слышать даже людям, которые принесли сюда наше тяжкое бремя. Я должен произнести свое напутствие шепотом – как шептал его мне на ухо отец, – я не могу доверить мои последние слова ветру, чтобы он разгласил их на весь мир.
Джейн. Саймон!..
Пилкингс. Не вмешивайся, Джейн! Прошу тебя.
Ийалоджа. Любимый конь и пес короля готовы сопровождать его – их жизнь завершилась. Они проплыли на плечах у мужчин по главным артериям нашей земли, чтобы везде звучали молитвы за короля. Но конюший избрал иную судьбу – ему не под силу сопровождать властелина. Мы просим очень немногого, белый: пусть он скажет напутственные слова – от сердца к сердцу – истинному посыльному, который не устрашился сопровождать короля. Неужели так трудно выполнить нашу просьбу?
Пилкингс отворачивается, отвергая дальнейшие переговоры.
Элесин-оба, ты видишь, несчастный, – даже чужаки отвергают тебя. (Подает знак Величателю.)
Величатель. Элесин-оба, этот почетный титул ты слышишь сегодня в последний раз. Помнишь, я говорил тебе, Элесин-оба: «Клянись, что если ты не пойдешь за мной, то пошлешь мне вслед моего коня»?
Элесин молчит.
Что? Я не слышу твоего голоса, Элесин. Вспомни, я говорил: «Если ты не пойдешь, то шепни напутствие моему коню». Элесин, может, ты проглотил язык? Меня захлестнула черная тишина – может, она глушит твои слова? Помнишь, я говорил: «Если путь будет труден, если ты встретишь неодолимые горы, мой черный скакун доставит тебя ко мне»?
Элесин молчит.
Элесин-оба, некогда твой язык легко заглушал барабанную дробь. Я тебе говорил: «Если ты заблудишься, мой любимый пес проторит мне тропу. Быть может, память моя слабеет, но я все же помню, что ты мне ответил: «Я уже нашел тропу, алафин!»
Погребальная песнь звучит то громче, то тише.
Ты помнишь мои слова: «Если недруги короля задержат тебя, скажи моему коню, что тебя опутала тяжелая цепь, – ибо я не могу слишком много ждать»?
Погребальная песнь звучит то громче, то тише.
Перед тобою посыльный короля – его ничто не задержит в пути, – передай же ему напутственные слова, чтобы мой дух не томился без спутника. Перед тобой голова и сердце доблестного посыльного, любимца богов – шепни ему в ухо слово напутствия. Если бы ты не промедлил у порога, конь не опередил бы всадника в пути. Если бы ты не промедлил у порога, пес не бросил бы своего господина. Если бы твоя воля не утратила твердости, ты разрубил бы – по знаку барабанов – цепи, которыми опутала тебя жизнь, ты не обернулся бы собственной тенью у ворот в небо и на празднестве предков. Охотник на буйволов, убивший сверчка, скажи, что тебе осталось в жизни? Когда не хватает летучих мышей, их заменит жертвенный голубь. Шепни напутствие голубю, Элесин, ибо от тебя осталась лишь тень.
Элесин. И все же я не могу протиснуться сквозь решетку. Снимите покрывало. Мое напутствие прозвучит в молчании – от сердца к сердцу.
Ийалоджа (выступает вперед и снимает покрывало). Вот посланец, заменивший тебя, – взгляни на достойного спутника короля!
Под покрывалом – завернутое в циновку тело Олунде; когда Ийалоджа снимает покрывало, видны его ступни и голова.
Его деянье спасло от бесчестья весь наш народ, о бывший конюший. Он пожертвовал жизнью, чтоб спасти нашу честь. Сын стал отцом, а отец – тенью.
Величатель. Элесин, мы вручили тебе нашу жизнь, и ты едва не вверг ее в пропасть. Когда чужаки – прислужники зла – сбивали наш мир с естественного пути, ты сидел сложа руки и беспомощно бормотал, что один человек слишком слаб для борьбы, а мы, как слепцы, брели в неизвестность. Твой сын не дал нам ослепнуть навек, взяв на себя твое бремя, Элесин. Куда приведет нас эта дрога, знают лишь боги, но мы понимаем: когда молодой, полный сил росток отдает свои соки одряхлевшему стеблю, течение жизни обращается вспять. Наш мир по воле враждебных нам чужаков качается на краю каменистой пропасти.
Элесин стоит совершенно неподвижно, крепко обхватив прутья решетчатых ворот; его взгляд прикован к лицу сына. Тяжкое молчание; все замерли, будто парализованные, даже Пилкингс, повернувший голову к Элесину. Внезапно Элесин стремительным движением оборачивает цепь от наручников вокруг шеи и молниеносно затягивает ее, словно петлю. Констебли бросаются вперед, чтобы помешать ему, но успевают лишь поддержать и осторожно опустить на землю уже обмякшее, безжизненное тело. Пилкингс, метнувшийся к замку на воротах, отпирает его, подскакивает к Элесину, отмыкает браслеты наручников и, приподняв его, пытается посадить, но безуспешно: Элесин мертв. Женщины негромко поют погребальную песнь, не обращая внимания на случившееся.
Ийалоджа. Ради чего ты себя утруждаешь? Никто – даже тот, ушедший вслед за тобой, – не скажет тебе за это спасибо. Ему наконец удалось уйти – но он непростительно долго медлил. За пиршественным столом на празднестве предков уготовано место сыну, а не отцу – отец обречен довольствоваться костями, которые будет швырять ему сын. Переход загажен навозом коня – опоздавший прибудет на праздник предков по уши вымазанный конским дерьмом.
Пилкингс (устало и невнятно). Ну что – ты добилась, чего хотела?
Ийалоджа. Нет, это ты получил, что хотел, это ты играешь чужими жизнями и даже присвоил одеяние мертвых, забыв, что со Смертью шутить нельзя, а трупный яд всасывается в поры и его бессмысленно потом отмывать, ибо Смерть не прощает шутовских маскарадов. Боги требовали усыхающий стебель, но ты послал им юный росток, чтобы насытить свое тщеславие. Насыщайся, твой пир удался вдвойне! (Яростным окриком, похожим на охлест кнута, резко останавливает Пилкингса, который хотел бы закрыть Элесину стекленеющие глаза.) Отойди от него! Он погряз в долгах, но твои подачки ему не нужны! С каких это пор торопливые чужаки принимаются красоваться траурными одеждами до начала надгробного плача родичей? (Оборачивается к невесте, которая ни разу до сих пор не шевельнулась.) Дочь моя…
Юная женщина подымается, берет горсть земли, неспешно входит в камеру, закрывает Элесину глаза, присыпает веки землей и так же неспешно возвращается на свое прежнее место.
А теперь позабудь о мертвых, больше того – позабудь о живых. Обрати все помыслы свои к нерожденному.
Ийалоджа уходит, сопровождаемая невестой. Погребальная песнь становится громче, и женщины продолжают раскачиваться из стороны в сторону.
Затемнение