Собрание сочинений в десяти томах. Том пятый. Драмы в стихах. Эпические поэмы - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2

ЭПИЧЕСКИЕ ПОЭМЫ

РЕЙНЕКЕ-ЛИС

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

Троицын день, умилительный праздник, настал. ЗеленелиПоле и лес. На горах и пригорках, в кустах, на оградах,Песню веселую вновь завели голосистые птицы.В благоуханных долинах луга запестрели цветами,Празднично небо сияло, земля разукрасилась ярко.Нобель-король созывает свой двор, и на зов королевскийМчатся, во всем своем блеске, вассалы его. ПрибываетМного сановных особ из подвластных краев и окраин:Лютке-журавль и союшка Маркарт — вся знать родовая.Ибо решил государь с баронами вместе отнынеДвор на широкую ногу поставить. Король соизволилБез исключения всех пригласить, и великих и малых,Всех до единого. Но… вот один-то как раз не явился:Рейнеке-лис, этот плут! Достаточно набедокурив,Стал он чураться двора. Как темная совесть боитсяСвета дневного, так лис избегает придворного круга.Жалобам счет уж потерян, — над всеми он, плут, наглумился, —Гримбарта лишь, барсука, не обидел, но Гримбарт — племянник.С первою жалобой выступил Изегрим-волк. ОкруженныйБлижней и дальней родней, покровителями и друзьями,Пред королем он предстал с такой обвинительной речью:«Милостивейший король-государь! Осчастливьте вниманьем!Вы благородный, великий и мудрый, и всех вы даритеМилостью и правосудьем. Прошу посочувствовать горю,Что претерпел я, со срамом великим, от Рейнеке-лиса!Жалуюсь прежде всего я на то, что он дерзко бесчестилНеоднократно супругу мою, а детей покалечил:Ах, негодяй нечистотами обдал их, едкою дрянью,—Трое от этого даже ослепли и горько страдают!Правда, об этих бесчинствах давно разговор поднимался,Даже назначен был день для разбора подобных претензий.Плут соглашался уже отвечать пред судом, но раздумалИ улизнуть предпочел поскорее в свой замок. Об этомЗнают решительно все, стоящие рядом со мною.О государь! Я бы мог обо всем, что терпел от мерзавца,Если б не комкал я речь, день за днем говорить, хоть неделю.Если бы гентское все полотно превратилось в пергамент,То и на нем не вместились бы все преступленья прохвоста!Дело, однако, не в том, но бесчестье жены моей — вот чтоГложет мне сердце! Я отомщу — и что будет, пусть будет!..»Только лишь Изегрим речь в столь мрачном духе закончил,Выступил песик, по имени Вакерлос, и по-французскиСтал излагать, как впал он в нужду, как всего он лишился,Кроме кусочка колбаски, что где-то в кустах он припрятал!Рейнеке отнял и это!.. Внезапно вскочил раздраженныйГинце-кот и сказал: «Государь, августейший владыка!Кто бы дерзнул присягнуть, что подлец навредил ему больше,Чем самому королю! Уверяю вас, в этом собраньеВсе поголовно — молод ли, стар ли — боятся злодеяБольше, чем вас, государь! А собачья жалоба — глупость:Много уж лет миновало истории этой колбасной,А колбаса-то моя! Но дела тогда я не поднял.Шел на охоту я. Ночь. Вдруг — мельница мне по дороге.Как не обшарить? Хозяйка спала. Осторожно колбаскуЯ захватил, — признаюсь. Но уж если подобие праваПес на нее предъявляет — моим же трудам он обязан…»Барс зарычал: «Что проку в речах и жалобах длинных!Дела они не исправят! Хватит уж! Зло — очевидно.Я утверждаю открыто! Рейнеке — вор и разбойник!Да, все мы знаем, что он на любое пойдет преступленье.Если бы даже дворянство и сам государь наш великийВсе достоянье и честь потеряли, — и в ус он не дунет,Лишь бы на этом урвать кусок каплуна пожирнее.Должен я вам рассказать, какую над Лямпе, над зайцем,Подлость вчера учинил он. Он здесь, безобидный наш заяц.Благочестивцем прикинувшись, лис преподать ему взялсяВкратце святую премудрость и весь обиход капелланский.Оба друг против друга уселись — и начали «Credo».Рейнеке не отказался, однако, от старых повадок.Ваш королевский закон о внутреннем мире нарушив,Бедного Лямпе схватил он и стал, вероломец, когтямиЧестного мужа терзать. А я проходил по дороге,—Слышу, двое поют. Запели — но тут же и смолкли.Я удивленно прислушался, но, подошедши поближе,Рейнеке сразу узнал: держал он за шиворот Лямпе.Да, безусловно б он жизни лишил его, если б, на счастье,Той же дорогой не шел я. Вот Лямпе и сам. Посмотрите,Как он изранен, смиренник, которого мысленно дажеГрех обижать. Но уж если угодно терпеть государю,Вам, господа, чтобы над высочайшим указом о мире,О безопасности нашей вор невозбранно глумился,—Что ж!.. Но тогда королю и потомкам его отдаленнымСлушать придется упреки ревнителей правды и права!»Изегрим снова вмешался: «Так вот и будет, к прискорбью!Путного ждать нам от Рейнеке нечего. Если б он толькоСдох! Вот было бы благодеянье для всех миролюбцев!Если же все и теперь сойдет ему с рук, то он вскореНагло надует всех тех, кто еще сомневается в этом!..»Тут выступает барсук, племянник Рейнеке. Дядю,Плута прожженного, он, не стесняясь, берет под защиту:«Да, уважаемый Изегрим, старая есть поговорка:«Вражий язык — клеветник», и ваши слова, несомненно,Дяде совсем не на пользу. Но все это, впрочем, пустое.Будь он сейчас при дворе и, как вы, в королевском фаворе,Вы бы, пожалуй, раскаялись в речи язвительной вашей,В коей так явно предвзято события все извратили.Но почему о вреде, что лично вы делали дяде,Вы умолчали? Однако ведь многим баронам известно,Как вы друг с другом союз заключили и клятву давалиЖить, как товарищи верные. Слушайте, как это было:Дядя зимою однажды, по милости вашей, подвергсяСмертной опасности. Ехал извозчик, нагруженный рыбой.Вы проследили его, и большая взяла вас охотаЛакомой рыбки поесть. Но денег, увы, не хватало.Тут и подбили вы дядю, чтоб он на дороге разлегся,Мертвым прикинувшись. Право, отчаянно смелый поступок!Но посмотрите, чем рыба ему между тем обернулась:Едет извозчик, и вдруг в колее замечает он дядю.Мигом схватил он тесак и уже замахнулся, но дядя,Умница, не шевелится, не дышит — как мертвый! ИзвозчикБросил его на подводу, заранее радуясь шкуре.Вот ведь на что он решился, мой дядя, для друга!.. ИзвозчикЕдет и едет, а Рейнеке с воза все рыбку швыряет.Изегрим, крадучись, шел им вослед, уплетал себе рыбу.Дядюшке это катанье, однако, уже надоело:С воза он спрыгнул, мечтая отведать своей же добычи,Но оказалось, что рыбу всю дочиста Изегрим кончил.Так нагрузился обжора — едва он не лопнул! Он толькоГолые кости оставил, объедочки — другу на радость…Вот и другая проделка, и тут расскажу только правду:Рейнеке знал, что висит на крюке у крестьянина тушаСвежезаколотой жирной свиньи. Он открыл это честноВолку, и оба отправились счастье делить и опасность.Впрочем, труды и опасность дядюшке только достались:Он сквозь окошко проникнул вовнутрь и с огромным усильемЭту добычу их общую выбросил волку. К несчастью,Были собаки вблизи, и дядюшку в доме накрыли.Шкуру на нем обработали честно. Весь в ранах, удрал он.Волка немедля найдя, сполна ему выплакав горе,Долю свою, он потребовал. Тот говорит: «Отложил яДивный кусок для тебя. Налегай поусердней, приятель,Все обглодай без остатка. А сало — ты лапы оближешь!»Волк тот кусок и приносит — рогатую палку, на коейТуша свиная висела. Теперь той свинины роскошнойНе было: с нею расправился волк, непутевый обжора!Рейнеке речи лишился от гнева. Но что он там думал,—Сами додумайте… О государь, перевалит за сотнюСчет подобных проделок волка над дядюшкой-лисом.Но… умолчу я о них. Будь Рейнеке здесь самолично,Лучше б себя защитил он. Впрочем, король благородный,Милостивый повелитель, одно я осмелюсь отметить:Слышали все вы, как Изегрим речью неумной унизилЧесть супруги-волчихи, с которой ему надлежало,Хоть бы ценой своей жизни, снять даже тень подозренья!Лет уже семь или больше минуло с тех пор, как мой дядяВерное сердце свое посвятил — я сказал бы — прекраснойФрау Гирмунде-волчихе. На плясках ночных это было.Изегрим сам находился, как мне говорили, в отлучке.Дядину страсть принимала волчиха вполне благосклонно.Что ж вам еще? От нее вы ни разу не слышали жалоб?Да, жива, невредима! Зачем же он шум поднимает?Будь он умней, то, конечно, молчал бы: себя же позорит…Дальше, — сказал барсук, — следует сказка про зайца!Пустопорожняя сплетня! Ужели не вправе учительСтрого наказывать школьников за невниманье и леность?Коль не пороть мальчуганов, прощать баловство или грубость,Как же, позвольте спросить, молодежь мы тогда воспитаем?..Вакерлос плакался тоже: зимой-де колбаски кусочекОн потерял! Но об этом уж лучше б скорбел втихомолку!Слышали все вы: колбаска ворована. Кто как нажился,Так и лишился!.. И кто упрекнуть бы отважился дядюВ том, что украденный клад отобрал он у вора? Конечно,Знатным и власть имущим особам, как вы, не мешало бСтроже быть, беспощаднее, — стать для воров устрашеньем.Стоило б дядю простить, если б он и повесил воришку!Но самосуд он отверг, уважая особу монарха,Ибо смертная казнь — лишь королевское право.Ах, благодарностью дядя мой все-таки мало утешен,Как бы он ни был и правым и твердым в борьбе с преступленьем.Кто же, скажите, с тех пор, как объявлен был мир королевский,Держится лучше его? Он совсем изменил образ жизни:Раз только в сутки он ест, как отшельник живет, угнетаетПлоть и на голое тело надел власяницу; давненькоВ рот не берет он ни дичи, ни мяса домашних животных,—Так мне вчера лишь сказал кое-кто, у него побывавший.Замок он свой, Малепартус, теперь уж оставил и строитКелью себе для жилья. А как отощал он, как бледенСтал от поста, и от жажды, и прочих искусов тяжких,Кои он стойко выносит, — вы можете сами проверить.Хуже ль ему оттого, что здесь его всякий порочит?Если бы сам он пришел — оправдался б и всех посрамил бы…»Только что Гримбарт умолк, появляется, всех озадачив,Геннинг-петух и при нем все потомство. На черных носилкахКурочку без головы и без шеи внесли они скорбно.Звали ее Скребоножкой, первейшей несушкой считалась.Ах, пролилась ее кровь, и кровь ее Рейнеке пролил!Пусть же король убедится!.. Едва лишь петух благонравный,Горем подавленный тяжким, предстал пред лицом государя,Вслед ему два петуха подошли с тем же траурным видом.Звался один Кукареком — и лучший петух не нашелся бОт Нидерландов до Франции самой. Шагавший с ним рядомИмя носил Звонкопев, богатырского роста был малый.Оба зажженные свечи держали. Покойной особеБратьями были родными. Они проклинали убийцу.Два петушка помоложе носилки несли и рыдали,—Их причитанья и вопли издалека доносились.Геннинг сказал: «Мы горюем о невозвратимой утрате,Милостивейший король! Посочувствуйте в горе ужасномМне, как и детям моим! Вот Рейнеке-лиса работа!Лишь миновала зима — и листва, и трава, и цветочкиРадости нам возвестили, — как счастлив я был, наблюдая,Свой жизнерадостный выводок, живший при мне беззаботно!Десять сынков и четырнадцать дочек, веселых, проворных,Сразу, в одно только лето, супруга моя воспитала.Все крепышами росли и свое пропитанье дневноеСызмальства сами себе находили в укромных местечках.Двор ведь у нас монастырский, богатый: надежные стены,Шесть большущих собак, недремлющих стражей домашних.Деток моих так любили, так бдительно их охраняли.Рейнеке, вору, однако, пришлось не по нраву, что мирноЖили семьей мы счастливой, козней его избегая.Вечно шнырял он у стен, по ночам караулил ворота.Псы замечали его, он тягу давал. Но однаждыБыл он всей сворою схвачен, и тут ему шкуру надрали!Все же он спасся, и нас не надолго оставил в покое…Впрочем, послушайте дальше. Вскоре он снова приходит,Схимник по виду, приносит рескрипт за печатью. Я вижу —Ваша печать. Я читаю указ — в нем написано ясно:Вы возвещаете мир нерушимый животным и птицам!..Лис мне меж тем говорит, что отшельником стал он смиренным,Дал-де он строгий обет искупить свои прегрешенья,В коих, увы, он теперь сознается. Пускай-де отнынеБольше никто не боится его: он свято поклялсяМясом вовек не питаться! Дал он мне рясу пощупать,Даже нарамник; свидетельство мне предъявил онОт настоятеля; и, чтобы не было вовсе сомнений,Он показал власяницу под рясой, сказав на прощанье:«Будьте же, бог да хранит вас, здоровы! Немало осталосьДел у меня: прочитать еще следует «Сексту» и «Нону»,Кроме того, еще «Веспер». Стал на ходу он молиться,Зло замышляя в уме, нам замышляя погибель…Я, с просветленной душою, к семье поспешил — поделитьсяРадостной вестью о грамоте вашей. Семья взликовала!Если уж Рейнеке схимником сделался, знать мы не будемГоря и страха!.. Впервые с детьми я отважился выйтиЗа монастырские стены. Как рады мы были свободе!Нам она скоро бедой обернулась! Залег за кустамиЛис вероломный и, выскочив, путь нам к воротам отрезал.Лучшего нашего сына схватил и унес он, проклятый!Тут нам спасенья не стало! Уж раз он отведал куренка,—Так и повадился!.. Ни егеря, ни собаки не могутНас от злодея теперь ни днем, ни ночью избавить.Так вот и перетаскал он чуть ли не всех моих деток:Двадцать имел я, остался пяток. Остальных он зарезал!..Сжальтесь над горем горчайшим! Вчера задушил он, разбойник,Дочь мою также! Собаки спасли только труп бездыханный.Вот она, жертва его! Пусть ваше откликнется сердце!..»Слово король произнес: «Подойдите-ка, Гримбарт, взгляните:Так-то постится отшельник ваш, так он грехи искупает?Год бы еще мне прожить, он истинно каяться будет!Впрочем, что пользы в словах! Послушайте, бедный мой Геннинг:Дочери вашей отказа не будет ни в чем, что по правуВоздано мертвым должно быть — ей будет «Вигилия» спета,Почести будут оказаны при погребенье, а послеМы с господами баронами кару убийце обсудим…»Тут же король приказал «Вигилию» спеть над покойной.С «Domino placebo»[7] начали певчие петь и пропелиВсе стихи до конца. Указать бы я мог и подробней,Кто из них лекцию, кто респонсории пел, но уж слишкомМного потребует времени это. Не стоит, пожалуй…Труп схоронили, могилку накрыли красивой плитоюМраморной, словно стекло, отшлифованной, грузной,Толстой, солидной. И крупную, четкую высекли надпись:«Тут Скребоножка покоится. Геннинга дочь. Между курицВсех яйценосней была и скребла замечательно землю.Ах, лежит она здесь, убиенная Рейнеке-лисом,Пусть же узнает весь мир о злодействе его и коварстве!Плачьте о жертве безвинной!» Так именно надпись гласила.Вскоре король на совет созывает умнейших придворных,Чтоб сообща обсудить им, как покарать преступленье,Ставшее столь очевидным ему самому и баронам.Вот и решили они, что к преступнику дерзкому нужноСрочно гонца снарядить, чтоб разбойник теперь не пыталсяКак-нибудь вновь уклониться от явки на суд королевскийВ самый ближайший из дней заседания членов совета.Браун-медведь был назначен послом. В напутственном словеБрауну молвил король: «Говорю вам, как ваш повелитель:Будьте как можно усердней, но прежде всего — осторожность!Рейнеке зол и коварен, пойдет он на всякие плутни:Будет лукавить и льстить, обманывать, путать безбожно,Самоуверенно». — «Будьте спокойны! Пускай он посмеетЧуточку хоть попытаться меня одурачить, мерзавец,—Вот вам: богом клянусь, и да буду покаран я богом,Если я с ним не разделаюсь так, что своих не узнает!..»

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

Вот и отправился Браун с решительным видом в дорогу,В дальние горы. А путь пролегал по огромной пустыне,Длинной, широкой, песчаной. Ее пересекши, достиг онГор наконец, где обычно охотился Рейнеке хитрый.За день как раз перед тем он славно там развлекался.Дальше поплелся медведь в Малепартус, где лис понастроилВсяких диковин. Из всех укреплений и замков, которыхМного имел он в округе, надежнейшим был Малепартус.Рейнеке здесь укрывался, как только грозила опасность.К замку Браун приходит, смотрит — ворота закрыты,Накрепко заперты. Он отошел, потоптался на месте,Долго не думал — и рявкнул: «Дома ль вы, сударь-племянник?Браун-медведь к вам пришел как судебный гонец королевский.Знайте, поклялся король, что предстанете вы самоличноПеред судом высочайшим, а мне надлежит вас доставить;Суд разберется, виновны вы иль невиновны. Пойдёмте —Или поплатитесь жизнью! Имейте в виду: за неявкуВам угрожает иль петля, иль колесованье. На выбор!Следуйте лучше за мной, чтоб дело не кончилось плохо!»Рейнеке слышал отлично всю речь до последнего слова.Сам он лежал, выжидал и раздумывал: «Если бы толькоМне удалось отплатить грубияну за это нахальство!Что-нибудь надо придумать!» Ушел он в глубины жилища,В самые недра его. С расчетом был выстроен замок:Было тут множество нор, подземелий, проходов, лазеек,Узких и длинных, и разные двери: те распахнутся,Эти запрутся, смотря по нужде. А случись только розыск,—Замок мошеннику самым вернейшим убежищем служит.В сложных извилинах замка и бедные звери нередкоПо простоте попадались, жертвы разбойника лиса!Рейнеке слышал медведя, но, бестия, он опасался,Нет ли, кроме посла, еще и других там в засаде.Но, убедившись теперь, что медведь пришел одиночкой,Вышел хитрец и сказал: «Дражайший мой дядюшка Браун!Здравствуйте! Вы уж простите! Вечерней молитвою занят,Ждать я заставил вас. О, я вам так за визит благодарен:Это ведь и при дворе, я надеюсь, мне службу сослужит.Дядюшка, милости просим! Я рад вам во всякое время.Только не совестно ль тем, кто решился послать вас в дорогу?Путь нелегок, далек! О, боже мой, как вы вспотели!Вы до шерстинки промокли, вы задыхаетесь, дядя!Что же, великий король при дворе не имеет хожалых,Кроме столь знатного мужа, которого так он возвысил?Впрочем, мне это, может быть, даже полезно. Прошу васПомощь мне оказать при дворе, где я зло оклеветан.Завтра намерен я был, несмотря на свое нездоровье,Собственной волей пойти ко двору. Я давно собираюсь.Только сегодня как раз мне трудно пускаться в дорогу,Кое-чего я поел, чересчур, к сожалению, много,—Блюдо мне повредило: страшные рези в желудке…»«Друг мой, а что это было?» — полюбопытствовал Браун,Лис отвечает: «А вам что за польза, хотя бы сказал я?Да, питаюсь неважно, однако терплю потихоньку,Мы бедняки — не графы! Если у нашего братаЛучшего нет ничего, — начнешь потреблять поневолеДаже медовые соты. Такого добра сколько хочешь!Я лишь по крайности пользуюсь ими: меня от них пучит.Гадость ужасная! Ешь с отвращеньем, — пойдет ли на пользу?Если бы выбор иметь, никогда бы и в рот я не брал их!»«Ай! Что я слышу, любезный! — воскликнул обиженно Браун.—Ай! Вы ругаете мед, о котором другие мечтают?Мед, я вам должен сказать, — вкуснейшее блюдо на свете;Мед — моя страсть! Достаньте! Жалеть не придется вам, сударь.Я вам могу пригодиться!» — «Вы шутите?» — лис оживился.«Что вы! Ей-богу! — поклялся медведь. — Говорю вам серьезно».«Ну, если так, — отвечал ему рыжий, — могу удружить вам.Рюстефиль-плотник живет в ближайшем селе, под горою.Меду имеет!.. Наверно, ни вы и ни все ваше племяВ жизни такого запаса не видели!..» Брауну страстно,Страшно как захотелось любимого лакомства. «Сударь!Как бы мне там очутиться? Вовек не забуду услуги!Дайте мне меду поесть! Хоть не досыта, — лишь бы отведать!»Лис отвечает: «Пойдемте! За медом дело не станет!Правда, сегодня я на ноги плох. Но нежные чувства,Кои всегда к вам питал я, может быть, несколько скрасятТяжесть дороги. Поверьте, из всех моих родичей толькоК вам я так расположен. Пойдемте же! Дружба за дружбу:Там, при дворе, вы поможете мне на совете бароновСбить с моих недругов спесь и жалобы их опорочить.Медом сегодня я досыта вас накормлю, до отвала!»(Плут про себя считал дубины крестьян разъяренных.)Рейнеке шел впереди, и слепо вослед ему Браун.«Если затея удастся, — злорадствовал лис, — я доставлюНынче тебя на базар — нажрешься ты горького меду!»Вот и плотника двор. Медведь был в полном восторге,Правда, напрасно: глупцов очень часто надежды подводят.Вечер уже наступил, и Рейнеке знал, что обычноРюстефиль в эти часы уже находился в постели.Был он, как сказано, плотником, мастером очень хорошим.Кряж дубовый лежал во дворе, припасенный к разделке,—Два основательных клина в него уже загнаны были:Трещина в целый аршин зияла в верхнем обрубе.Рейнеке-лис говорит: «Дядюшка, в этом бревнищеМеду накоплено столько, что вам и не снилось! Поглубже,Сколько возможно, всуньте-ка в трещину морду. ОднакоЖадничать слишком не стоит, — как бы еще не стошнило».«Что ж, — оскорбился медведь, — обжора я, что ли? Напротив!Мера должна быть всегда и во всем, как известно…» Короче,Дал он себя одурачить: всунул в расщелину мордуВплоть по самые уши и всунул передние лапы.Рейнеке тут не зевал: он начал потягивать, дергать,Выдернул клинья прочь. Медведь оказался в капкане.Морду и лапы зажало, — бранись, умоляй — не поможет.Горя тут Браун хлебнул, хоть был силачом и не трусом!Вот как племянничек дядю завлек хитроумно в ловушку!Браун ревел, и рычал, и задними лапами землюЯростно рыл, и буйствовал, — плотника поднял с постели.«Что это?» — мастер подумал и вышел, топор захвативши,Чтобы не быть безоружным на случай недоброго дела.Браун тем временем в ужасе был. Защемила колодаСтрашно! Он рвался, метался, ревел от мучительной боли.Пытка — а все ни к чему! Он думал, что тут ему крышка!(Это же самое думал и Рейнеке, очень довольный.)Издали видя, что плотник бежит, говорит он медведю:«Как там дела у вас, Браун? Умерьтесь — и мед пощадите!Вкусно, скажите? Рюстефиль вам угощенья прибавит:После обеда он даст вам хлебнуть кой-чего на здоровье!..»Рейнеке тут же сбежал в крепость к себе, в Малепартус.Рюстефиль-плотник меж тем подоспел и, медведя увидев,Кинулся сразу в шинок, где за кружкой пивной заболталисьОдносельчане. «Спешите! — он закричал им. — ПоймалсяДурень-медведь у меня во дворе! Чистейшая правда!»Все побежали за ним, хватая что ни попало:Вилы один подцепил, другой ухватился за грабли;Третий, четвертый вскочили — бегут с топором и с мотыгой;Пятый за ними торопится, вооружившись дрекольем;Поп, а вослед ему служка с утварью богослужебной;Даже кухарка попа (фрау Ютта, варившая кашуКак-то особенно, лучше, чем все) и Ютта-кухарка,Прялку свою волоча, за которой весь день просидела,—Тоже бежала намылить медведю несчастному шкуру.Браун, в несносных мучениях, переполох тот услышал.Голову сильно рванул он — и вырвал, но по уши мордуВсю ободрал и оставил и шерсть и кожу в колоде.Нет! Никто не видал столь жалкого зверя! ХлесталаКровь по ушам. Что проку, если он вытащил морду?Лапы-то все же в колоде зажаты! И тут он рванул ихРезким рывком — и хоть вырвал, но окончательно спятил:Когти и шкуру с обеих лап он оставил в чурбане.Ах, это вовсе не пахло медом любимым, которымЛис обнадежил его! Путешествие кончилось плохо!Сколько же выпало горя ему и страданий! Вся мордаЗалита кровью, и лапы в крови; стоять он не может,Ползать не может, бежать — и подавно. А плотник — все ближе.С плотником вместе и вся толпа на него нападает:Всех обуяло желанье убить его! Даже священникДлинную жердь захватил и Брауна издали лупит.Вертится бедный туда и сюда, а толпа напирает:Те наступают с дрекольем, эти идут с топорами;Тут с кувалдой, с клещами кузнец, там — держат лопаты,Заступы. Все его били, кричали, горланили, билиТак, что от страха и мук он в собственном кале катался.Все на него навалились, никто отставать не желает:Шлеппе тут был колченогий и толстоносый был Людольф —Самые злющие парни. Герольд в скрюченных пальцахДержит цеп деревянный — так и молотит! А рядом —Зять его, Кюкельрей толстый. Как эти двое лупили!Абель Квак с фрау Юттой-кухаркой трудились не меньше.Тальке, жена Лорде Квака, лоханкой хватила беднягу.Да и не только они: сюда поголовно сбежалисьВсе и мужчины и бабы, все жаждали смерти медведя.Кюкельрей всеми командовал, знатностью чванясь, — еще бы!Фрау Виллигетруда с задворков ему приходиласьМатерью. Это — известно. Отец неизвестным остался.Впрочем, был разговор, — мол, чернявый косарь этот Зандер,Малый очень бедовый (во сне) — вот он-то, пожалуй,(Так говорили) отец, мол, и есть этот самый… А камниГрадом летели в несчастного Брауна. Ах, эти камни!Плотника брат подскочил, увесистой длинной дубинойТак тут медведя по черепу трахнул, — он света невзвидел,Но от чудовищной боли стал на дыбы он — и сразуРинулся прямо на баб, а те как шарахнутся с визгом,Падают, топчут друг друга, иные бултыхнулись в воду.Место же было глубоким… Патер кричит, надрываясь:«Люди! Смотрите! Плывет фрау Ютта, кухарка, в салопе!Вот и прялка ее! Мужчины, спасайте! ПоставлюПива две бочки в награду, грехи отпустить обещаю!..»На издыханье покинув медведя, все бросились в воду —Женщин спасать и всех пятерых извлекли, слава богу!Так. А покуда крестьяне на берегу хлопотали,Браун с отчаянья бросился в воду, ревя, как безумный,От нестерпимых мучений. Он предпочел утопиться,Лишь бы уйти от позорных побоев. Он сроду не плавал,—Значит, рассчитывал с жизнью своею разделаться сразу.Сверх ожиданья почувствовал он, что плывет, что теченьеБыстро уносит его. Заметили это крестьяне,Стали кричать: «Позор! Мы посмешищем будем навеки!»Все от досады обрушились тут же с бранью на женщин:«Дома бы лучше сидели! Вот из-за вас преспокойноОн уплывает себе!..» Пошли, осмотрели колоду,—Видят в расщелине клочья шерсти и кожу с медвежьейМорды и лап. Ну, и смеху же было! Крестьяне шутили:«Э, ты вернешься, косматый, — в залог ты нам уши оставил!»Так над медвежьим увечьем они издевались. Но сам онРад был, что хуже не кончилось. Как мужиков этих грубыхОн проклинал! Как лапы и рваные уши болели!Клял он предателя Рейнеке также. С проклятьями в сердцеПлыл он и плыл, уносимый сильным и быстрым потоком.Чуть не на милю его отнесло за короткое время.Тут кое-как он и выполз на сушу, на этот же берег.Солнце еще не видало столь удрученного зверя!Он и не думал дожить до утра, — он думал, что тут жеДух он испустит. «О Рейнеке, лживый, коварный предатель!Подлая тварь!» При этом он вспомнил крестьян и побои,Вспомнил чурбан, и еще раз проклял он лисье коварство…Сам же Рейнеке-лис после того, что он дядюТак замечательно свел на базар угостить его медом,Сбегал за курочкой (место он знал!) и, зацапнув там штучку,С легкой добычей махнул тем же берегом вниз по теченью.Жертву он быстро уплел и, спеша по делам неотложным,Так бережком и бежал по теченью, пил воду и думал:«Ох, до чего же доволен я, что остолопа-медведяК праотцам ловко спровадил! Бьюсь об заклад я, что плотникСлавно его топором угостил! Медведь был настроенИздавна недружелюбно ко мне. Наконец мы в расчете.Я его дядюшкой все величал, но теперь он в чурбанеКончился, надо считать! Я счастлив по гроб моей жизни:Всех его ябед и пакостей впредь уж не будет!..» Но смотритРейнеке дальше — и видит: валяется Браун избитый.За сердце так и схватила досада: «Он жив, косолапый!»«Рюстефиль, — думал он, — ты недотепа, ничтожество, олух!Ты отказался от этого вкусного, жирного блюда?Люди почище тебя мечтают о том, что само жеВ руки к тебе привалило! Но все ж за твое угощеньеБраун, как честная личность, залог, очевидно, оставил!»Так он подумал, заметив, что Браун истерзан и мрачен,Тут он окликнул его: «О дядя! Какими судьбами!Вы ничего не забыли у плотника? Я бы охотноДал ему знать о вашем убежище. Но, извинитеЗа любопытство: меду вы много успели там хапнуть?Или вы честно за все расплатились? Как было дело?Ай, до чего расписали вас! Это же срам, это ужас!Может быть, мед оказался неважным? Сколько угодноМожно купить по такой же цене. Но, дядя, скажите:Что это вздумали вы щеголять в этом красном берете?Или вы только что в орден какого-то братства вступили?Или вы стали аббатом? Наверно, негодный цирюльник,Вам выбривая макушку, бритвой захватывал уши.Кажется, чуба вы тоже лишились и шкуры со щечек?Даже перчаток! Ну, где же вы их умудрились оставить?»Молча должен был Браун выслушивать слово за словомЗлейшие эти насмешки, сам же не мог и словечкаМолвить от боли. Не знал, что и делать. Но, лишь бы не слушать,В воду обратно полез, и поплыл, увлеченный стремниной,Дальше, и вылез на берег отлогий, и тут же свалился.Жалкий, больной, он скулил, к себе самому обращаясь:«Хоть бы убил меня кто! Ходить я не в силах! УжелиНе суждено ко двору мне вернуться? Ужели я долженЗдесь пропадать, опозоренный гнусным предательством лиса?Только б уйти мне живым, — меня, негодяй, ты попомнишь!»Все же он кое-как встал и в муках жестоких поплелся.Четверо суток он шел ко двору, наконец дотащился.Лишь показался медведь королю в этом виде плачевном,В ужасе вскликнул король: «О, господи! Браун ли это?Кто изуродовал вас?» А Браун в ответ: «Несомненно —Очень тяжкое зрелище! Рейнеке, наглый преступник,Предал меня, опозорил!» Король возмутился и молвил:«Ну, за такое злодейство я беспощадно расправлюсь!Рейнеке смел опозорить такого вельможу, как Браун!Честью своей и короной клянусь я, и так оно будет:Все возместит он сполна, что Браун взыщет по праву!Если я клятву нарушу, меча не носить мне отныне!..».Тут же король приказал немедля совету собраться,Тщательно все обсудить и назначить кару злодею.Все порешили на том, что, буде король соизволит,Нужно вторично затребовать Рейнеке, чтоб на совете,Выслушав иски и жалобы, лично он дал объясненья.Гинце-коту надлежит с извещеньем отправиться к лису:Гинце умен и проворен. Так на совете решили…С мненьем своих приближенных король вполне согласилсяИ обратился к коту: «Оправдайте доверье совета!Если он вздумает только и третьего ждать приглашенья,Худо придется ему и всему его роду навеки!Если не глуп он, то явится. Это ему вы внушите!Всех и во грош он не ставит, но с вами он будет считаться»Гинце стал возражать: «Удачей ли иль неудачейКончится дело, но вот я приду, а с чего начинать, я не знаю.Что вы прикажете, то я исполню, но лично считаю,Было бы лучше другого послать: я так мал, слабосилен.Браун-медведь — великан и силач, а чего он добился?Как же справиться мне? Простите меня, но увольте!»«Ты меня не убедишь, — ответил король, — ведь нередкоВ личности самой мизерной сметки и мудрости больше,Нежели в очень внушительной. Ты великаном не вышел,Но образован, умен и находчив». Кот подчинился:«Воля монарха — закон! И первое, что по дорогеС правой руки я замечу, то будет приметой удачи…»

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

Вышел кот Гинце, идет, шагает своею дорогой.Издали сизоворонку заметив, он радостно крикнул:«Добрая птица! Счастливой дороги! Ко мне свои крыльяТы устреми и сопутствуй мне справа!» И вот прилетелаПтица, но слева от Гинце присела на дерево с песней.Гинце весьма огорчился, решил, что беда неизбежна,Но, как бывает со многими, он постарался взбодриться.Шел себе, шел он вперед, в Малепартус приходит и видитРейнеке, около дома сидящего. Кот поклонился:«Щедрый на милости бог да пошлет нам вечер счастливый!Слушайте, смертью грозит вам король, если только дерзнетеВновь уклониться от явки! Еще передал он: ответитьВсем истцам вы должны, иль родня ваша вся пострадает…»«Здравствуйте, — лис отвечает, — привет вам, племянничек милый!Да наградит вас господь всем, чего вам желаю».Вовсе, конечно, не то затаил он в предательском сердце.Новые козни теперь замышлял он: и этого такжеДумал спровадить гонца с большим посрамленьем обратно.Гинце-кота называл он племянником: «Чем бы, племянник,Мне угостить вас? На сытый желудок приятнее спится.Дайте-ка мне похозяйничать! Утром отправимся вместе.Так будет лучше. Из всех моих родичей, право, не знаю,Кто есть другой, на кого бы я мог, как на вас, положиться?Этот медведь, объедала, был чересчур уж напорист.Он и силен и свиреп. Я ни за что бы на светеС ним не решился отправиться в путь. Но теперь-то, конечно,С вами охотно пойду я. Завтра же утром пораньшеМы соберемся в дорогу. Пожалуй, так будет разумней».Гинце ему возразил: «Было бы лучше, положим,Сразу же, с места в карьер, ко двору нам и двинуть.Светит над степью луна, дороги все сухи, спокойны…»Рейнеке снова: «Я нахожу путешествие ночьюНебезопасным: днем и дорогу иной вам уступит,Ночью ему попадитесь, — кто знает, чем кончится встреча!»Гинце решился спросить: «Ну, а если б я, дядя, остался,—Чем, позвольте узнать, мы закусим?» А лис отвечает:«Мы пробавляемся плохо. Но раз вы решили остаться,Свежие соты медовые дам вам, — достану отборных».«Отроду их не едал, — пробурчал обиженно Гинце.—Если другим угостить вы не можете, дайте хоть мышку:Мышью вполне удовольствуюсь, мед — для других сберегите…»«Что? Вы любитель мышей?! — Рейнеке вскликнул. — Серьезно?Этим я вас угощу. Поп тут живет по соседству.Хлебный амбар у него, а мышей в этом самом амбаре —Возом не вывезешь! Поп, я слыхал, огорчается очень:«Нет, говорит, от мышей ни днем и ни ночью покоя…»Гинце сболтнул опрометчиво: «Сделайте мне одолженье,К мышкам меня отведите: ни дичь, ни все остальноеТак не люблю, как мышатину». Рейнеке даже подпрыгнул:«Ну, вы, значит, имеете великолепный ужин!Раз я уж выяснил, чем угодить вам, давайте не мешкать…»Гинце поверил, — пошли они оба, приходят к амбару,Стали под глиняной стенкой. Рейнеке в ней наканунеЛовко лазейку прорыл и у спящего патера выкралЛучшего из петухов. Мартынчик, любимое чадоБогослужителя, месть изобрел: он у самой лазейкиПетлю очень искусно приладил в надежде, что с воромЗа петуха разочтется, как только придет он вторично.Рейнеке это узнал, на примете держал, и сказал он:«Милый племянник, влезайте-ка прямо в дыру. Я останусьЗдесь караулить во время охоты. Мышей нагребетеЦелую кучу в потемках! Вы слышите писк их задорный?Вволю наевшись, назад вылезайте, — я вас дожидаюсь.Нам в этот вечер нельзя разлучаться, а утром пораньшеВыйдем мы с вами — и путь скоротаем веселой беседой».«Значит, — спросил его кот, — влезать я могу без опаски?Ведь иногда и священник недоброе может замыслить…»Рейнеке-шельма его перебил: «Кто бы мог заподозритьВ трусости вас? Возвратимся домой, — там радушно, с почетомПримет вас женушка наша и чем-нибудь вкусным накормит,Правда, не будет мышей, но… чем богаты — тем рады».Кот между тем, пристыженный лисьей насмешливой речью,Лихо метнулся в дыру — и сразу же в петлю попался.Вот как Рейнеке-лис угощал гостей простодушных!Только почувствовал Гинце прикосновенье веревки,Так и шарахнулся сразу назад, перепуганный насмерть.Слишком силен был прыжок, — и петля стянулась на Гинце!Жалобно Рейнеке звал он, который злорадно снаружи,Все это слыша, язвил, просунувши морду в лазейку:«Гинце, понравились мыши? Упитанны? Или не очень?Если б Мартынчик узнал, что вы его дичь уплетали,Он бы горчицы принес вам; он очень услужливый мальчик.Что?! При дворе это принято — петь за столом? Сомневаюсь!Если б в такую ловушку, в какую вас я пристроил,Также попался мне Изегрим, он бы за все свои козниПолностью мне заплатил!» Тут Рейнеке-плут удалился…Надо сказать, что он хаживал часто не только на кражи:Прелюбодейство, убийство, грабеж и предательство сам онДаже грехом не считал и подобное что-то задумал.Фрау Гирмунду решил он проведать с двоякою целью:Выпытать прежде всего, в чем, собственно, жалоба волка,А во-вторых, он намерен был возобновить с ней интрижку.Изегрим был при дворе, — как не использовать случай?Нечего тут сомневаться: ведь именно склонность волчицыК нагло-распутному лису зажгла всю ненависть волка…Рейнеке к даме пришел, но как раз не застал ее дома.«Ну, байстрючки!» — сказал он волчатам, — ни больше ни меньше!Мило кивнул малышам и ушел по другим он делишкам.Утром чуть свет возвратившись домой, Гирмунда спросила:«Не заходил ли ко мне кто-нибудь?» — «Да вот только что вышелДяденька Рейнеке, крестный, — хотел побеседовать с вами.Всех нас, как есть, почему-то он называл байстрючками…»«Что?! — закричала Гирмунда. — Он мне ответит!» И тут жеБросилась вслед за нахалом — с ним рассчитаться. ЗнакомыБыли ей лисьи дорожки. Настигла — и крикнула гневно:«Что это?! Что за слова?! Что за бесстыжие речи?!Как вы, бессовестный, смели так выражаться при детях?Каяться будете!..» Так раскричалась она и, свирепоЗубы оскаля, вцепилась в бороду лису. Узнал онСилу зубов ее острых! Бегством спастись он пытался,—Фрау Гирмунда за ним. История тут получилась!Старый заброшенный замок поблизости был расположен;Оба влетают туда и в башне одной обветшалойТрещину видят: стена за давностью лет раскололась.Рейнеке сразу юркнул, протиснувшись, правда, с натугой,—Щель узковата была. Волчица, дородная дама,Ткнулась также стремительно в щель головой, но застряла,Тыкалась, ерзала, билась, пыталась протиснуться, — тщетно!Только сильней защемило, — ни взад, ни вперед не пролезет.Стоило Рейнеке это заметить, окольной дорогойСзади он к ней забежал, — и теперь он ей задал работу!Но уж при этом она не скупилась на ругань: «Мерзавец!Ты поступаешь бесчестно!» А Рейнеке невозмутимо:«Жаль, что не раньше, но все-таки — что суждено, да свершится!»Это не доблесть — супругу свою утруждать избегая,К женам чужим прибегать, как Рейнеке делал беспутный!Ну, а когда из расщелины вырвалась все же волчица,Рейнеке был далеко, шагал он своею дорогой.Думала дама сама защищать свое дамское право,Дамскую честь отстоять, но вторично ее потеряла…Впрочем, вернемся к злосчастному Гинце. Как только он понял,Что в западне очутился, он — в чисто кошачьей манере —Жалобно начал вопить. Мартынчик сорвался с кровати:«Ну, слава богу! В счастливый часок я, как видно, приладилПетлю у этой лазейки! Попался воришка! ЗаплатитЗа петуха он недешево!» Прыгал от счастья Мартынчик.Живо он свечку зажег (в доме все спали спокойно),Мать и отца разбудил он, растормошил всю прислугу,Крикнул: «Лисица попалась! Вот мы ей покажем!» СбежалисьВсе от велика до мала, вскочил и сам папенька-патер,Спешно подрясник набросив. С двусвечным шандалом бежала,Всех возглавляя, кухарка. Мартынчик увесистой палкойВооружился проворно — и начал с котом расправляться:Бил его немилосердно — и глаз наконец ему вышиб.Все колотили кота. С острозубыми вилами патерТут подоспел, — самолично разбойника думал прикончить.Смерть свою Гинце почуял; с отчаянья бешено прыгнул,Патеру в пах угодил, искусал, исцарапал опасно,Страшно его осрамил — и за глаз расквитался жестоко.Крикнул тут патер — и наземь упал, и сознанья лишился.Неосторожно ругнулась кухарка: сам черт, вероятно,Чтобы напакостить ей, эту штуку устроил! И дважды,Трижды клялась, что готова последних пожитков лишиться,Лишь бы такого несчастья с хозяином не приключилось!Даже клялась, что, когда бы и клад золотой отыскала,Клада бы не пожалела она, — обошлась бы! СкорбелаТак о хозяйском стыде и тяжелом увечье кухарка.С плачем попа наконец унесли и в постель уложили,—Гинце оставили в петле, о нем позабыв совершенно.Гинце, оставшись один в незавидном своем положенье,Тяжко избитый, жестоко израненный, к смерти столь близкий,Жаждою жизни охвачен, грыз торопливо веревку.Думал он: «Вряд ли от этой великой беды я избавлюсь!»Все же ему посчастливилось: лопнула петля! О, радость!Как он пустился бежать из проклятого этого места!Прыгнул в дыру — и на волю, и по дороге понессяПрямо к дворцу королевскому, так что наутро и прибыл.Ну, и ругал он себя: «Дьявол попутал поддатьсяХитрым, бессовестным козням предателя Рейнеке-лиса!Вот возвращаешься ты, опозоренный, с выбитым глазом,Весь так жестоко избитый, — ну, как тебе, право, не стыдно!»Гневом горячим король воспылал, — угрожал вероломцуСмертью, без всякой пощады. Собраться велел он совету.Вот все бароны его, мудрецы все его и собрались.Задал король им вопрос: «Как наконец нам злодеяВсе же к ответу привлечь после всех его преступлений?»Жалобы снова посыпались кучей на лиса. И сноваВыступил Гримбарт-барсук: «В этом судилище, правда,Есть немало господ, враждебно настроенных к лису,Но да не будет никем нарушено право барона:В третий раз надлежит нам затребовать Рейнеке. Если жВновь уклонится он, можно его осудить и заочно».«Я опасаюсь, — король возразил, — что никто не решитсяС третьей повесткой отправиться к личности столь вероломной.Лишним глазом никто не богат. Да и кто б согласилсяИз-за преступника подлого жертвовать собственной жизньюИли здоровье на карту поставить, и то — без гарантийВидеть его на суде? Таких смельчаков мы не знаем…»Громко барсук заявил: «Государь мой, король, соизвольтеМне эту честь предоставить, — я с поручением справлюсь,—Будь там, что будет со мною! Хоть официально пошлите,Хоть сам от себя я приду, — вам приказать остается».Принял король предложенье: «Вам совокупность и фактовИ обвинений известна, но с толком за дело беритесь:Это ведь очень опасная личность…» И Гримбарт ответил:«Что же, рискну! Я надеюсь, что будет он мною доставлен».Так он и выступил в путь — в Малепартус, лисову крепость…Рейнеке дома застал он с женой и с детьми, — поклонился:«Здравствуйте, дядюшка Рейнеке! Вы — столь ученая личность,Муж многоопытный, мудрый! Вы нас в удивленье повергли:Как вы могли пренебречь королевским указом?! Ведь это —Я бы сказал — издевательство! Время одуматься! Столько скопилосьЖалоб на вас! Отовсюду — прескверные слухи. Пойдемте —Вот мой совет — ко двору: оттяжкой добра не добьетесь.Много, много накоплено жалоб на вас у монарха,В третий, в последний он раз предлагает на суд вам явиться.Если не явитесь, приговорят и заочно вас к смерти!Двинет сюда всех вассалов король — и они вас обложат,В крепости вашей запрут вас, — и вам, и супруге, и детям,Вместе с имуществом вашим, гибель грозит, несомненно.От короля все равно вам не скрыться. Давайте-ка лучшеВместе пойдем ко двору. Хитроумных уловок в запасеХватит у вас. На суде вы их пустите в ход — извернетесь.Сколько прошли испытаний вы в прежних судебных процессах,Более сложных, и все-таки вам же всегда удавалосьСудьям глаза отвести, осрамив зложелателей ваших».Так ему Гримбарт сказал, а Рейнеке вот что ответил:«Дельный совет! Ко двору мне действительно стоит явиться —Лично себя защищать на суде. Государь, я надеюсь,Милостив будет. Он знает, насколько ему я полезен,Знает, насколько другие за это меня ненавидят.Двор без меня обойтись и не может! Да будь я преступенВ десять раз больше, я твердо уверен: мне стоило б толькоВ очи взглянуть королевские, поговорить с ним — и, смотришь,Буря в нем стихла. Многие, правда, и числятся в свите,И в королевском совете его заседают, однакоСердце его ни к кому не лежит. Да и что они смыслят?Как говорится — не бэ и ни мэ! На любом заседанье,Мной посещаемом, я неизменно диктую решенья.Чуть королю и баронам в делах щекотливого свойстваНужен совет поумнее, — выручить Рейнеке должен.Вот и завидуют мне! Приходится их опасаться,Ибо лишить меня жизни они поклялись. Как нарочно,Самые злые в фаворе! Вот это меня и тревожит.Больше десятка их там, и как раз наиболее сильных.Как я один одолеть их могу? Потому я все мешкал.Все же, я думаю, лучше мне будет отправиться с вамиДело свое защищать. Это будет намного достойней,Чем проволочкой дальнейшей подвергнуть жену и детишекСтрахам и ужасам: можем и все мы, конечно, погибнуть.Ясно — король несравненно сильнее меня, я обязанВыполнить все, что потребует он. Попытаемся, впрочем,Может быть, в мирную сделку мы как-нибудь вступим с врагами».Тут он к жене обратился: «Детей береги, Эрмелина(Я их тебе поручаю). Особенно помни о младшем,Росселе, нашем любимце. У крошки чудесные зубки,—Вылитый будет отец! А вот и мой Рейнгарт-плутишка!Он мне не менее дорог. Ты можешь побаловать деток,Быть с ними мягче, пока я в отлучке. А если счастливоВскоре, бог даст, возвращусь, — я в долгу пред женой не останусь».Так и покинул он дом, и ушел с барсуком-провожатым,И госпожу Эрмелину с детьми без поддержки,Без руководства оставил, что очень лису огорчило…Часа еще не успели они отшагать по дороге,Рейнеке Гримбарту так говорит: «Мой милейший племянник,Друг драгоценный! Признаться, я весь трепещу от боязни:Все я никак не избавлюсь от страшной, навязчивой мысли,Будто действительно смерти своей я шагаю навстречу.Вижу теперь пред собой все грехи, совершенные мною.Ах, не поверите вы тревоге души угнетенной!Слушайте! Вам я хочу исповедаться! Где же другогоДуховника я достану? А если я совесть очищу,Разве не легче мне будет предстать пред моим государем?»Гримбарт ответил: «Сначала покайтесь в грабительстве, в кражах,В злостных предательствах, в прочих злодействах и кознях — иначеИсповедь вам не поможет». — «Знаю, — ответил смиренноРейнеке, — дайте начать и слушайте с полным вниманьем:«Confiteor tibi, pater et mater[8], что пакостил частоВыдре, коту и всем прочим я, в чем признаюсь и охотноКару готов понести». Барсук его тут прерывает:«Бросьте латынь, говорите по-нашему — будет понятней…»Лис говорит: «Хорошо. Признаюсь (для чего мне лукавить?),Я перед всеми зверями, ныне живущими, грешен.Дядю-медведя на днях защемил я в дубовой колоде,—Голову он изувечил, подвергся жестоким побоям.Гинце повел я к мышам, но в петлю завлек я беднягу,—Много он выстрадал там и даже остался без глаза.Прав и петух этот, Геннинг: детей у него похищал я —Взрослых и маленьких, всяких. Я их съедал с аппетитом.Я самого короля не щадил, и немало я сделалГадостей всякого рода и ему, и самой королеве.Поздно она спохватилась!.. И должен еще я признаться:Изегрим-волк мне служил мишенью жестоких издевок.Времени нет обо всем вам рассказывать. Так, для насмешки,Я величал его дядей, а мы с ним ни браты, ни сваты.Как-то, лет шесть уж назад, ко мне он является в Элькмар(В тамашнем монастыре проживал я) и просит поддержки:Он, мол, намерен, постричься в монахи. Профессия эта,Он полагал, подойдет ему очень, — и в колокол бухнул.Звоном он был очарован. Волчьи передние лапыЯ привязал к колокольной веревке — и, очень довольный,Так развлекался он: дергал веревку — учился трезвонить,Но незавидную славу стяжал себе этим искусством,Ибо трезвонил, как буйнопомешанный. В переполохеТолпами люди бежали со всех переулков и улиц,Были уверены все, что случилось большое несчастье.Но прибежали — и видят виновника. И не успел онТолком и объяснить, что готовится к сану святому,До полусмерти он был избит налетевшей толпою.Все же, глупец, он стоял на своем и ко мне привязался,Чтобы ему я помог приличную сделать тонзуру.Я его тут надоумил на темени волосы выжечь,Так, что на месте ожога вся вздулась и сморщилась кожа…Рыбу ловить я его научил, — нахлебался он горя!..Как-то бродил он со мной по Юлихскому краю. ОднаждыК дому попа мы пробрались. А поп — богатейший в округе.Был у попа и амбар с роскошными окороками;Сало нежнейшее, в виде длинных брусков, там хранилось;Ларь там стоял, а в ларе — солонины свежей запасы.В каменной толстой стене Изегрим выскреб лазейку,Через которую он проникнул довольно свободно.Я торопил его, жадность его подгоняла сильнее.Только и тут он не мог обуздать аппетит ненасытный,—Перегрузился чрезмерно! Брюхо, конечно, раздулось,—Хочет уйти наконец он, а щель не пускает обратно.Ах, как ругал он обманщицу! «Голоден был — пропустила,Стоило только насытиться — не выпускает, злодейка!»Я между тем учинил суматоху большую в деревне,Жителей всех взбудоражил, по волчьим следам направляя.Сам я ворвался к попу, — он мирно сидел и обедал,Жирный каплун перед ним, только что принесенный, дымился,Дивно зажаренный! Я его хапнул — и выскочил сразу.Поп закричал и погнаться хотел, но за стул зацепился,Стол опрокинул при этом со снедью, с напитками всеми.«Бейте, ловите, колите!» — патер вопил разъяренный,Но поскользнулся (он лужи, увы, не заметил) — и в лужуШлепнулся гнев охлаждать. С криками люди сбежались,—Каждый меня растерзал бы! А патер вопит, как безумный:«Что за отчаянный вор! Со стола утащил он жаркое!»Люди бегут, я несусь впереди, добежал до амбара,Здесь каплуна уронив: на беду, непосильно тяжелойСтала мне ноша. Толпа меня из виду тут потеряла,Но каплуна получила, а патер, его поднимая,Волка в амбаре заметил, и сразу же — все остальные.Патер командовал: «Люди! Сюда! Не зевайте! Хватайте!Новый грабитель — волк — прямо к нам в руки попался!Если же он улизнет, это будет позор! Несомненно,Будем осмеяны мы по всему Юлихскому краю!»Волк передумал тут все, что хотите. А дождь колотушекСправа и слева посыпался, счет его ран умножая.Все надрывались от криков. Сбежались другие крестьянеИ наконец, полумертвого, наземь они повалили.Больших страданий, чем те, за всю свою жизнь он не ведал.Редкая вышла б картинка, изобрази живописец,Как уплатил он священнику за ветчину и за сало!Вытащен был из амбара на улицу он, и крестьянеДружно волочь его стали подальше, без признаков жизни.Волк обмарался к тому же — и люди его с отвращеньемПрочь сволокли из деревни и там уже, дохлым считая,Бросили прямо на свалку. В бесчувствии столь непотребномСколько он там провалялся, пока не очнулся, — не знаю.Как удалось ему выбраться все же оттуда, — загадка!Но и потом уже (год, вероятно, спустя) он мне клялсяВ преданной дружбе навек. Это длилось, однако, недолго.Ну, а зачем он мне клялся, смекнуть оказалось нетрудно:Жаждал курятинки он хоть когда-нибудь вволю покушать.Я, чтоб над ним поглумиться позлей, описал ему точноНекий чердак и чердачную балку, что служит насестомПо вечерам петуху и семи его курицам. ТихоВышли мы ночью, идем, чуть двенадцать пробило — приходим.Знал я, что ставень оконный, подпертый легкою планкой,Был еще поднят. Я притворился, что первым влезаю,Но отстранился — и дядю вперед пропустил я учтиво.«Лезьте смелее, — сказал я, — хотите хорошей добычи,Будьте решительней, — стоит! Откормленных кур обещаю».Он осмотрительно влез, и по всем сторонам осторожноДолго все щупал и шарил, и мне говорит раздраженно:«Вы привели не туда! И куриного перышка дажеЗдесь не найдешь!» А я отвечаю: «Сидевших поближеСам похватать я успел, — остальные садятся поглубже.Будьте спокойны и двигайтесь дальше тихонько, легонько…»Балка, державшая нас, и вправду была узковата.Дядю вперед пропустив, я все время назад подавался,Пятясь к окошку. Выскочил мигом я, дернул подпорку —Ставень захлопнулся шумно, и волк от испуга затрясся.В страхе и в трепете, с узенькой балки он шлепнулся на пол.Люди, дремавшие возле костра, в перепуге проснулись.«Что там такое в окошко упало?!» — они закричали,На ноги стали проворно и сразу фонарь засветили.Волка, в углу обнаружив, били, дубасили скопом,Шкуру на нем продубили! Как только жив он остался!..Дальше откроюсь я вам, что фрау Гирмунду частенькоЯвно и тайно проведывал я. Разумеется, лучше бВовсе этого не было. О, если б вычеркнуть это!Ибо по гроб ее жизни позор этот ей обеспечен!..Вот я теперь уже все вам поведал, все то, что припомнитьСовесть могла бы моя, что душу мою угнетало.Дайте же мне отпущенье, молю вас! Приму я смиренноСамую строгую епитимью. Наложите любую!..»Гримбарт в подобных делах, несомненно, был сведущим очень.Прутик сорвав по пути, он сказал: «Этим прутиком, дядя,Трижды себя по спине похлещите, затем положитеПрутик на землю и через него перепрыгните трижды;Благоговейно его поцелуйте потом — и явите смиренье.Эту епитимью наложив, отпускаю вам нынеВсе прегрешенья, освобождаю от всех наказаний,Все вам, во имя господне, прощаю, что вы совершили…»Только Рейнеке кончил смиренно свое покаянье,Гримбарт сказал: «Исправленье доказывать, дядя,Нужно благими делами: читайте псалмы ежедневно,В церковь усердно ходите, все постные дни соблюдайте.Всем вопрошающим путь указуйте, а всем неимущимЖертвуйте щедро. Клянитесь отречься от жизни беспутной,От грабежа, воровства, от предательства и совращенья.Выполнив это, сподобитесь вы милосердия божья…»«Выполню, — Рейнеке-лис отвечает, — и вот моя клятва!..»Исповедь кончилась — и ко двору королевскому дальшеСледуют богобоязненный Гримбарт и Рейнеке-грешник.Шли черноземною, тучною пашней. Взглянули направо.Видят — стоит монастырь. Служили там денно и нощноСестры-монахини господу, а во дворе содержалиМножество кур, петухов, каплунов и отличных пулярок,Бегавших в поисках корма и за монастырские стены.Рейнеке часто проведывал их. Барсуку говорит он:«Путь наиболее краткий — вдоль этой стены монастырской».(Сам-то имел он в виду кур, на свободе гулявших!)Духовника своего он ведет, приближаются к птицам,—Хищные глазки плута под самый лоб закатились:Жирненький и молодой петушок ему тут приглянулся,Как-то отставший от прочих. Рейнеке, глаз не спуская,Сразу набросился сзади, — перья на воздух взлетели!Гримбарт, с большим возмущеньем, его упрекал в рецидиве:«Вот как, дядя беспутный! Из-за курчонка вы сноваВпасть вознамерились в грех, едва принеся покаянье?Вот так покаялись!..» Рейнеке кротко ему отвечает:«Я бессознательно так поступил! Дорогой мой племянник!Богу молитесь, быть может, простит он мне грех милосердно.Этого больше не будет!..» Они монастырь обогнули,Вышли опять на дорогу. Пришлось через узенький мостикПутникам переправляться. Рейнеке-лис вожделенноВновь оглянулся на кур, не в силах с соблазном бороться.Голову если б ему отрубить, голова и сама быСразу на кур наскочила, — так много в нем жадности было!Гримбарт, заметивший это, воскликнул: «В кого же вы, дядя,Снова глазами стреляете? Мерзкий вы чревоугодник!»Рейнеке будто обиделся: «Вы придираетесь, сударь!Не торопитесь на выводы и не мешайте молиться.«Отче наш» дайте прочесть: ведь в этом нуждаются душиКурочек всех и гусей, которых так дерзко, бывало,Я похищал у монахинь, у чистых и праведных женщин…»Гримбарт ему не ответил, а Рейнеке взглядом от курицНе отрывался, покуда их видел. Теперь зашагалиСпутники верной дорогой. Двор королевский был близок.Рейнеке-лис, чуть увидел вблизи он дворец королевский,Сразу же духом упал: надвигалась гроза обвинений!

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Чуть при дворе пронеслось, что действительно Рейнеке прибыл,Все побежали взглянуть на него, от велика до мала,Редко — с сочувствием: зуб на него большинство ведь имело!Рейнеке этому, впрочем, не придал большого значеньяИль притворялся, когда проходил, с вызывающим видом,Очень картинно с Гримбартом через дворцовую площадь.Он и вошел независимо, смело, как будто законныйСын королевский, ничем никогда не запятнанный в жизни.Так во дворце перед Нобелем, пред королем, и предстал он,Стоя меж прочих баронов. Выдержкой он отличался!«Милостивейший король, государь мой, — так Рейнеке начал,—Вы благородный, великий, средь знатных и доблестных — первый.Вас и прошу я поэтому о благосклонном вниманье:Более преданных слуг, чем я, никогда не имелаВаша монаршая милость. Смею вас в этом заверить.Многие здесь, при дворе, меня потому лишь и травят.Мог бы я вашего расположенья лишиться, когда быВерили вы клевете моих недругов, что им и нужно.К счастью, вникать самолично вы любите в каждое дело,Жалобу выслушав, и оправданье заслушать. И как быЯ за спиною ни был оболган, я все же спокоен:Верность моя вам известна, она — причина интригам…»Крикнул король: «Молчать! Краснобайство и лесть не помогут!Ваша преступность ясна, и ждет вас достойная кара.Мир соблюдали вы? Мир, дарованный мною животным?Клятвенный мир?! Вот петух. Где же дети его? И не вы ли,Лживый, презренный злодей, все потомство его потаскали?Преданность вашу вы мне доказать, очевидно, хотелиТем, что мой сан оскорбляли, увечили слуг моих верных?Гинце несчастный здоровье свое потерял, и, как видно,Тяжко израненный Браун не скоро страдать перестанет!Больше отчитывать вас не хочу: обвинителей много,Куча доказанных дел! Оправдаться едва ль вам удастся!..»«Мне ли за это, король справедливый, нести наказанье? —Рейнеке-лис отвечал. — Виноват ли я в том, что вернулсяБраун с ободранным теменем? Сам он решился нахальноМеду наесться у плотника. Если ему так влетело,Если над ним потешались, пока он не бросился в воду,Мог же он, доблестный муж, за позор отплатить им достойно.Взять бы и Гинце-кота: уж не я ль его принял с почетом,Чем бог послал угостил, но он воровством соблазнился:Ночью к патеру в дом, не внимая моим увещаньям,Все-таки влез он и там кой-какую имел неприятность.Должен ли я отвечать за глупое их поведенье?Это могло бы унизить достоинство вашей короны.Впрочем, вольны поступить вы со мной, государь, как угодно.Дело хоть ясно вполне, но по усмотренью решайте:Милуйте или казните, — на то высочайшая воля.Сварят меня, иль изжарят, иль ослепят, иль повесят,Иль обезглавят меня, — ах, пусть уже будет, что будет!Все мы во власти у вас, все — в вашей державной деснице.Вы всемогущий монарх, — как слабому с вами бороться?Если угодно — казните, но что вам от этого пользы?Что суждено, да свершится, — на суд я честно явился…»Бэллин-баран тут напомнил: «Пора начинать заседанье».Изегрим-волк подошел, окруженный роднею; кот Гинце,Браун-медведь да и множество прочих зверей и животных:Болдевин был там — осел, и Лямпе — знакомый нам заяц;Дог, по имени Рин, к Вакерлос, бойкая шавка;Гермен-козел вместе с козочкой Метке, и белка, и ласка,И горностай. Не отсутствовал бык, да и лошадь явилась.Были, конечно, представлены и обитатели чащи:Серна пришла, и олень, и Бокерт-бобер, и куница,Кролик и дикий кабан, и каждый вперед пробивался.Бартольд-аист, и Лютке-журавль, и союшка МаркартТоже слетелись на суд. Явилась и уточка Тибке,Альгейд-гусыня и много других, потерпевших от лиса.Геннинг, петух безутешный, с последним остатком семействаПлакал и охал по-прежнему. Не было счету пернатым,Столько зверей там сошлось, что всех и назвать невозможно,Все ополчились на лиса. Каждый своим показаньемЖаждал его уличить и законное видеть возмездье.Все короля обступили, держали громовые речи,Иск громоздился на иск, к старым делам добавлялосьМножество новых. Такого количества жалоб не слушалСуд королевский еще никогда ни в одном заседанье!Рейнеке, тут же присутствуя, стал защищаться искусно:Дай только слово ему — и сейчас в оправданье польетсяКрасноречивый поток, столь похожий на чистую правду!Все он умел опровергнуть и все доказать, что угодно.Слушаешь — диву даешься: выходит, что он невиновен,—Сам обвинять очень многих он, собственно, более вправе!Тут наконец поднимаются верные, честные лицаИ, против Рейнеке выступив, снова его уличают.Ясными стали его преступленья. Свершись, правосудье!Единодушное вынес решенье совет королевский:«Рейнеке-лис осуждается на смерть! Да будет на местеВзят он и связан — и без проволочек публично повешен,Чтоб искупил он свои преступленья позорною смертью).Рейнеке сам понимал, что все его козыри биты:Не помогли ему хитрые речи! Король самоличноВесь приговор огласил, и Рейнеке взят был и связан.Злостный преступник теперь уже видел конец свой позорный.Лишь только, по приговору, связанным он оказался,Засуетились враги, торопясь отвести его на смерть,А потрясенные скорбью друзья его оцепенели.Гримбарт, Мартын-обезьяна, вся клика лисовых присныхЧуть не ропща отнеслась к приговору — и больше скорбела,Чем ожидалось: ведь Рейнеке был среди первых баронов,А между тем он стоял, лишенный всех званий и чести,Приговоренный к позорнейшей смерти! Ну, как же спокойноБлизким на это взирать? У короля отпросившись,Все они, без исключенья, покинули двор торопливо.Все же король пожалел, что так много его покидаетРыцарей. Много у Рейнеке, значит, приспешников было,Смертью его возмущенных! Они от двора отвернулись.И обратился король к одному из своих приближенных:«Рейнеке сам негодяй, разумеется, но, коль подумать,—Многих приверженцев лиса никем при дворе не заменишь!»В это же самое время Изегрим, Браун и ГинцеЗаняты были преступником. Троице этой хотелосьКазни позорной предать их недруга собственноручно.Вывели спешно его и погнали к лобному месту.Гинце-кот, обозленный, в пути обращается к волку:«Вспомните, сударь мой Изегрим, как в свое время старалсяРейнеке (прямо из шкуры он лез), чтобы вашего братаВидеть повешенным! И ведь добился! И как, торжествуя,Вел он его! Постарайтесь же с ним расквитаться за брата!Вспомните, сударь мой, Браун, и вы, как он подло вас предал,Выдал вас Рюстефилю и всей грубой, взбешенной оравеБаб, мужиков — на побои жестокие и на увечье,И — ко всему — на позор, о котором трубят повсеместно!Будем же бдительны! Больше сплоченности! Если б сегодняОн улизнул, иль смекалкой, иль каверзой спас бы он шкуру,—Сладкого часа возмездья судьба не пошлет нам вторично.Нужно скорей рассчитаться с мерзавцем за все, что он сделал!»Волк отвечает: «Довольно болтать! Поскорее достаньтеДа понадежней веревку! Не будем длить его муки!»Так вот о Рейнеке-лисе они по пути говорили.Рейнеке слушал их молча, потом, язычок развязал он:«Столь ненавидя меня, так мечтая лишить меня жизни,Даже не знаете вы, как покончить со мной! Удивляюсь!Гинце по части веревки дал бы вам точную справку:Сам на себе ведь ее испытал он, когда за мышамиК патеру в дом он пришел, а ушел без большого почета.Что-то вы, Изегрим с Брауном, очень, однако, спешитеКума спровадить на тот свет. А что, если вдруг не удастся?..»В это же время король с господами придворными вместеВстал, собираясь присутствовать при совершении казни.В сопровождении свиты примкнула к ним и королева.Сзади валила толпа всех прочих — богатых и бедных,—Все насладиться хотели зрелищем лисовой смерти.Изегрим вел между тем разговоры с родными, с друзьями,Он горячо убеждал их теснее друг с другом сомкнуться,Глаз ни на миг не сводить, наблюдая за связанным лисом.Все опасались: а вдруг убежать изловчится пройдоха!Волк и жене своей тоже наказывал строго-престрого:«Помни, смотри, наблюдай и держать помоги мне прохвоста.Если теперь улизнет он, то солоно всем нам придется!»Брауна волк подстрекал: «Ведь он же вас так опозорил!Нынче вы с ним расплатиться можете, даже с лихвою…Гинце, вскарабкайтесь наверх и закрепите веревку…Браун, держите преступника, — я буду лестницу ставить.Две-три минутки еще — и мы эту сволочь прикончим!»«Ставьте-ка лестницу, — Браун ответил, — а я с ним управлюсь!..»«Как вы, однако, стараетесь, — Рейнеке им заявляет,—Ближнего вашего смерти предать! А ведь вам не мешало бСтать на защиту его, помочь, посочувствовать в горе.Я бы молил о пощаде, но вряд ли мне это поможет:Изегрим так ненавидит меня, что жене приказал онКрепче держать меня, чтобы удрать я не мог из-под петли.Прошлое вспомнить бы ей — уж, конечно бы, мне не вредила…Если же этого не избежать, я просил бы закончитьДело немедленно… Мучился так и отец мой сначала,Ну, а потом все пошло очень быстро. Покойника, правда,Толпы такие не провожали… Но если вы долгоМучить меня собираетесь, это бессовестно будет!»Браун не вытерпел: «Слышали наглую речь негодяя?Ну-ка, повыше, повыше! Последний час его пробил!»В ужасе Рейнеке думал: «О, как бы в беде этой страшнойИзобрести мне какой-нибудь новенький фортель удачный,Чтобы король милосердно мне жизнь даровал и чтоб этойТроице недругов злобных досталось и сраму и горя!Надо скорее смекать! Что может, то пусть и поможет!Дело о жизни идет, ведь петля на шее! Где выход?Все поднялось на меня: король не на шутку разгневан,Все друзья удалились, а недруги неумолимы.Редко я делал добро, не питал, признаюсь, уваженьяНи к королевской власти, ни к мудрым советникам трона.Я провинился во многом, но все-таки был я уверен,Что от беды увернусь… Ах, только бы слова добиться,—Знаю — повешен не буду! Я не теряю надежды…»Он уже с лестницы вдруг решил обратиться к народу:«Смерть свою вижу я прямо в лицо. От нее не укроюсь.Все же, пока не покинул я землю, спешу обратитьсяС просьбою самою скромной ко всем, кто здесь меня слышит:Хочется мне перед вами быть совершенно правдивым,В этот последний мой час признаться вам чистосердечно,Все рассказать до конца о своих преступлениях, чтобыПосле ни в чем из того, что шито-крыто я сделал,Кто-нибудь не оказался, господь упаси, обвиненным.Много бедствий тем самым я предотвращу и надеюсь,Всемилосердный господь зачтет мне мой добрый поступок…»Многих разжалобил он. Говорили: «Пустячная просьба,Да и отсрочка-то невелика…» Короля попросили —Дал изволенье король. И сразу у Рейнеке сноваТяжесть с души отлегла. В счастливый исход он поверил.Пользуясь данной отсрочкой, речь он повел издалека:«Spiritus Domini[9], ты помоги мне! Я в этом собраньеНе нахожу никого, кто не был бы мною обижен.Будучи крохотным пащенком, чуть от груди отлученный,Страстью обжорства влеком, очень рано я путаться началМежду ягнят и козлят, резвившихся около стада.Было сперва мне приятно их милое блеянье слушать,Дальше — меня повлекло к этой лакомой пище, а вскореЯ познакомился с ней: укусил как-то насмерть ягненка,Вылизал кровь. Объедением было! Затем я прикончилТрех молочных козляток и съел. И пошли упражненья:Птиц я не миловал, будь это курица, гусь или утка,—Где бы ни встретил! Я даже в песок зарывал очень многоЖертв, которых съедать не имел я охоты в то время.Как-то, зимою на Рейне, — довольно давно это было,—Изегрим встретился мне, — в кустах сторожил он добычу.Стал он меня уверять, что я-де и он-де родные,Даже и степень родства он мне точно исчислил по пальцам.Я согласился — и мы с ним союз заключили, поклявшисьБыть навсегда неразлучной, преданной дружеской парой.Мне, увы, эта дружба порядочный вред причинила.Всю страну истоптали мы. Он воровал что побольше,Я — что поменьше хватал. Уговор был — котел у нас общий.Общим он не был: волк делил произвольно добычу,—И половины я не получал. Но и хуже случалось:Только теленочка он задерет иль добудет барашка,Только застану его среди изобилия жрущимКозочку свежезарезанную иль козленка, которыйБился в когтях у него, — он встречал меня, злобно ощерясь,И прогонял, и тем самым мою он присваивал долю.Вот оно так и велось, хотя б и попалась добычаСамая крупная. Даже когда сообща мы, бывало,Справимся, скажем, с быком иль разживемся коровой,—Сразу жена его тут и семерка волчат прибегали,—Все на добычу бросались, меня от еды оттирая.Хоть бы мне ребрышко перепадало! Разве уж вовсеДочиста все обглодают. И это терпеть приходилось.Я тем не менее не голодал и тогда, слава богу.Да, я питался тайком за счет богатейшего кладаЗолота и серебра, что в очень надежном местечкеНекогда я схоронил. Хватило б надолго! Пожалуй,Возом остатка не вывезешь даже и за десять возок…»Насторожился король при упоминанье о кладе,Весь потянулся вперед и сказал: «А к вам он откуда?Клад я имею в виду. Признавайтесь!..» А лис отвечает:«Тайны я этой скрывать не намерен. Что мне за польза?Взять я с собой ничего не могу ведь из этих сокровищ.Если вы мне разрешите, я все расскажу вам подробно:Надо же вывести это наружу. Клянусь чем угодно,Больше я не в состоянье скрывать столь важную тайну:Это — украденный клад! Сговорилась преступная шайкаВас, государь мой, убить! И не будь этот клад в свое времяБлагоразумно похищен, — злодейство б, конечно, свершилось.Милостивейший король! Вы учтите: от этого кладаЖизнь и все благоденствие ваши зависели. КражаТолько отца моего повергла в несчастье и раноВ гроб свела, обрекла, может быть, и на вечные муки.Но, государь мой, что было, то было для вашего блага…»Ошеломленная, слушала страшный рассказ королева,Всю эту темную повесть о заговоре на супруга,С предотвращенным убийством его и с таинственным кладом.«Рейнеке! Мой вам совет, обдумайте все! ОтправляясьВ путь на вечную родину, душу свою облегчите.Полную правду откройте, скажите ясней об убийстве!..»Сам государь тут вмешался: «Я всех призываю к молчанью!Рейнеке может спуститься. Пусть подойдет он поближе,—Дело касается лично меня, и намерен я слушать…»Рейнеке это услышал — и успокоился сразу,С лестницы живо спустился, к досаде всех недругов ярых,Смело к чете подошел королевской, и тут они обаНачали строгий допрос об этой истории темной.Рейнеке-лис приготовился к новым чудовищным вракам:«Только втереться бы в милость опять к венценосным супругам,Только бы трюк мой удался, чтоб самому своих лютыхМне погубить злопыхателей, на смерть меня отправлявших,Был бы от всяких опасностей я навсегда уж избавлен!Счастье совсем неожиданно может мне вдруг улыбнуться,—Чувствую только, что тут врать сверхбессовестно нужно».Нетерпеливо допрос продолжала меж тем королева:«Дайте нам ясно понять, как все это дело случилось.Правду скажите, по совести, душу свою облегчите!»Рейнеке ей говорит: «Я все доложу вам охотно.Мне все равно умирать, тут уж ничем не поможешь.Стоит ли мне свою душу обременять напоследок,—Вечные муки себе обеспечивать? Было бы глупо.Лучше признаться во всем, хотя бы пришлось, к сожаленью,Родственников дорогих и любимых друзей опорочить.Ах, что поделаешь! Мне угрожают страдания ада!..»Но самому королю от этих всех разговоровСтало уж не по себе. Он спросил: «Говоришь ли ты правду?»Рейнеке с постно-притворною миной на это ответил:«Я, разумеется, грешник, но все, что поведал я, правда.Лгать вам какой мне расчет, государь? Лишь на вечные мукиСам бы себя я обрек. А вам ведь отлично известно:Я осужден, я смерть свою вижу, — не время лукавить.Мне уж ни кротость, ни дерзость — ничто не поможет!..»Рейнеке вздрогнул при этом, казалось — он еле крепится.И королева вздохнула: «Ах, бедный! Мне так его жалко!Будьте к нему снисходительней, о господин мой, и взвесьте:Сколько несчастий мы предотвратим по его показаньям!Пусть — чем скорее, тем лучше — истории суть он изложит.Всем прикажите молчать, чтоб мог говорить он свободно».Распорядился король, и собрание шумное смолкло.Рейнеке заговорил: «Если милости вашей угодно,Слушайте, что я скажу. Хоть я никаких документовНе предъявлю, но мое показанье правдиво и точно:Заговор вам открывая, щадить никого я не буду…»

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

Слушайте дальше о лисовой хитрости, как изловчилсяСкрыть он свои преступленья опять, а других опорочить.Насочинял он с три короба лжи: во гробу обесчестилДаже родного отца; очернил клеветою подлейшейГримбарта, лучшего друга, кто искренне был ему предан.Да, ничем он не брезговал, лишь бы создать впечатленьеПравдоподобия, лишь бы с врагами ему рассчитаться.«Выпало счастье отцу моему, — так Рейнеке начал,—Клад короля Эммериха Могучего он обнаружилТайным каким-то путем. Но не было проку в находке.Он от большого богатства зазнался с тех пор, и гнушатьсяСтал он равных себе и отныне товарищей прежнихСтавил уже ни во что: искал он друзей поважнее.Гинце-кота снарядил он немедля в глухие Арденны —Брауна там разыскать, поклясться на верность медведю,С тем чтоб явился во Фландрию он и воссел на престоле.Браун посланье прочел и обрадован был чрезвычайно.Тотчас во Фландрию он и направился без колебанья,Ибо давно уже в мыслях лелеял преступные планы.Там он отца разыскал, а тот его встретил радушно.Изегрим вызван был сразу и Гримбарт, мудрец просвещенный.Эта четверка все дело тогда меж собой обсудила.Впрочем, был там и пятый: кот Гинце… Лежит деревушкаВ этих местах, называется Ифтой. Именно здесь-то,Между Ифтой и Гентом, и произошел этот сговор.Долгая темная ночь их сборище там укрывала.Нет, не господь, сатана соблазнил их. Отец мой покойныйВласти своей подчинил их золотом этим нечистым.Смерть короля предрешили они! Меж собой заключилиВечный союз, и преступно над волчьей затем головоюКлятву все пятеро дали: Браун-медведь королем-деДолжен быть избран; на ахенском древнем престолеОн, мол, воссядет и примет венец золотой и державу.Буде же кто из родных или верных друзей королевскихПротиводействовать стал бы, — покойный родитель мой долженУговорить, подкупить его или подвергнуть изгнанью.Я узнал это так: в одно прекрасное утроВыпивший лишнего Гримбарт стал разговорчив сверх меры:Выболтал, глупый, жене целиком всю преступную тайну,Строго молчать наказал ей и думал, что это — спасенье.Вскоре же встретилась где-то с моею женой барсучихаИ, заклиная мою тремя пресвятыми волхвами,Дружеской верностью, честью заставив ее поручиться,Что ни за что, никому ни словечка… открыла ей тайну.Данную клятву держала жена моя так же недолго:Только столкнулась со мной, разболтала мне все, что узнала,Даже примету дала, по которой нетрудно мне былоУдостовериться в правде. Я был потрясен несказанно.Вспомнил я тут о лягушках, которые кваканьем долгимГосподу на небесах вконец уж проквакали уши.Им захотелось царя, им жить захотелось под гнетомПосле того, что свободой повсюду они насладились.Внял их просьбе господь и направил к ним аиста. АистСтал притеснять их, терзать, не стало житья от тирана.Так и свирепствует! Глупые твари поныне всё плачут,Но, к сожалению, поздно — душит их царское иго…»Громко Рейнеке-лис говорил, обращаясь к собранью,—Каждое слово слышали звери, и так продолжал он:«Видите, я опасался за всех. И так бы и было.О государь, я старался для вас, и вот — благодарность!Происки Брауна знал я, знал я коварство медвежье,Знал преступленья его и ждал наихудших последствий:Если б он стал королем, то все мы пропали б, конечно.«Наш государь благороден, могущественен, милосерден,—Так про себя размышлял я. — Добра не сулит нам замена.Столь возвеличить — кого? Проходимца, болвана-медведя!»Долго обдумывал я, как замыслы эти расстроить.Прежде всего хорошо понимал я, что если отец мойКлад драгоценный удержит, найдет он сторонников многих,Выиграть сможет игру — и мы государя лишимся.Я все вниманье свое устремил на одно: обнаружитьМесто хранения клада и выкрасть его потихоньку.Шел ли куда-нибудь в поле отец мой, иль в лес направлялсяСтарый пройдоха, днем или ночью, в жару иль в морозы,В слякоть иль в сушь, — я крался за ним и следил неустанно.Скрытый бугром, я однажды лежал, озабоченный думой,Как бы найти этот клад, о котором я слышал так много.Вдруг я увидел отца, — из какой-то он скважины вылез,Между камнями возникнув, как будто бы из преисподней.Я притаился и замер. Хоть он и не думал о слежке,Но осмотрелся кругом и, когда ни души не заметил,Странные вещи проделывать стал. Вы послушайте только!Скважину эту песком он засыпал и очень искусноЗалицевал все под грунт, и кто не видал, что он делал,Тот ничего б не заметил. Но прежде, чем он удалился,Тщательно след своих лап мой отец замести постаралсяДлинным пушистым хвостом и мордой поверхность разрыхлил.Этому я впервые в тот день от отца научился,—Он же ловкач был и мастер на плутни, на штуки, на трюки!После отправился он по делам. А меня осенило:Может быть, именно тут и находится клад знаменитый!Живо туда побежал я, за дело взялся, и недолгоЗемлю я лапами рыл, пока обнаружил пещеру.Влез я туда — и какие сокровища там я увидел!Сколько же там серебра и червонного золота было!Право, старейший из вас не видел отроду столько.Взял я жену — и работа пошла. Мы носили, таскалиДнем и ночью: ни воза, ни тачки ведь мы не имели.Сколько мы оба трудов, сколько сил и хлопот положили!Много усердья моя Эрмелина тогда проявила!Перенесли наконец мы несметные эти богатстваВ более верное место. Мой же отец в это времяПутался в обществе тех, что на короля покушались,Что они там порешили, услышите и ужаснетесь.Изегрим с Брауном тотчас по областям разослалиПисьма подметные, — звали наемников: могут являться,Толпами целыми, Браун их службою, мол, обеспечит,Даже и плату наемникам выдать вперед обещает.С этими письмами стал мой отец обходить государство,Не сомневаясь нисколько в целости скрытых сокровищ,Но… это было не так! Когда б и со всеми друзьямиСтал он искать в этом месте — даже гроша не нашел бы!Силы отец не щадил и успел за короткое времяЗемли меж Эльбой и Рейном все до единой обегать.Много нашел он охотников, многих завербовал он:Деньги в задаток особенный вес придавали посулам.Лето в стране наступило. К друзьям-заговорщикам сноваМой отец возвратился и рассказал о невзгодахИ треволненьях дорожных, особенно — как он однаждыЧуть не погиб в Саксонии близ ее замков высоких.Там его, мол, что ни день, на конях с борзыми травили,—Чудом ушел он оттуда с неповрежденною шкурой.С гордостью он предъявил четырем заговорщикам списокВсех завербованных с помощью золота или посулов.Браун остался доволен. Все пятеро список читали.Значилось: тысяча двести сорвиголов, родичей волчьих,Явятся скоро, клыки отточив и оскалившись грозно.Далее: станут за Брауна также коты и медведи,Также и саксо-тюрингские все барсуки, росомахи,Выдать одно обязательство все же пришлось кондотьерам:Плата за месяц вперед. При этом условии будетВся эта мощная сила по первому зову на месте…Господу вечная слава за то, что их планы расстроил!Дело такое наладив, отец мой направился спешноВ поле — хотел он проверить сокровища после отлучки.Вот где ударило горе его! Он рыл там и рыскал,Но чем он больше там шарил, тем безнадежней. НапрасныБыли старанья его, и безмерно отчаянье было:Клада не стало! Отец ни за что не нашел бы пропажу.От огорченья и срама (воспоминанье об этомДенно и нощно терзает меня!) мой отец удавился.Все это я совершил, чтоб не допустить преступленья.Дорого мне это стало, и все-таки я не жалею.Жаль мне, что Изегрим с Брауном, эти обжоры, в советеБлиз короля заседают. А Рейнеке? Он-то, несчастный,Он-то чем же теперь награжден за то, что родногоПредал отца, чтоб спасти государя? А много ль найдетсяТех, кто загубят себя для вашей бесценнейшей жизни?..»Сам же король с королевой, однако, о том размечтались,Как бы тот клад раздобыть. Они отозвали в сторонкуРейнеке и, чтоб не слышал никто, торопливо спросили:«Где этот клад? Говорите! Знать мы должны непременно!»Рейнеке им возразил: «Простите, а что мне за пользаСтолько добра завещать королю в благодарность за петлю?Вы моим недругам верите больше, ворам и убийцам,Ложью опутавшим вас, чтобы лишить меня жизни…»«Нет, — королева воскликнула, — нет! Я готова ручаться,Жизнь вам дарует король и прошлое все позабудет!Сменит на милость он гнев. Но впредь постарайтесь, однако,Быть умней и послушней и преданней быть государю».Лис поклонился: «Моя госпожа, если б только могли выУговорить короля при вас даровать мне прощенье,С тем чтоб мои преступленья, проступки и все беспокойство,Мной, к сожаленью, ему причиненное, даже не вспомнить,—То в благодарность открыл бы ему я богатство, какогоИз королей современных никто, безусловно, не видел.Клад колоссален! Место я вам укажу — изумитесь…»«Ах, да не верьте ему, — воскликнул король, — но уж еслиО грабежах говорит он, о кражах, о лжи, — то всецелоМожете верить: крупнее лжеца не бывало на свете».Но королева сказала: «Всей прежней жизнью, конечно,Мало доверья заслуживал он. Но теперь… согласитесь:Разоблачил он отца и гласности предал все дело.Мог бы отца пощадить при желанье, — зверей постороннихВплел бы в историю эту. Бессмысленно лгать он не станет».«Если вам кажется, — молвил король, — что подобная мераМожет к добру повести и не повлечет за собоюБольших несчастий, — по-вашему сделаю: все преступленьяРейнеке-лиса беру на себя, как и дело о кладе.Верю ему, но в последний раз — и пусть он запомнит!Ибо клянусь я короной, что если он вновь провинитсяВ чем бы то ни было или солжет, — пусть он кается вечно:Все, с ним в родстве состоящие, даже в десятом колене,Кто б они ни были, будут в ответе, никто не спасется,—Всех обреку на позор, на несчастье, на суд и расправу!..»Рейнеке, видя, как быстро у короля настроеньеПеременилось, духом воспрял и сказал: «НеужелиТак уж я глуп, государь, чтоб рассказывать вам о событьях,Истинность коих бы не подтвердилась в ближайшее время?..»Довод вполне убедил короля, — прощены были плутуВместе с отцовской изменой и личные все преступленья.Радости Рейнеке не было меры. Какое везенье!Он заодно избавлялся от власти врагов и от петли.«Милостивейший король, государь благородный! — сказал он.—Полностью бог да воздаст и вам и вашей супругеНыне за все добро, что я видел от вас, недостойный.Я же, клянусь, навсегда глубоко благодарным останусь.Право же, нет ни в единой стране, ни в каком государстве,Нет под луной никого, кому бы сокровища этиС большей охотой, чем вам, преподнес я! Каких только обаМилостей не оказали вы мне! Отдаю вам с восторгомКлад короля Эммериха во всем легендарном объеме!Где он лежит, я сейчас опишу, — говорю я вам правду.Есть на востоке, во Фландрии, дикая степь, с одинокойРощицей — Гюстерло. Это названье прошу вас заметить.Там же источник находится, он Крекельборном зовется.Роща и рядом источник. Годами души человечьейВ местности этой не встретишь. Ютятся одни лишьСовы и филины там. И вот тут я сокровища спрятал.Да, Крекельборн — название места вам нужно запомнить.Сами с супругой отправьтесь туда. Кто может считатьсяДля поручений подобных в достаточной мере надежным?Риск чересчур уж велик, и рисковать вам не стоит.Лучше вам лично отправиться. Сразу же за КрекельборномДве молодые березки стоят. Обратите вниманье:Первая — ближе к источнику. Вы, мой король-благодетель,Прямо идите к березкам. Под ними сокровища скрыты.Ройте, копайте! Откроются мшистые корни, а дальше —Золото! Золото! Множество всяких старинных изделий,Очень изящных. И тут же найдете венец Эммериха.Сбылись бы планы медвежьи, — медведь и носил бы корону.Много в ней украшений, а также камней драгоценныхТонкой работы. Таких уж не делают. Кто в состояньеНыне оплачивать их? Глядя на эти богатства,О государь, я уверен, добром вы помянете лиса:«Рейнеке, — скажете вы, — о преданный лис мой, так мудроСпрятавший эти сокровища здесь, подо мхом, — будь навекиСчастлив, где бы ты ни был!» Так кончилась речь лицемера.Молвил король: «Но меня же сопровождать вам придется:Как же я сам отыщу это место? Я слышал, конечно,В общем, достаточно много об Ахене, Любеке, КельнеИ о Париже. Но Гюстерло! В жизни такого не слышал.О Крекельборне — подавно! Боюсь, не наврал ли ты снова?Не сочинил ли ты просто мудреные эти названья».Рейнеке был огорчен подозрительностью королевской:«Разве уж так далеко я вас посылаю на розыск?Не Иордан же я вам указал. Почему ж недоверье?Все это, я повторяю, во Фландрии — не за границей.Может быть, спросим кого-нибудь? Пусть подтвердят вам другие:Гюстерло и Крекельборн. Ведь именно их указал я».Лямпе он подозвал, но заяц дрожал, — не решался.Рейнеке крикнул: «Смелее! Вас государь вызывает,—Хочет он, чтоб, в соответствии с вашей недавней присягой,Правду вы здесь показали, поскольку вам это известно:Где находятся Гюстерло и Крекельборн? Отвечайте!»Лямпе сказал: «Я отвечу вам точно: в пустыне.Тут Крекельборн, тут — Гюстерло. Гюстерло — роща, в которойСимон Хромой безнаказанно долго скрывался когда-тоС шайкой головорезов, чеканя фальшивые деньги.Многого там натерпелся я! Наголодался, намерзся,В эти края убежав от свирепого дога, от Рина…»«Хватит, — прервал его Рейнеке, — можете вместе с другимиСтать в стороне. Государь вполне уж осведомлен вами».Сам же король, обращаясь к Рейнеке, молвил: «Простите,Если я сгоряча усомнился в правдивости вашей.Все же теперь вам придется меня проводить в это место».Рейнеке снова нашелся: «Как был бы я истинно счастлив,Если бы сопровождать вас во Фландрию был я достоин.Может во грех это вам посчитаться. И, как мне ни стыдно,Пусть уж откроется все, хоть я умолчал бы охотней…Изегрим как-то недавно в монахи постригся. Конечно,Вовсе не богу служить он мечтал, а своей же утробе.Весь монастырь он объел! Но, за шестерых получая,Все же он был недоволен, — о голоде ныл постоянно.Он отощал, захворал, — я жалости как-то поддался,Ну, и помог убежать ему: он же мой родственник близкий.Папа за это меня наказал — подверг отлученью.Мне бы, с вашего ведома и разрешенья, хотелосьСовесть очистить и без отлагательства завтра с рассветомВ Рим пилигримом отправиться, вымолить там отпущеньеС тем, чтоб оттуда — и за море. Так, все грехи мои будутСняты с меня, я надеюсь. А после, домой возвратившись,Честно смогу вам сопутствовать. Сделай я это сегодня,—Всякий ведь скажет: «Да что с королем? Как, он водится сноваС Рейнеке, им же недавно к повешенью приговоренным,Да и помимо того — отлученным папой от церкви?»Ваше величество, видите сами — никак невозможно».«Верно! — король согласился. — Этого я не предвидел.Раз отлучен ты от церкви, идти мне с тобой неудобно.Лямпе или другой кто-нибудь доведет нас до места.Ну, а намеренье снять отлученье с себя я считаюДелом хорошим, похвальным. Изволь, я даю тебе отпуск,—Завтра чуть свет отправляйся: мешать не хочу богомолью.Вы, как я вижу, решили вступить на стезю исправленья.Благослови вас господь совершить путешествие ваше!»

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ

Так вот Рейнеке снова попал в королевскую милость.Сам же король шагнул, поднялся на высокое местоИ со скалы обратился с приказом к собравшимся тварямСмолкнуть и на траве, соответственно роду и званью,Расположиться. Рейнеке рядом стоял с королевой.Речь свою начал король, между прочим, весьма осторожно:«Смолкните все и внимательно слушайте, птицы и звери,Слушайте все — и бедняк, и богач, и великий, и малый,Вы, все бароны мои, все придворные, все домочадцы!Рейнеке тут под моею опекой стоит. Мы недавноВешать его собирались, однако он тайны такиеЗдесь нам открыл, что ему я поверил и, по размышленью,Милость вернул ему. Также супруга моя, королева,Очень просила о нем. Я снова к нему расположен,Полностью с ним примирился и жизнь даровал ему сноваИ достоянье. Мой мир ему будет отныне защитой.Вам же я всем объявляю, — и смертью ответит ослушник:Рейнеке чтить вы должны, и жену и детей его также,Где б они впредь вам ни встретились днем или ночью.Жалоб на Рейнеке даже и слушать я больше не стану.Все, что дурного он сделал, то миновало. В дальнейшемОн, несомненно, исправится. Видите, завтра же утром,Посох с котомкою взяв, он паломником в Рим отбывает,А уж оттуда — и за море. Он не вернется, покаместВсем совершенным грехам отпущения там не получит…»Злобно кот Гинце при этом заметил медведю и волку:«Ну, пропадай все труды и все хлопоты! Если бы толькоБыть мне подальше отсюда! Коль Рейнеке в милости снова,Пустит он в ход что угодно, а всех нас троих уничтожит.Я уже глаз потерял, — теперь за другой опасаюсь!»«Дорог, я вижу, хороший совет!» — отозвался тут Браун.Изегрим-волк проворчал: «Непонятная вещь! Не пойти лиНам к самому королю?» С Брауном вместе угрюмоПред венценосной четою представ, они долго и рьяноПротив Рейнеке все говорили. Король рассердился:«Где у вас уши? Ведь я же сказал, что вернул ему милость!»Гневно он это сказал и немедля велел их обоихВзять, связать, запереть. Он ведь отлично запомнилВсе, что услышал от Рейнеке-лиса об их заговоре.Так за какой-нибудь час решительно все изменилось:Рейнеке-лис был спасен, а его обличители былиПосрамлены. Он все дело и так повернуть ухитрился,Чтобы содрали с медведя кусок его шкуры размеромФут в длину и фут в ширину — для пошивки котомки.Кажется, это и все, что паломнику нужно в дорогу.Только б еще сапожками снабдила его королева:«О госпожа моя! Если отныне я ваш богомолец,То поспособствуйте мне богомолье свершить поуспешней.Изегрим носит две пары отличных сапог. СправедливымБыло бы, чтобы хоть пару он мне уступил на дорогу.Вам, госпожа моя, стоило б лишь намекнуть государю.Фрау Гирмунде достаточно тоже одной только пары,—Ведь, как хозяйка, почти безотлучно сидит она дома».Просьбу такую сочла королева вполне справедливой.«Да, — благосклонно сказала она, — им хватит по паре».Рейнеке шаркнул ногой и признательно ей поклонился.«Лишь получу я две пары сапог, так уже мешкать не стану.Все же добро, что свершить я, как пилигрим, там сподоблюсь,Богом зачтется и вам, и моему государю.На богомолье за всех надлежит нам усердно молиться,Кто нам оказывал помощь. Господь да воздаст вам за милость!»Так и лишился фон Изегрим пары передних сапожек,Снятых под самые когти. Не пощадили, конечно,Также и фрау Гирмунду, — без задних сапожек осталась.Так они оба, кожи с когтями на лапах лишившись,Жалкие, с Брауном вместе лежали, мечтая о смерти.Наглый ханжа между тем, получив сапоги и котомку,К ним подошел и особенно стал над волчихой глумиться.«Милая, добрая, — он ей сказал, — полюбуйтесь, как впоруВаши сапожки пришлись! Надеюсь, они мне послужат.Много хлопот вы затратили, чтобы меня уничтожить,Но постарался я также, и, видимо, небезуспешно.Вы ликовали недавно — очередь снова за мною.Так уж ведется на свете, приходится с этим мириться.Я же в пути, что ни день, вспоминать с благодарностью будуРодичей милых: ведь вы поднесли мне сапожки любезно.Не пожалеете: всем, что теперь получу в отпущеньеВ Риме и за морем, с вами потом поделюсь я охотно…»Фрау Гирмунда лежала в ужасных мученьях, не в силахСлова промолвить, но вся напряглась и сказала со вздохом:«Нам за грехи в наказанье бог вам посылает удачу».Изегрим с Брауном молча, стиснувши зубы, лежали,Оба достаточно жалки, изранены, связаны, обаВсеми врагами осмеяны. Гинце лишь там не хватало:Задал бы также коту Рейнеке баню на славу!Утром притворщик уже занимался усердно делами:Смазал сапожки, которых два родича близких лишились,И, ко двору поспешив королю представляться, сказал он:«Верный слуга ваш готов вступить на святую дорогу,Но накажите священнику вашему, сделайте милость,Благословить меня в путь, чтоб я, уходя, был уверенВ том, что мое пилигримство господу благоугодно…»Бэллин-баран королевским тогда состоял капелланом,—Ведал он всеми делами духовными, числясь к тому жеИ королевским писцом. Король приказал его вызвать.«Ну-ка, — сказал он, — над Рейнеке быстренько здесь прочитайтеВаши священные тексты и в путь его благословите.Он отправляется в Рим и в заморье — ко гробу господню.На богомольца котомку наденьте и посох вручите».Бэллин ему возразил: «Государь, вы, мне кажется, тожеСлышали, что отлученье с него не снималось покуда.Я же за это могу пострадать, даже очень серьезно:Если дойдет до епископа, он ведь наложит взысканье.Лично я к Рейнеке, собственно, ведь ничего не имею.Если бы дело уладить, чтоб не было мне нагоняяОт господина епископа Прорвуса, чтоб и от пробстаБлудобеспутуса не нагорело мне и от деканаХрапипиянуса мне не попало, — я б вам не перечил…»«Бросьте, — ответил король, — вы все эти песни на «если»!Наговорили с три короба слов, а без всякого толка.Если над ним «ни пера и ни пуха» вы не огласите,—Черта поставлю молиться! Что мне за цаца епископ?Рейнеке в Рим богомольцем уходит, а вы тут помеха!»За ухом Бэллин в испуге почесывал. Сильно боялсяОн королевского гнева — и сразу же начал по книгеНад пилигримом читать. Но тот и не очень-то слушал:«Если помочь это может, — поможет и так, надо думать».Благословенье прочли — и котомку и посох вручилиРейнеке-лису. Все было готово, но лгал богомолец.Слезы притворные ливнем лились по щекам у пройдохи,Залили бороду, будто жестоко он каялся в чем-то.Он и действительно каялся в том, что не всех поголовноНедругов сделал несчастными, что лишь троих опозорил.Все же он, кланяясь низко, просил, чтобы каждый сердечно,Кто как умеет, о нем помолился, и стал торопиться:Рыльце-то было в пушку, — он имел основанья бояться.«Рейнеке, — молвил король ему, — что за чрезмерная спешка?»«Делая доброе дело, не следует медлить, — ответилРейнеке. — Я вас прошу отпустить меня, мой благодетель.Час мой урочный настал, — отправиться мне разрешите».«Что ж, — согласился король, — отправляйтесь!» И тут же велел онВсем господам, при дворе состоящим, за лжепилигримомТронуться в путь — проводить его. В это же время в темницеМучились Изегрим с Брауном, плача от боли и горя…Так вот полностью вновь заслужил королевскую милостьРейнеке-лис. Уходил со двора он с великим почетом,Шел с посошком и с котомкой — ну, прямо ко гробу господню,Где оказался б он так же на месте, как в Ахене клюква.Он совершенно другое таил на уме, но отличноВсе же ему удалось разыграть короля и предлинныйНос ему прицепить. Поневоле за Рейнеке следомМолча его обличители шли — провожали с почетом.Он же коварства отнюдь не оставил, сказав на прощанье:«Меры примите, о мой государь, чтоб изменникам подлымНе удалось убежать. В оковах, в тюрьме их держите:Стоит им выйти на волю, к делам своим грязным вернутся,—Жизни вашей опасность грозит, государь, не забудьте!»Так и ушел он оттуда с постной, смиренною миной,Этакий скромный простак, — ну, словно другим он и не был.Тут лишь поднялся король и в покои свои возвратился.Звери, согласно приказу его, проводили сначалаРейнеке-лиса немного, потом и они возвратились.Плут же настолько сумел прикинуться кротким и скорбным,Что возбудил состраданье в иных сердобольных особах.Заяц всех больше о нем сокрушался. «Неужто нам сразу,Милый мой Лямпе, — воскликнул мошенник, — так сразу расстаться?Если бы вам и барану Бэллину было угодноНесколько дальше со мною пройтись, то, конечно,Ваша компания мне оказала б огромную милость.Очень вы милые спутники, оба — честнейшие лица,Все о вас говорят лишь хорошее — мне это лестно.Оба духовного званья вы, благочестивцы, — живетеТочно как я, когда схимником был: утоляете голодЗеленью только, питаетесь листьями, травкой, — не нужноВам ни хлеба, ни мяса, ни прочих там деликатесов».Так этих двух простачков обольстил он своей похвалою.Оба к жилищу его подошли — и предстал перед нимиЗамок его, Малепартус, и лис обратился к барану:«Можете, Бэллин, и здесь оставаться и сколько угодноЛакомьтесь травкой и зеленью. В наших горах — изобильеВсякой растительной пищи, очень полезной и вкусной.Лямпе возьму я с собой, — накажите ему, чтоб утешилОн жену мою: очень горюет и так, а услышит,Что отправляюсь я в Рим богомольцем, отчаяться может».Рейнеке сладких речей не жалел, — обманул их обоих.Лямпе он в замок провел, где застал Эрмелину лежащейПодле детей, удрученной печалью и тяжкой тревогой,Ибо не верилось ей, чтобы Рейнеке мог возвратитьсяСнова домой. Но, с посохом видя его и с котомкой,Очень она удивилась: «Рейнгарт, мой милый, скажите,Что с вами, бедненький, было? Много ль пришлось настрадаться?»Он ей ответил: «Я осужден был, задержан и связан,Но государь проявил милосердье, — вернул мне свободу.На богомолье теперь ухожу. Как заложники взятыИзегрим с Брауном в цепи. Для искупленья обидыОтдал мне зайца король, — мол, делай ты с ним, что угодно.Так под конец государь мне сказал совершенно резонно:«Оклеветал тебя Лямпе — и, стало быть, кары суровойОн заслужил и как следует пусть мне заплатит».В ужасе выслушал Лямпе страшную выдумку лиса,Сразу опешил, пытался спастись — и ударился в бегство.Рейнеке выход отрезал ему — и за горло, разбойник,Зайца, беднягу, схватил, который с пронзительным визгомБэллина звал: «Погибаю! На помощь! Скорее! ПаломникРежет меня!» Но кричал он недолго: Рейнеке живоГорло ему перегрыз. Тем кончилось гостеприимство.«Ну-ка, — сказал он, — съедим его, зайчик упитанный, вкусный.Право, впервые на что-нибудь годным и он оказался.Жалкий, никчемный трусишка! Что я предсказывал дурню,—То и случилось. Ну, ябедник, жалуйся сколько угодно!»Рейнеке вместе с женой и детьми не зевали, — содралиШкурку с убитого зайца и съели его с наслажденьем.Очень лисе он по вкусу пришелся. Она все твердила:«Ах, королю с королевой спасибо! Имеем сегодняЧудный обед мы, по милости их, дай господь им здоровья!»«Кушайте, — Рейнеке им говорит, — на этот раз хватит,—Все наедимся. В дальнейшем, надеюсь, и больше добуду:Каждый из них неизбежно сполна мне заплатит по счету,Каждый, кто Рейнеке пакостил или напакостить думал».Тут Эрмелина сказала: «Спросить я, однако, осмелюсь,Как это вы на свободе остались?» А лис отвечает:«Суток мне было бы мало, чтоб рассказать вам, как ловкоМне удалось провести короля и надуть королеву.Впрочем, я лгать вам не буду, — дружба моя с государемСлишком тонка, а что тонко — то очень скоро и рвется.Стоит узнать ему правду — гнев его будет ужасен,И попадись я тогда ему вновь — никакие богатстваМне не помогут уже. Меня он не выпустит больше.Тут уж пощады не будет, — за это могу поручиться:Петля мне обеспечена, — нужно скорее спасаться.В Швабию надо бежать нам! Там нас не знают. Мы быстроК местным условиям приноровимся. О, боже мой, сколькоСнеди там лакомой будет, всяких роскошеств — по горло:Куры, гуси, индюшки, зайцы, кролики, сахар,Финики, фиги, изюм, всевозможные птицы и пташки.Хлеб выпекается в этой стране лишь на масле и яйцах.Воды чисты и прозрачны, воздух — приятен и ясен.Рыбы там — хоть завались: галлина, и пуллус, и галлус,Есть еще анас какая-то, — разве их всех перечислишь?Это вот рыбы как раз для меня! Не придется за нимиСлишком глубоко нырять. Я, отшельником будучи, тожеИми питался нередко. Ну, женушка, если хотитеЖить наконец беззаботно, со мною туда собирайтесь.Надо понять вам одно: король и на этот раз такжеДал мне уйти потому, что налгал я с три короба сказок;Клад короля Эммериха несметный ему уступил я.Местность я им описал — Крекельборн. Придут в это местоКлад извлекать — ничего не найдут они там, к сожаленью,—Даром лишь землю разроют. Когда же король убедится,Как одурачен он был, то взбесится, верно, от гнева.Что я насочинял, чтобы как-нибудь мне отвертеться,Сами представьте себе: ведь петля была уж на горле!В жизни я в большей беде не бывал и так страшно не трусил.Нет, не хотел бы я снова в такую попасть переделку!Прямо скажу: пусть будет, что будет, никто меня большеНе убедит при дворе появиться и королевскойВласти предаться. Нужна была тут величайшая сметка,Чтобы из пасти монаршей все-таки вырвать свой палец…»Фрау Эрмелина сказала печально: «Ах, что ж это будет?Где ни очутимся — быть нам несчастными, быть чужаками.Здесь мы живем, как нам хочется, здесь вы хозяинВашим оброчным. Пускаться на риск, искать приключений —Необходимо ли? Право же, за неизвестным гоняться,Бросив известное, и неразумно ведь, и непохвально.Здесь мы живем в безопасности полной. Наш замок — твердыня!Если бы двинул все силы король против нас, обложил нас,Занял бы даже дорогу войсками, — мало ли скрытыхВыходов мы тут имеем и тайных тропинок? ОтличноСможем спастись! Да что говорить? Вы же знаете лучше.Чтоб захватил нас король в свои лапы военною силой,Много для этого нужно, и я не об этом тревожусь.Но признаюсь, что обет ваш отправиться за море — вот чтоОчень меня огорчает. Я вне себя. Что же будет?»«Милая женушка, вы не грустите — не стоит! — ответилРейнеке. — Слушайте и согласитесь: страшно — не клясться,Страшно — попасться. Мудрец-исповедник сказал мне однажды:«Клятва по принужденью недорого стоит». Мне личноТрижды начхать! Я имею в виду свой обет. Вам понятно?Как вы сказали — так сделаю. Кончено! Дома останусь.В Риме-то мне, разумеется, нечего делать, и если бДесять обетов я дал, Иерусалим этот самыйВек бы не видеть! А с вами мне тут, безусловно, спокойней.Лучшего, право, нигде не найду я, чем то, что имею.Перцу король мне задаст, несомненно, но будем готовы.Хоть для меня он и слишком могуч, но, быть может, удастсяСнова его провести и дурацкий колпак нахлобучитьНа венценосную голову. Только дожить бы, — узнаетОн у меня, где раки зимуют. За это ручаюсь!..»Бэллин меж тем за воротами нетерпеливо заблеял:«Лямпе, скоро ль вы там? Выходите! Отправиться время!»Рейнеке это услышал и выскочил: «Милый мой Бэллин,Лямпе просит у вас извинения, — с тетушкой счастливОн побеседовать, вы же, сказал он, не будьте в обиде.Так что ступайте себе, не спеша, — не скоро отпуститТетушка Эрмелин Лямпе. Не омрачайте их радость…»Бэллин в ответ говорит ему: «Слышал я крики. В чем дело?Лямпе, я слышал, кричал: «Бэллин, на помощь, на помощь!»Вы ему что-нибудь сделали?» Рейнеке хитрый ответил:«Слушайте, милый! Как только с женой о своем пилигримствеРечь я завел, так бедняжка в отчаянье полное впала.Смертный объял ее страх — и она потеряла сознанье.Лямпе, увидевший это, перепугался и крикнулВ ужасе: «Бэллин! Спасите! Бэллин, Бэллин, скорее!Тетушке нехорошо, боюсь, что она не очнется!»«Помнится, — Бэллин сказал, — что кричал он особенно страшно».«Что вы! Он ни волоска не лишился, — поклялся обманщик.—Пусть вместо Лямпе меня постигнет любое несчастье!Знаете ли, — продолжал он, — вчера государь поручил мнеИз дому несколько писем ему написать непременно,В них изложив свои мысли по ряду важнейших вопросов.Вы б не доставили их, дорогой мой? Они ведь готовы.Много в них есть интересных вопросов и дельных советов.Не беспокойтесь о Лямпе, — я слышал, как радостно, с теткойОба они предавались воспоминаньям о прошлом.Как заболтались! И не остановишь! Едят, попивают,Счастливы видеть друг друга. Тем временем письма строчил я».«Милый мой Рейнгарт, — сказал ему Бэллин, — придется вам письмаТщательно упаковать. Как спрятать их? Сумки-то нету?Если сломаю печати, то по голове не погладят».«Это, — заметил Рейнеке, — можно устроить. Котомка,Сшитая мне из шкуры медведя, как раз пригодится:Очень плотна и прочна, — в нее уложу я пакеты.Знаю, за это король наградит вас особенно щедро,Примет с большим уваженьем и трижды за то обласкает».Бэллин-баран и поверил всему, а мошенник немедляВ дом побежал, и котомку схватил, и впихнул торопливоГолову зайца в нее, соображая при этом,Как завязать ему сумку, чтобы не вскрыл ее Бэллин.Из дому выйдя, сказал он барану: «Повесьте-ка сумку,Милый племянник, на шею себе и не вздумайте толькоВ письма заглядывать: будет опасно сие любопытство.Я запечатал их очень старательно, — так и доставьте.Сумку вскрывать не пытайтесь! Ее завязал я особым,Сложным узлом, как обычно, когда я пишу государюЧто-нибудь важное. Если король убедится, что так жеСтянуты будут ремни, — вы заслужите милость, наградуМожете вы получить от него как гонец безупречный.Да, если б вы, лицезрев короля, предположим, хотелиВыиграть больше во мненье его, намекните, что самиПодали вы мне совет написать эти письма, и дажеАвтору их помогали. И честь вам и выгода будет…»Бэллин от радости, словно безумный, запрыгал на месте,Так подскочил он и сяк и в бараньем восторге заблеял:«Дядюшка Рейнеке-сударь, я в вашей любви убедился,—Хочется вам меня выдвинуть: между придворною знатьюБуду теперь я прославлен тем, что столь мудрые мыслиЯ в столь изысканных, тонких словах излагаю. Конечно,Так я писать не умею, но пусть они этому верят.Я глубоко вам признателен! Как оно вышло удачно,Что проводил вас до самого дома я. Все же скажите,Лямпе не мог бы сейчас же отправиться вместе со мною?»«Это, — хитрец отвечает, — поймите, пока невозможно.Вы потихоньку ступайте, а он вас нагонит, как толькоЯ кое-что поручу ему лично конфиденциально».«Ну, и бог с вами, — сказал ему Бэллин, — а я отправляюсь».Тут он пошел, зашагал — при дворе появился он в полдень.Только увидел барана король и котомку заметил,Сразу спросил он: «Откуда вы, Бэллин? А где же осталсяРейнеке? Вы его сумку носите, — что это значит?»Бэллин ответил: «О ваше величество, он поручил мнеДва письма вам доставить. Мы сообща сочинялиОба послания. Тонкое в них вы найдете решеньеВажных задач. Между прочим, идеи подсказаны мною.Письма — в котомке. Рейнеке лично завязывал узел».Распорядился король, чтоб явился бобер неотложно:Был он нотариусом и писцом королевским, и звалсяБокертом он. По должности всякие важные письмаВслух королю он читал, как знаток языков иноземных.Вызван был также кот Гинце, — дабы он присутствовал тоже.Бокерт с Гинце, подручным своим, развязал, повозившись,Путаный узел и, вытянув мертвую голову зайца,Ошеломленный, воскликнул: «Ну, знаете, вот так посланья!Прелюбопытно! Кто их писал? Кто прочтет их, скажите?Это — головушка Лямпе! Кто же его не узнает?»И ужаснулись король с королевой. Поник головоюНобель-король и сказал: «О Рейнеке! Где ты, мерзавец!»Оба, король и супруга его, огорчились безмерно.«Он меня вновь обманул! — воскликнул король. — О, когда быЛжи его наглой и подлой не придал я веры сначала!»Чуть он с ума не сошел, а с ним и все прочие звери.Но леопард, королевский кузен, к нему обратился:«Право, я в толк не возьму, что это вы с королевойТак сокрушаетесь. Бросьте вы даже и думать об этом.Мужества больше! Себя унижаете вы перед всеми.Не государь ли вы? Все вам обязаны повиноваться».«Вот потому-то, — король отвечает, — и не удивляйтесь,Что потрясен я душевно. Увы, я был опрометчив!Этот предатель склонил меня мерзким коварством и лестью —Наших друзей покарать. Лежат, обесчещены, в муках,Изегрим с Брауном… Как же могу я не каяться горько?Чести не делает мне, что лучших придворных бароновТак я обидел, а сам лжецу такое доверьеМог оказать и настолько быть безрассудным в поступках.Слишком поспешно жену я послушал. Поддавшись обману,Очень она за него заступалась. Но, будь я потверже…Впрочем, что каяться задним числом? Ничего не поможет».Но леопард возразил: «Государь, послушайтесь друга:Хватит печалиться! Нет той беды, чтоб ее не исправить.Дайте медведю и волку с женой в искупленье барана:Он ведь открыто и дерзко признал, что совет об убийствеЛямпе несчастного он подавал. Так пускай он ответит!Ну, а затем против Рейнеке двинемся общею силой,Схватим его, если только удастся, и сразу повесим.Дать ему слово — опять отболтается, — вздернут не будет.Ну, а всех тех, пострадавших, мы быстро утешим, поверьте».Благожелательно выслушал это король и промолвил:«Я ваш совет одобряю. Ступайте скорей и доставьтеЭтих баронов ко мне. Пусть рядом со мною в советеС прежним почетом они заседают. Созвать прикажитеВсех поголовно зверей, ко двору имеющих доступ.Всем им да ведомо будет, как Рейнеке лгал нам бесчестно,Как улизнул и совместно с Бэллином Лямпе зарезал.Почести пусть воздают при встречах с медведем и волком.А в искупленье обоим баронам, как вы говорили,Выдам я Бэллина вместе со всею роднею навеки».Мешкать не стал Лунардус — отправился к узникам бедным,К Изегриму и Брауну. Освободив их, сказал он:«Весть утешения слушайте! Я вам принес нерушимыйМир королевский и полную волю. Поймите, бароны:Если король вас обидел, о чем он теперь сожалеет,То, сообщая об этом, изволит мириться он с вами.А в искупленье обиды — вам Бэллин со всем его родом,Да, со всею родней отдается на вечные веки.Не церемоньтесь — хватайте их, где б они вам ни попались:В поле, в лесу — все равно. Всюду и все они ваши!Кроме того, государь вам еще разрешить соизволилРейнеке-лису, предателю вашему, мстить как угодно.Лично его, и жену, и детей, и всех родичей лисьихМожете всюду травить и терзать, — вам никто не помеха.От королевского имени я вам сие объявляю,—Это закон для него и для всех восприемников трона.Вы же забыть постарайтесь прискорбную эту ошибкуИ государю на верность по совести вновь присягните.Впредь не обидит он вас, и совет мой — принять предложенье…»Так восстановлен был мир. Баран за него головоюВынужден был заплатить, а потомки его и понынеТерпят разбой беспощадный всесильного племени волка.Так вековая вражда началась. До сих пор без зазренья,Бешено волки терзают овец и ягнят и несчетноГубят их, это считая своим неотъемлемым правом.Ярости их не унять, — о мире не может быть речи.Ну, а Браун да Изегрим? В честь пострадавших бароновЗадан был пир королем двенадцатидневный. Тем самымВсем доказать он хотел, как серьезно его примиренье.

ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ

Двор чрезвычайно роскошно обставлен был и разукрашен.Прибыло рыцарей много, все звери собрались, а такжеПтицы несметными стаями. Все они волку с медведемПочестей столько воздали, что те о страданьях забыли.Общество лучше того, что на празднестве там развлекалось,Вряд ли бывало где-либо. Литавры и трубы гремели,Бал королевский был выдержан в самом изысканном вкусе.Было всего изобилье, чего бы душа ни желала.Мчались гонцы по стране, гостей ко двору созывая.Птицы и звери с насиженных мест отправлялись попарно,Дни проводили и ночи в пути, — ко двору торопились.Рейнеке-лис между тем залег подле дома в засаде.Он и не думал идти ко двору, этот лжебогомолец:Мало рассчитывал он на награды. По старой привычкеВ злостных проделках своих предпочел упражняться пройдоха.А при дворе в это время звучало чудесное пенье,Всяких там яств и питья предлагалось гостям в преизбытке.Там проводились турниры, велось фехтованье, и каждыйК родичам или друзьям примыкал; там плясали и пели,Флейт и цевниц раздавалась веселая там перекличка.Сверху, из тронного зала, король наблюдал благодушно,Взор его тешила шумная, праздничная суматоха.Восемь дней миновало. В кругу своих первых бароновКак-то король за столом находился во время обеда,—Он с королевою рядом сидел. Неожиданно кролик,Весь окровавленный, входит и так говорит в сокрушенье:«О государь мой! Король-государь! Господа мои! Сжальтесь!Знайте, о более подлом коварстве, о худшем разбое,Чем потерпел я от Рейнеке-лиса, вы вряд ли слыхали.Утром вчера, часов этак в шесть, прохожу по дорогеМимо его Малепартуса, вижу — сидит он у замка.Думал я мирно проследовать дальше. Одет богомольцемРейнеке был, и казалось, что он, за воротами сидя,Весь погрузился в молитву. Хотел проскочить я проворноМимо него, потому что поспеть ко двору торопился.Чуть увидал он меня, как поднялся — пошел мне навстречу,Будто хотел поздороваться. Нет же! Коварный разбойникХвать меня лапой внезапно — и сразу же я за ушамиКогти его ощутил и подумал: конец мне приходит!О, как остры его когти! Уже он валил меня наземь,Но удаюсь увернуться мне: очень проворен я, прыгнул —И убежал. Он ворчал мне вослед: «Все равно попадешься!»Я же бегу — и ни слова. Увы, оторвал он, однако,Ухо одно у меня. Голова моя залита кровью,Вот эти раны, их целых четыре! Судите же сами,Как он терзал меня. Чудом каким-то в живых я остался.Сущее бедствие! Где же закон о свободных дорогах?Как же теперь путешествовать, к вам на приемы являться,Если разбойник засел на дороге всеобщей угрозой?..»Кролик едва только смолк, говорун тут врывается — воронМеркенау, прокаркав: «Король-государь благородный!С очень прискорбною вестью пришел я. От горя и страхаТрудно мне и говорить очень много, боюсь, чтобы сердцеНе разорвалось, — такое пришлось пережить потрясенье!Вышли мы утром сегодня с женою моей, с Шарфенебе,Шествуем, — видим, лежит на лужайке Рейнеке мертвый.Смотрим, уже закатились глаза, из разинутой пастиВыпал наружу язык. От страха я сразу же началГромко кричать, — он лежит недвижим, я кричу, причитаю:«Горе мне! Ах! Он скончался!» И снова: «Ах, горе мне, горе!Ах, он скончался! Как жалко его! Огорченье какое!»Также супруга моя убивалась. Мы оба рыдали.Стал я живот его щупать и лоб, а жена в это времяДаже и к морде его приложилась — проверить дыханье,—Нет ли хоть искорки жизни. Но все это было напрасно:Смерть очевидна была. Ах, послушайте, что за несчастье!Стоило только жене моей скорбно и без опасеньяК пасти мерзавца свой клюв приложить, — этот выродок гнусныйБешено хвать ее сразу — и голову напрочь отрезал!Ужас мой даже не стану описывать. «Горе мне, горе!» —Стал восклицать я. Но тут он как вскочит!.. Хотел уже хапнутьТакже меня. Я затрясся, но кверху взлетел во мгновенье.Если б не так поворотлив я был, и меня б, несомненно,Не упустил он. Чуть-чуть не попал я разбойнику в когти.Сел я печально на дерево. Лучше б я тоже, несчастный,Жизни лишился! В когтях негодяя жену свою видеть!Ах, у меня на глазах он бедняжку пожрал! Мне казалось,Так ненасытен, так голоден был он, что съел бы десяток!Он от жены моей косточки, крошечки ведь не оставил!Весь этот ужас я сам наблюдал. Он ушел себе, изверг,Я же не мог утерпеть, — подлетел с растерзанным сердцемК месту убийства. Нашел я там кровь и немножечко перьевМилой жены. Я принес их сюда в подтвержденье злодейства.Сжальтесь, о государь! Если на этот раз такжеВы пощадите преступника, правую кару отсрочив,Мир и свободу всех подданных не подтвердив этой карой,—Толки дурные пойдут, — вам будет весьма неприятно.Ведь говорится же: тот виноват, кто казнить был обязанИ не казнил. А иначе бы каждый играл в государя.Это уронит достоинство ваше. Подумайте сами…»Жалобу доброго кролика с жалобой ворона вместеВыслушал двор. И разгневался Нобель-король и воскликнул:«Вот что: клянусь перед вами супружеской верностью нашей,—Это злодейство я так накажу, что запомнят надолго!Чтоб над указом глумились моим! О нет! Не позволю!Слишком легко я доверился плуту и дал ему скрыться.На богомолье не сам ли его снарядил я, не сам лиЯкобы в Рим провожал? Ах, чего этот лжец не наплел нам!Как он сумел состраданье к себе возбудить в королеве!Это она меня уговорила. Теперь вот — ищитеВетра на воле. Ах, я не последний, кто кается горько,Женских советов послушав! Но если мы впредь негодяяБез наказания так и оставим — позор нам навеки!Плутом он был и останется. Необходимо совместноНам, господа, обсудить, как взять его, как с ним покончить.Если всерьез нам за дело приняться — добьемся успеха».Очень понравилась речь короля и медведю и волку.«Все-таки мы отомщенья дождемся!» — подумали оба,Но говорить не решались, видя, что очень расстроенВсем происшедшим король и что гневался он чрезвычайно.Но королева сказала: «О мой государь! Не должны выГневаться так и клятвы легко расточать: не на пользуВашему это престижу и весу вашего слова.Истина, собственно, нам и сейчас ведь отнюдь не известна:Сам обвиняемый выслушан не был. Присутствуй он тут же,Может быть, свой язычок прикусил бы иной обвинитель.Обе выслушивать стороны надо. Кой-кто поразвязнейЖалобой пробует часто замазать свои преступленья.Рейнеке умницей дельным считая, вреда не желала,—Блага желала я вам, как всегда. Получилось иначе.Слушать советы его нам полезно, хоть образом жизниОн заслужил нареканий немало. Учесть не мешает,Кстати, и связи его родовые. В серьезных вопросахСпешка — помощник плохой, а ваше любое решеньеВы, государь, повелитель, можете выполнить после…»И заявил Лупардус: «Вы слушали стольких, что можноВыслушать также его. Пусть явится. Что вы решите,Будет немедленно приведено в исполненье. Пожалуй,В этом сойдемся мы все с августейшею вашей супругой».Выступил Изегрим-волк: «Всякий совет нам на пользу,Сударь вы мой Лупардус! Будь Рейнеке в данное времяЗдесь, между нами, и даже вполне оправдайся по этимДвум последним делам, — я легко доказал бы, что все жеСмертной он казни достоин. Но помолчу я, покудаНет его здесь налицо. Ужель вы забыли, как наглоОн обманул государя? Под Гюстерло, близ Крекельборна,Клад он открыл! А другие чудовищно грубые враки?!Всех он провел, а меня и Брауна как обесчестил!Жизнью своей рисковал я. А этот прохвост, как и прежде,По пустырям промышляет себе грабежом и разбоем.Если король и бароны находят, что это на пользу,—Пусть он придет. Но если бы он при дворе показатьсяДумал всерьез, то давно бы явился: гонцы обскакалиВсе государство, скликая гостей, но остался он дома».Молвил король: «Нам ждать его незачем. Срок шестидневныйВам назначаю (таков мой приказ!), приготовьтесь, бароны,Выступить вместе со мной. Покуда я жив, я намеренЖалобам этим конец положить. Господа, ваше мненье:Разве не прав я, что он погубить государство способен?Вооружитесь, бароны, получше, явитесь в доспехах,С луками, с пиками да и при всем вашем прочем оружье.Бодро и храбро держитесь! На поле сраженья пусть каждыйЧестное имя блюдет, ибо в рыцари многих намеренЯ посвятить. Малепартус обложим — посмотрим, какиеЦенности в замке…» И все закричали: «Мы явимся к сроку!»Так вот задумал король с баронами на МалепартусДвинуться штурмом — разделаться с Рейнеке-лисом. Но Гримбарт,Здесь находившийся, вышел тайком и поспешно помчалсяРейнеке-лиса искать, сообщить о решенье совета.Шел он понуро и сам про себя говорил, причитая:«Что ж это, дядюшка, будет? Как горько оплакивать надоЗнатному лисьему роду утрату вождя родового!Был ты предстателем нашим в суде — и жилось нам спокойно,Ловок ты был и находчив. Кто мог устоять пред тобою?»К замку придя, он увидел: сидит благодушный хозяин,—Он перед этим поймал двух юных птенцов голубиных.Им не сиделось в гнезде — решили испробовать крылья,—Перышки коротки были, и шлепнулись, бедные, наземь.Им не подняться, а Рейнеке-лис — цап-царап их обоих!Все по округе шнырял — охотился… Тут он заметилГримбарта, стал его ждать и приветствовал гостя:«Рад я вас видеть, племянник, больше всех родичей наших!Что так бежите? Вы задыхаетесь! Новости, что ли?»Гримбарт ему отвечает: «Мной принесенная новостьНеутешительна. Я, как вы видите, очень встревожен:Жизнь, достоянье, все — пропадай! Довелось мне увидетьГнев короля. Он поклялся поймать и казнить вас позорно.Всем в шестидневный срок сюда приказал он явитьсяВо всеоружье: при луках, мечах, мушкетах, с обозом.Все это пущено будет на вас, — так примите же меры!Изегрим с Брауном вновь государем обласканы. Право,Близости большей не было и между вами и мною.Все под их дудочку пляшут. Последним разбойником, воромИзегрим вас обзывает и действует на государя.Вот вы увидите, выскочит в маршалы он через месяц!Знайте же: кролик явился и ворон — и вас обвинялиВ очень серьезных проступках. Если король вас поймает,Долго теперь протянуть не удастся вам, — предупреждаю…»«Только всего? — перебил его лис, — ну, чуточку хоть быТронуло это меня! Да если б король хоть и трижды —Вкупе со всеми его мудрецами — божился и клялся,—Стоит мне там появиться, я всех перепрыгнуть сумею.Да, все советы у них да советы, а где результаты?Милый племянник, наплюньте на это. Пойдемте-ка лучше,Я кое-что предложу вам: молоденьких жирных голубокЯ только что изловил. Ничего вкуснее не знаю!Очень удобоваримо, — прожевывать даже не надо.Косточки их — объедение, сами во рту они тают!Кровь с молоком — да и только! Мне нравится легкая пища.Очень с женою мы сходимся вкусами… Что же, пойдемте,—Будет нам рада она. Но зачем вы пришли, умолчите:Каждая мелочь волнует ее и влияет на сердце.Завтра я с вами пойду ко двору. Надеюсь, что, милый,Вы мне окажете помощь, как принято между родными».«Жизнь, достоянье охотно отдам я за друга!» — воскликнулВерный барсук. А лис говорит: «Ваше слово запомню.Буду я жив — позабочусь о вас». Барсук отвечает:«Смело предстаньте пред ними и защищайтесь получше.Главное — слушать вас будут. Ведь леопард уже подалГолос за то, чтобы не осуждать вас, покуда вы личноНе защититесь. Сама королева такого же мненья.Это вам нужно учесть и использовать…» Лис отмахнулся:«Будьте спокойны — уладится. Грозен король, но ведь стоитРот мне открыть, настроенье изменится мне же на пользу».В дом они оба вошли и приняты были хозяйкойОчень радушно. Она угостила их всем, что имела.Прежде всего голубей поделили — и как смаковали!Каждый уплел свою часть, но никто не наелся. Еще бы!Справились бы и с полдюжиной, если бы только имели.Рейнеке-лис говорит барсуку: «Согласитесь, племянник,—Деток прелестных имею. Охотно их всякий похвалит;Как вы находите Рейнгарта? Нравится ль младший мой, Россель?Оба со временем род наш умножат. Уже помаленькуСтали смекать кое-что. С утра меня до ночи тешат.Этот курочку схватит, другой поймает цыпленка.Даже и в воду ныряют отлично, — чибиса, уткуМогут промыслить. Пускал бы их я на охоту почаще,Но надлежит осторожность еще им привить и сноровку:Как от ловушек, от ловчих, от гончих собак уберечься.Ну, а когда наконец пройдут настоящую школу,Все усвоят как следует, — пусть они хоть ежедневноВ дом доставляют добычу, — чтоб не было в нем недостатка.Видно, в меня удались, — играют в опасные игры.Только начнут — и все прочие звери от них врассыпную.Стань на пути — и они тебе в горло, и долго не тянут!Это, конечно, отцовская хватка. Бросаются быстро,Точно рассчитан прыжок. Вот это я главным считаю».Гримбарт ответил: «О, честь и хвала! Это очень отрадно,Если выходят дети такими, как хочешь, и к делуСызмала тянутся, в помощь родителям. Рад я сердечноС ними в родстве состоять. Я на них возлагаю надежды».«Что же, на этом закончим, — заметил Рейнеке, — времяНа боковую, — устали мы все, а тем более Гримбарт».И улеглись они все в просторном покое, обильноУстланном сеном и свежей листвой, и отлично уснули.Рейнеке, впрочем, от страха не спал. Понимал он, что делоНадобно обмозговать. До утра он томился в раздумьях.Утром, с бессонного ложа вскочив, он к жене обратился:«Вы не волнуйтесь напрасно: я Гримбарту дал обещаньеВместе пойти ко двору. Дома спокойно сидите.Что бы ни стали болтать обо мне, вы не верьте плохому —И охраняйте наш замок. Поверьте, все к лучшему будет».Фрау Эрмелина сказала: «Мне кажется странным: решилисьВновь ко двору вы пойти, где так вы теперь нелюбимы?Что? Вас принудили? Вряд ли. Но надо же помнить о прошлом…»Рейнеке ей говорит: «Там не шутками пахло, конечно,—Многим хотелось меня погубить, — натерпелся я страхов,Но, как известно, под солнцем случаются всякие вещи:То нежданно-негаданно вдруг повезет необычно,То — в руках уже было, а как упустил — не заметил.Дайте уж лучше пойду, — кой-какие дела там имею.Очень прошу, не волнуйтесь, — ведь нет никаких основанийДля беспокойства. Душенька, ну, потерпите, немного,—Сделаю все, чтобы дней через пять или шесть возвратиться…»Сопровождаемый Гримбартом, так и ушел он в то утро.

ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ

Шли они оба, шагали степью привольной все дальшеГримбарт и Рейнеке, шли, ко двору короля направляясь.Рейнеке вдруг говорит: «Будь там что будет, но сердцеЧует мое, что отлично все на сей раз обойдется.Милый племянник! С тех пор как душу свою перед вамиИсповедью облегчил я, впадал я опять в прегрешенья.Слушайте все: о большом и о малом, о старом и новом.Знайте: из шкуры медведя добыть я себе ухитрилсяОчень изрядный кусок. Заставил я волка с волчихойМне их сапожки отдать. Так местью себя я потешил.Все это ложью добыто! Я распалить постаралсяГнев короля и вдобавок ужасно его одурачил:Сказку ему рассказал — и насочинял в ней сокровищ!Мало мне было того, — я убил и несчастного Лямпе,Это убийство взвалив на невинного Бэллина. СтрашноРассвирепел государь — и по счету баран расплатился.Кролика тоже хватил очень здорово я за ушами,—Чуть он не кончился там. Каково же мне было досадно,Что убежал он! Еще я покаяться должен: и воронВ жалобе прав. Я женушку ворона, фрау Шарфенебе,Скушал! Уже исповедавшись вам, совершил я все это.Но об одном я тогда позабыл — и хочу вам открытьсяВ плутне одной, о которой узнать вы должны непременно,Ибо носить мне на совести это не так уж приятно.Волку подстроил я пакость: мы с ним в тот раз направлялисьИз Гильфердингена в Кокис. Видим — пасется кобылаИ жеребеночек с нею. Оба черны, как вороны.А жеребенку — месяца три иль от силы четыре.Изегрим очень был голоден и говорит мне, страдая:«Справьтесь-ка, не согласится ль кобыла продать жеребенка?Сколько возьмет за него?» Подошел я и выкинул штучку:«Фрау кобыла, — я ей говорю, — жеребеночек этот,Видимо, собственный ваш, — интересно узнать — не продажный?»«Что ж, — отвечает она, — уступлю за хорошую цену,—Точную сумму прочесть вы можете сами, любезный,—Тут, под копытом под задним она обозначена ясно».Дело я сразу смекнул — и ей отвечаю: «Признаться,В чтении, как и в письме, я меньше успел, чем хотел бы.Не для себя приглядел я ребеночка вашего, — друг мойИзегрим хочет условия выяснить. Я лишь посредник».«Пусть, — отвечает кобыла, — придет он и выяснит лично».Я удалился, а волк меня все дожидался поодаль.«Если хотите покушать, — сказал я, — валяйте, кобылаВам жеребенка продаст. У нее под копытом под заднимЗначится стоимость. Цену она показать предлагала,Но, к моему огорченью, терять мне приходится многоИз-за того, что читать и писать не учился. Что делать?Дядюшка, сами отправьтесь, авось разберетесь получше…»Волк отвечает: «Чтоб я не прочел! Это было бы странно!Знаю немецкий, латынь, итальянский и даже французский:В школе эрфуртской когда-то учился я очень усердноУ мудрецов и ученых. Я перед магистрами праваСтавил вопросы и сам разрешал их. Я был удостоенСтепени лиценциата! В любом разберусь документеТак же, как в собственном имени. Мордою в грязь не ударю.Вы меня здесь дожидайтесь, — прочту — мы увидим, чем пахнет…»Вот он пошел и у дамы спросил: «Что стоит ребенок?Но без запроса!» Она отвечает: «Извольте, почтенный,Цену сами прочесть у меня под задним копытом».«Так покажите же!» — волк говорит, а кобыла: «Смотрите!»Ножку она из травы подняла, а подкова на ножкеНовая, на шесть шипов. Кобыла и на волос дажеНе промахнулась — лягнула в самую голову. НаземьВолк, оглушенный, упал, как убитый, а лошадь махнулаПрочь во весь дух. Изувеченный волк провалялся немало,Час, вероятно, прошел, пока он чуть-чуть шевельнулся —И по-собачьи завыл. Подхожу, говорю ему: «Дядя,Где же кобылка? Сынок ее вкусен был? Сами наелись,А про меня и забыли? Стыдитесь! Ведь я же посредник!После обеда вы сладко вздремнули. Так что же гласилаНадпись у ней под копытом? Ведь вы столь великий ученый!»«Ах, — он вздохнул, — вы еще издеваетесь? Как же сегодняНе повезло мне! Поистине, камень — и тот пожалел бы!О длинноногая кляча! Скорей бы тебе к живодеру!Ведь оказалось копыто подкованным! Вот что за надпись!Шесть на подкове шипов — шесть ран в голове моей бедной!»Еле он выжил, несчастный!.. Теперь, дорогой мой племянник,Я вам признался во всем. Простите грехи мои, Гримбарт!Что там решат при дворе — неизвестно, однако я совестьИсповедью облегчил — и грешную душу очистил.«Как мне, скажите, исправиться, как мне достичь благодати?..»Гримбарт ответил: «Новых грехов угнетает вас бремя!Да, мертвецам не воскреснуть, хоть было бы лучше, конечно,Если бы жили они. Но, дядюшка, в предусмотреньеСтрашного часа и близости вам угрожающей смерти,Я, как служитель господень, грехи отпускаю вам, ибоНедруги ваши сильны и исход наихудший возможен.Прежде всего, вероятно, вам голову зайца припомнят.Дерзостью было большой, согласитесь, дразнить государя,—Вам повредит это больше, чем вы легкомысленно мните…»«Вот уж нисколько! — ответил пройдоха. — Сказать вам по правде,В жизни пробиться вперед — искусство особое. РазвеСвятость, как в монастыре, соблюдешь тут? Вы знаете сами:Медом начнешь торговать, придется облизывать пальцы.Лямпе меня искушал, — он повсюду прыгал, носился,Все мельтешил пред глазами, жирный такой, аппетитный…И пренебрег я гуманностью. Много добра не желал яБэллину также. Они страстотерпцы, а я себе грешник.Кстати, каждый из них был достаточно груб, неотесан,Глуп и туп. И чтоб я разводил церемонии с ними?Это уже не по мне! Ведь сам я с отчаянным риском,Спасшись от петли, хотел хоть к чему-нибудь их приспособить,—Дело не шло. И хотя я согласен, что каждый обязанБлижнего чтить и любить, но таких ни любить не умею,Ни уважать. А мертвец, говорили вы, мертв, — и давайтеПоговорим о другом… Наступило тяжелое время.Что это в мире творится? Хотя мы и пикнуть не смеем,Видим, однако же, многое да про себя и смекаем.Грабить умеет король не хуже других, как известно:Что не захватит он сам, оставит медведю иль волку.Он-де имеет права! И ведь никого не найдется,Кто бы сказал ему правду! Настолько глубоко прониклоЗло! Духовник, капеллан… но молчат и они! Почему же?Тоже не промахи: глядь — и завел себе лишнюю ряску.Сунься-ка с жалобой! Ах, с одинаковой пользою можешьВоздух ловить! Убьешь только время напрасно. Искал быПрибыльней дело. Что было, то сплыло! И то, что однаждыОтнято сильными мира, к тебе не вернется. А жалобТоже не любят: они под конец докучать начинают.Лев — государь наш. И все, что себе оторвать он намерен,Рвет он по-львиному. Нас он считает обычно своими,—Ну и, конечно, все наше тоже своим он считает.Что вам, племянник, сказать? Августейший король уважаетТех исключительно, кто с приношеньем приходят и пляшутПод королевскую дудку. Ах, это так очевидно!Ну, а что волк и медведь в совете опять заправляют,Многих испортит: воруют и грабят они — а в фаворе.Все это видят, молчат, — ведь каждый о том же мечтает.Четверо-пятеро там наберется вельмож, царедворцев,Что к государю всех ближе и взысканы больше всех прочих.Если такой горемыка, как Рейнеке, стянет курчонка,Все на него ополчатся, на розыски бросятся, схватят,Приговорят его гласно и единогласно все к смерти.Вешают мелких воришек, похитчикам крупным — раздолье:Правь как угодно страной, захватывай замки, поместья!Видите ль, друг мой, на все это глядя и соображая,Начал игру я вести точно так же и думаю часто:Это, как видно, законно, коль так большинство поступает.Правда, совесть иной раз проснется, напомнит о божьемГневе, о Страшном суде и наводит на мысль о кончине:Взыщется там за малейшую мелочь, добытую кривдой.Тут начинаю впадать я в раскаянье, но не надолго.Стоит ли быть безупречным? Время такое, что дажеСамые лучшие от пересудов толпы не спасутся.Чернь повсюду тычет свой нос, все выведать любит —И ничего не простит, сочинит не одно, так другое.В этих низах, я скажу вам, хорошего мало найдется,—Мало, по совести, кто заслужил там господ справедливых.Только дурное у них на уме — в разговорах и в песнях.Хоть о своих господах и похвального тоже немалоЗнают они, но об этом молчат, вспоминают не часто.Я возмущаюсь особенно тем заблужденьем тщеславья,Коим охвачены люди: мол, каждый из них, опьяненныйБуйным желаньем, способен править судьбою вселенной.Ты бы жену и детей содержать научился в порядке,Дерзкую челядь приструнь, и покуда глупцы достояньяБудут проматывать, ты насладишься умеренной жизнью.Как же исправится мир, если каждый себе позволяетВсе, что угодно, и хочет другим навязать свою волю?Так мы все глубже и глубже в безвыходном зле погрязаем:Сплетни, ложь, оговоры, предательство, и лжеприсяга,И воровство, и грабеж, и разбой, — лишь об этом и слышишь.Всюду ханжи, лжепророки народ надувают безбожно.Так все кругом и живут. А скажешь от чистого сердца,Каждый беспечно ответит: «Ай, да уж если б настолькоТяжек и страшен был грех, как эти ученые вечноВсюду долбят, то священник тогда не грешил бы подавно».Так, на дурные примеры ссылаясь, они обезьянамУподобляются, созданным для подражанья, посколькуМышленье, выбор, на их беду, не даны им природой.Правда, лицам духовным вести надлежит себя лучше,Кое-что даже пускай бы и делали, но втихомолку,А ведь они же у нас на глазах творят что угодно,Нас, мирян рядовых, совсем не стесняясь, как будтоПоражены слепотою мы все. Но мы видим отлично:Этим святошам святые обеты их столь же по вкусу,Сколь и всем прочим приверженцам грешных мирских обольщений.Вот — по ту сторону Альп; у попов там особая мода:Каждый содержит любовницу. В наших провинциях такжеЭтим немало грешат. Мне скажут: они ведь имеют,Как и женатые люди, детей и, чтоб их обеспечить,Трудятся много и детям дают положение в свете.Те забывают, откуда произошли они сами,Чином своим не поступятся — ходят надменно, сановно,Как родовитая знать, и до гроба уверены будутВ том, что это их право. Раньше не очень-то чтилиВыскочек этих поповских, — теперь они бары:«Сударь», «сударыня». Да, деньги — великая сила!Редко на княжеских землях поповство к рукам не прибралоПошлину, подать, аренду, доходы от сел и от мельниц.Вот кто весь мир совращает! Хороший пример для общины:Видят, что поп не безгрешен — и каждый грешит без зазренья.Так вот слепого слепой со стези добродетели сводит!Где же дела благочестия пастырей праведных, мудрых?Кто из них добрым примером наставил бы церковь святую?Кто по стопам их пошел бы? Ведь все закоснели в пороках!Так уж ведется в народе, — как тут исправиться миру?Вот еще что я скажу вам: тот, кто родился внебрачным,Пусть успокоится — он ничего изменить тут не может.Я, понимаете, думаю: если такой незаконныйБудет вести себя скромно и лишним тщеславьем не станетОн никого раздражать, то не будет в глаза он бросаться.Несправедливо таких осуждать: ведь не наше рожденьеНам благородство дает, и рожденье не может позорить.Мы отличаемся лишь добродетелью или пороком.Добрых, ученых мужей в духовенстве всегда по заслугамВсе уважают, однако примеры берут с недостойных.Пастырь такой призывает к добру, а миряне смеются:«Он о добре говорит, а зло он творит. Что нам выбрать?»Он и о церкви не очень печется, других наставляя:«Чада мои, раскошельтесь на храм — и сподобитесь божьейМилости и отпущенья…» На этом он проповедь кончит,Сам или мелочь подаст, иль совсем ничего, и пускай тамХрам этот самый развалится! Так он себе продолжаетЖить — не тужить ни о чем, одеваться роскошно и кушатьСладко да жирно. Когда же мирским наслажденьям священникСлишком привержен, какие уж там песнопенья, моленья?Пастырь хороший всегда — ежедневно и даже всечасноГосподу ревностно служит, в добре совершенствуясь, в пользуЦеркви святой. Он достойным примером умеет наставитьПаству на путь всеспасительный к светлым вратам благодати.Я капюшонников тоже ведь знаю: гнусят и бормочут,Лишь бы глаза отвести, и тянутся вечно к богатым,Льстить превосходно умеют и шляются в гости все время.Стоит позвать одного, придет и второй, а назавтра —Двое-трое еще. А тот, кто в обители лучшийМастер чесать языком, тот в ордене больше успеет:Станет начетчиком, библиотекарем, даже приором.А остальные — в тени. Равенства даже и в блюдахНе соблюдается, ибо одни там обязаны в хорахПеть еженощно, читать, обходить погребенья, другие —По привилегии — праздны и все, что получше, — съедают.Ну, а вся папская рать: легаты, прелаты, аббаты,Пробсты, бегинки, монашки… о них говори — не доскажешь!В общем выходит: «Отдай мне твое, моего не касайся».Право же, и семерых таких чудаков не найдется,Чтобы, согласно уставу их ордена, в святости жили.Так-то сословье духовное в хилость, в упадок приходит!..»«Дядюшка, странно, — заметил барсук, — покаяние вашеТолько чужие грехи обличает, что вам не поможет.Думаю, хватит вам собственных? И почему это, дядя,Столь озабочены вы духовенством? Так, мол, да этак!Каждый свое только бремя влачит, и каждому личноИ отвечать полагается, как — соответственно званью —Долг исполнять он старался. Отчета никто не избегнет:Юноша ль, старец, в миру иль за стеной монастырской.Вы же о разных материях распространялись настолько,Что в заблужденье чуть-чуть не ввели и меня. В совершенствеВникли вы в то, как мир наш устроен, и в связи явлений.Поп замечательный был бы из вас! Я со всею бы паствойК вам приходил исповедаться, ваше учение слушать,Мудрости вашей набраться, ибо, — что правда, то правда,—Мы в большинстве грубияны, невежды, нуждаемся в знаньях».Так ко двору королевскому оба они приближались.«Ну-ка, смелее!» — воскликнул тут Рейнеке, духом воспрянув.Им повстречался Мартын-обезьяна, как раз в это времяВ Рим направлявшийся на богомолье. Он им поклонился.«Дядюшка милый, мужайтесь!» — сказал он сочувственно лису,Тут же пустившись в расспросы, хоть все ему было известно.Рейнеке грустно ответил: «Ах, за последнее времяСчастьем я, видно, покинут! Снова какие-то ворыТут на меня обвиненья возводят, особенно — воронС кроликом этим: тот без жены, мол, остался,Этот — без уха. А я-то при чем тут? Но если б я личноМог с королем объясниться, обоим пришлось бы несладко!Хуже всего, на беду, что с меня отлучение папыТак и не снято покуда. Один настоятель соборныйВправе решить это дело. Король с ним считается очень.Собственно, Изегрим-волк и в моем отлученье виновен:В Элькмаре жил он в обители как схимонах, но оттудаВскоре сбежал — не вынес чрезмерной он строгости схимы:Долго поститься и столько читать он, мол, не в состоянье,В гроб его чуть не загнали, мол, эти посты да молитвы.В бегстве ему я помог и жалею об этом: клевещетОн на меня государю всегда и вредит мне, как может.В Рим бы отправиться мне! Но семья! При таком положеньеБоязно их покидать! Ведь Изегрим, где б их ни встретил,Всячески будет им пакостить. И вообще разве малоЕсть у меня злопыхателей, чтоб затравить моих близких?Хоть бы с меня отлучение сняли, и то стало б легче:Снова бы исподволь я при дворе попытал себе счастья».«Как это кстати! — воскликнул Мартын. — Я сейчас отправляюсьИменно в Рим, постараюсь и вам оказаться полезным.Хитрый маневр проведу я. Конечно, не дам вас в обиду!Я как писец у епископа смыслю в делах: настоятельВ Рим затребован будет, а там я уж с ним потягаюсь.Дядюшка, знайте: за дело берясь, я веду его верно.Я-то добьюсь, чтобы с вас отлучение сняли, и личноПостановленье доставлю вам, в пику всем недругам вашим:Денежки их и труды — все пущено будет на ветер!Римские мне ведь известны порядки: я знаю, что делатьИли не делать там… Дядя мой в Риме живет, некий Симон,—Личность в почете и в силе, заступник даятелей щедрых.Некий там есть Плутонайд, есть доктор Грабастай, а такжеНоскудаветер, Неуповайтус, — я в дружбе со всеми.Деньги послал я вперед, — это вес придает вам заране:Все они там говорить о судебных формальностях любят,А на уме только деньги. И как бы там ни было делоШатко и криво, оно выправляется доброю мздою.Выложил денежки — прав. А если их мало, то сразуДвери захлопнутся… Значит, сидите спокойненько дома,Дело я ваше беру на себя — и распутаю узел.Вы ко двору направляйтесь, — к жене моей, фрау Рюкенау,Там обратитесь, — благоволят к ней король-государь нашИ королева. Она обладает недюжинной сметкой,Редкая умница и за друзей очень частый ходатай.Много там нашей родни. Правота не всегда выручает.Вы при жене моей двух сестер ее также найдете,Трех моих деток и собственных родичей ваших немало,Очень охотно готовых служить вам во всякое время.Если же вам в правосудье откажут, увидите вскоре,Что я сделать могу. Если вас притеснят, — сообщите.Все государство: король, все мужчины, все женщины, дети —Все отлученью подвергнутся! Я запрещу интердиктомПеть им в церквах и читать им все требы: венчанья, крестиныИ погребенья, и всё! Вы, дядюшка, не унывайте!Папа совсем уже стар и в дела не вникает, и малоКто с ним считается там, а фактически всем ВатиканомВертит теперь кардинал Ненасытус — мужчина в расцвете,Крепкий, горячий, решительный. С дамой одной, мне знакомой,Он в отношеньях интимных. Дама подсунет бумагу —И, как всегда, безотказно добьется всего, что ей нужно.Письмоводитель его Иоганнес Пристрастман — ценительСтарых и новых монет. Друг его близкий — дворецкий,Некий Шпионглаз. Нотариус там Путелькрутель — обоихПрав кандидат, подающий большие надежды. Он станетЧерез какой-нибудь год в юридических сферах светилом.Двое мне также судей там знакомы: Дукат и Донарий,—Что ни присудят они — отменить приговор не удастся.Так в этом Риме творятся и плутни и козни, а папаДаже не знает об этом. Все дело в знакомствах и в связях.Связями можно добыть индульгенцию, снять отлученьеС целой страны. Положитесь на это, дражайший мой дядя!Знает и сам государь: уничтожить вас я не позволю.Вывести мне ваше дело на чистую воду нетрудно.Должен понять государь, что в совете его высочайшемСамые умные мы: обезьянья порода и лисья!Это, как бы там ни было, вам, несомненно, поможет!..»«Очень утешен, — сказал ему Рейнеке. — Если бы сноваМне уцелеть, я бы вас не забыл…» И они распростились.С Гримбартом только одним, без друзей, без родни, приближалсяРейнеке-лис ко двору, что кипел к нему лютою злобой.

ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ

Рейнеке лис, ко двору подходя, окрылен был надеждой,Что обвинения против себя отведет. Но, увидев,Сколько собралось врагов его, как все держались, как явноЖаждали все отомстить ему и покарать его смертью,—Духом он пал, усомнился, но с вызывающим видомЧерез ряды всех баронов проследовал с Гримбартом вместе.К трону уже подходили они — и шепнул ему Гримбарт:«Без малодушия, Рейнеке! Не забывайте, что счастьеРобкому не достается, а смелый идет на опасностьИ вдохновляется ею: опасность — преддверье спасенья!»«Истинно так! — сказал ему Рейнеке. — Как благодаренЯ за поддержку вам! Если опять окажусь на свободе,Вспомню я вас!..» Осмотрелся он тут и увидел, как многоРодичей было в собранье, но доброжелателей мало!Он большинству насолить умудрился — великим и скромным,Даже гадюки и выдры считали его за прохвоста.Все же достаточно в зале друзей он еще обнаружил.Рейнеке стал на колени пред троном, и очень степенноТак он сказал: «Всеведущий и всемогущий от векаБог да хранит вас, король, господин мой, а такжеВашу супругу, мою госпожу, и обоим даруетМудрость и здравые мысли, дабы разуменьем монаршимПравое вам отличать от неправого, ибо все большеФальшь на земле процветает. Многие кажутся с видуВовсе не теми, кем суть. О, если б на лбу отражалисьВсе сокровенные мысли так, чтоб король, как по книге,Мог их читать, — он узнал бы, как я ему искренне предан!Многие, правда, чернят меня. Кто? Негодяи! Им нужноМне навредить, чтоб лишить меня вашего расположенья:Я, мол, его недостоин! Но мне ль не известно, как любитМой повелитель-король справедливость! О нет, не сведетеВы короля со стези правосудья! Так было — так будет!..»Зашевелились тут все, старались протиснуться ближе,Дерзости Рейнеке все изумлялись и жаждали слушать:Явны его преступленья, — как же ему отвертеться?«Ах, негодяй! — воскликнул король. — Но пустой болтовнеюТы не спасешься на сей раз! Нет, ложь и обман не удастсяВыдать за истину снова. Конца своего ты дождался!Преданность мне, полагаю, ты доказал: несомненно,Случая с кроликом, дела с вороной достаточно было б,—Ты же везде и повсюду свершаешь деянья измены!Мастер ты подлых проделок, но скоро они прекратятся.Мера терпенья полна, — я бранить тебя больше не стану!»Рейнеке думал: «Что будет со мною? О, если б добратьсяКак-нибудь до дому только! Какое бы выдумать средство?Будь там что будет, — испробую все, но пробиться я должен!..»«О мой великий король, мой монарх благородный! — сказал он.—Если считаете вы, что достоин я смерти, вы, значит,Дело не с той стороны рассмотрели. СоблаговолитеВыслушать прежде меня! Я бывал вам советом полезен,С вами в беде оставался, когда отступались иные,Те, что меж вами и мною становятся, мне на погибель,Пользуясь каждой отлучкой моей. Государь благородный,Выслушав слово мое, разобраться вы сможете в деле:Если вина моя признана будет, — смирюсь пред судьбою.Думали вы обо мне очень мало, когда беззаветно,Самоотверженно нес я охрану границ и окраин.Иль полагаете вы, что я при дворе появился б,Хоть бы малейшую зная вину за собой? Безусловно,Я б осмотрительно вас избегал и врагов моих также.Нет, все сокровища мира меня бы сюда не сманили!В собственном замке, на собственных землях я жил на свободе,Но за собой ничего я не знал — потому и явился.Я снаряжался в дозор, — в это время племянник мой, Гримбарт,С вестью приходит: опять ко двору я обязан явиться.Я о своем отлученье раздумывал все, — и с МартыномВел я об этом большой разговор. Обещал он мне святоСнять это бремя с меня. «Вот буду я в Риме, — сказал он,—Полностью все ваше дело беру на себя я отныне;Вы ко двору отправляйтесь, а мы отлучение снимем…»Видите, так мне Мартын говорил, — он знаток в этом деле:Им потому дорожит досточтимый епископ, наш, Прорвус,—Служит Мартын у него лет пять по судебным вопросам!Я же сюда прихожу — и летят на меня обвиненья.Кролик налгал на меня, лицемер, но ведь Рейнеке — вот он:Пусть обвинитель мой выйдет, в глаза меня пусть уличает!Тех обвинять, кто отсутствует, очень легко, в самом деле,—Но и противную сторону выслушать надо ведь прежде,Чем осуждать ее. Эти притворщики — ворон и кролик,Честью клянусь, — лишь добро от меня постоянно видали.Позавчера поутру чуть свет повстречался мне кролик,Мило со мной поздоровался. Я же стоял перед замкомИ начинал в это время чтение ранней молитвы.Он мне сказал, что идет ко двору, — я сердечно ответил:«Бог вам сопутствуй!» Но кролик стал плакаться: «Как я в дорогеПроголодался, устал!» — «Вы хотите покушать?» — спросил яОчень участливо. «Был бы признателен», — он отвечает.Я говорю: «Угощу, с удовольствием». В замок мы входим,—Подал я вишни и масло: не ем по средам я мясного.Тут подбегает к столу мой сыночек, мой младшенький, смотрит,Нет ли остатков: детишкам остатки особенно сладки.Чем-то малыш соблазнился, но кролик по мордочке крошкуТак угостил, что и губки и зубки окрасились кровью.Это заметил мой старшенький — Рейнгарт, схватил лицемераСразу за горло — и тут наигрался в отместку за брата!Вот что случилось — ни больше ни меньше! Я — сразу к мальчишкам,Их наказал, но с трудом от обидчика-гостя обоихЯ оттащил. И уж если досталось ему, помолчал бы:Большего он заслужил! Если б умысел злой тут имелся,То молодежь моя живо могла б с ним на месте покончить.Вот вам его благодарность! Я оторвал ему ухо!Чести он был удостоен, и это — отметка на память…Ворон приходит и плачется мне: он супруги лишился.Та, мол, к прискорбью великому, до смерти утром объелась:Рыбу приличных размеров она проглотила с костями.Как это было, он лучше осведомлен, но утверждает,Будто жену его я умертвил. А не он ли убийца?Пусть разрешат мне его допросить, запоет он иначе.Эти вороны взлетают мгновенно настолько высоко,Что никаким ведь прыжком допрыгнуть до них невозможно.Если кто хочет меня обличить в столь преступных деяньях,Пусть хоть свидетели будут надежные! Так ведь обычноСудят мужей благородных. Я этого требовать вправе.Если же верных свидетелей нет, прибегают к иному:Вот! Я готов к поединку! Пусть время назначат и место.Пусть он сейчас и представится мне, мой противник достойный,Равный мне происхожденьем: чья правда — нам шпаги докажут.Честь в поединке добывший ее закрепит за собою.Это — старинный закон, я на большее не претендую!..»Каждый на месте недвижно застыл, это слыша, настолькоРейнеке всех изумил своей вызывающей речью.Но перепуганы были особенно ворон и кролик,—Оба покинули двор, не отважась промолвить словечка.Прочь удаляясь, они говорили: «Судиться с ним дальшеБыло б для нас безрассудством. Действуй мы всем, чем угодно,Мы с ним не сладим. Кто видел, как было дело? Мы былиНаедине с негодяем. Свидетелей нет. И, конечно,Мы же и будем в ответе. Так пусть за его преступленьяВозится с плутом палач и за все воздаст по заслугам!Право же, ну его к черту! Мы знаем, с кем дело имеем:Лжец, и хитрец, и подлец, он погубит и целый десятокНашего брата. Нет же, дорого нам это стало б!..»Изегрим с Брауном хмуро следили, как парочка этаК выходу кралась. Тошно им было. Король в это времяТак говорит: «Кто с жалобой здесь? Подходите. ГрозилисьМногие этим вчера. Обвиняемый прибыл. Ну, кто же?»Но не нашлось никого, и Рейнеке нагло заметил:«Ясно, клевещут, клевещут, а чуть только очная ставка,Так поскорее домой. Подлецы эти, ворон и кролик,Рады меня очернить, навредить мне, навлечь наказанье.Все же бог с ними! Они отреклись от своих обвинений,Стоило мне появиться, одумались — и на попятный.Я посрамил их! Но видите, как доверяться опасноЗлостным клеветникам, очерняющим тех, кто в отлучке:Все извращают они и достойнейших всех ненавидят.Не о себе я пекусь, но других от души я жалею».«Слушай, — сказал тут король, — отвечай-ка мне, подлый предатель,Что побудило тебя умертвить, и к тому же столь зверски,Бедного Лямпе, кто был самым верным моим письмоносцем?Я ли не делал поблажек тебе, не прощал преступлений?Посох, котомку, сапожки вручил я тебе, снаряжаяВ Рим и в святое заморье; твоим благодетелем был я,Веря в твое исправленье. И вот мне приходится видеть,Как убиваешь ты Лямпе сначала, как Бэллин в котомкеГолову зайца приносит мне и заявляет публично,Будто он письма доставил, что вы сообща обсуждалиИ составляли и он был их автором главным. И что же?Мертвую голову в сумке находят — ни больше ни меньше!Вы это сделали, чтоб надо мной наглумиться. Был отданБэллин на растерзание волку — черед за тобою!»Рейнеке вскрикнул: «Что слышу я? Лямпе убит? И БэллинТакже погиб? Что мне делать? О, сам бы уж лучше я умер!Ах, вместе с ними лишился теперь я великих сокровищ!С ними отправил я вам драгоценности, коим на светеРавных не сыщется! Кто б заподозрить решился баранаВ том, что он зайца убьет и сокровища ваши похитит?Истинно: там берегись, где не ждешь ни капкана, ни ямы!..»В гневе король не дослушал, что Рейнеке плел вдохновенно,Встал — и в покои свои удалился и суть этой речиМимо ушей пропустил. Казнить собирался он плута.Вот он поднялся к себе и застал там как раз королевуС фрейлиной, фрау Рюкенау, мартышкой. Была обезьянаУ государыни и государя в особом фаворе.Именно ей предстояло вступиться за Рейнеке-лиса.Умной мартышка была, образованной, красноречивой,Всюду желанной, весьма уважаемой всеми. Заметив,Что раздражен был король, сказала она осторожно:«О государь! Если просьбы мои приходилось вам слушать,Вы никогда не жалели о том и всегда мне прощали,Если ваш гнев я дерзала умерить смягчающим еловом.Не откажите же мне в благосклонности вновь. Ведь на сей разДело идет о родне моей. Кто от своих отречется?Рейнеке, кем бы он ни был, — он родственник мой. И уж еслиО поведенье его говорить откровенно — скажу я:Раз он явился на суд, то, видимо, чист в этом деле.Так и отец его тоже, к которому столь благосклоненБыл ваш отец, натерпелся немало от сплетников подлыхИ обвинителей лживых. Но он посрамлял их обычно:Стоило дело расследовать — и выяснялось коварствоНизких завистников: даже заслуги его толковалисьКак преступления! Но при дворе он имел неизменноБольше почета, чем Изегрим с Брауном ныне. ОбоимСтоило б так же уметь от себя отводить нареканья,Слишком нередкие. Но справедливость им мало знакома:Все их советы тому доказательство, весь образ жизни!»«Но почему, — возразил ей король, — это вас удивляет,Что возмущаюсь я Рейнеке, вором, который недавноЗайца убил, свел барана с пути и особенно наглоВсе отрицает, нахально собою кичась, как примерным,Верным слугою моим? Между тем он открыто и всемиБез исключения изобличается ведь в оскорбленьеСамых надежных персон, в грабежах и в убийствахИ в нанесенье ущерба и всем нашим подданным верным,И государству всему. Нет, больше терпеть невозможно!»Но обезьяна на все это так королю возразила:«Да, но не всем ведь дано при любых обстоятельствах жизниМудро самим поступать и порадовать мудрым советом.Честь и доверье такому! Однако завистники тотчасИсподтишка начинают вредить ему. Станет их больше —Выйдут в открытую. Так ведь и с Рейнеке часто бывало.Все же вы память о том не сотрете, как мудрым советомОн выручал вас, когда остальные, как рыбы, молчали.Помните ль случай недавний — тяжбу змеи с человеком,—Как в этом деле никто не сумел разобраться, и толькоРейнеке выход нашел и пред всеми был вами похвален».Память немного напрягши, король отвечает мартышке:«Дело я помню отлично, но самая суть позабылась,—Что-то в нем, кажется, очень запутанным все оказалось.Если вы помните сами, то я бы охотно послушал».«Раз государю угодно, — сказала мартышка, — извольте:Ровно два года назад к вам, государь мой, приходитС жалобой шумной змея. Судившийся с нею крестьянин,Дважды уже проигравший процесс, не желал подчинятьсяПостановленью судебному. Этот крестьянин был тут же.Стала змея излагать горячо и пространно вам дело:Через дырявый забор проползать ей случилось однажды,Но, на беду, она тут же попалась в потайную петлю,—Петля стянулась мгновенно — змея там лишилась бы жизни,Если бы, к счастью, не оказался случайный прохожий.В ужасе смертном змея закричала: «Спаси меня, сжалься!Я умоляю, спаси!» Человек отвечает: «Согласен,—Освобожу, потому что мне жалко тебя. Но сначалаТы поклянись ничего мне худого не сделать». СтрашнейшейКлятвой змея поклялась — и была спасена человеком.Вот они вместе пошли. Вдруг, чувствуя голод жестокий,Бросилась на человека змея, удушить вознамерясьИ проглотить. Но несчастный отпрянул в испуге и в горе:«Это ль заслужено мною? Этоль твоя благодарность?Клятвой страшнейшей не ты ли клялась?!» А змея отвечает:«Вынудил голод меня, — ничего не могу с ним поделать:«Нужно» с запретом не дружно. Выходит, что я не в ответе».И человек тут взмолился: «Меня пощади, хоть покудаКто-нибудь встретится нам, кто нас беспристрастно рассудит!»«Что ж, — отвечает змея, — могу потерпеть я немного».Вот они дальше отправились, — ворона видят над лужей,—Имя ему Теребиклюй, Каркарлер с ним — вороненок.Их подзывает змея: «Подойдите-ка, будьте любезны,И рассудите нас». Ворон, внимательно выслушав дело,Сразу изрек: «Человека сожрать!» Ведь рассчитывал воронТоже куском поживиться при этом. Змея ликовала:«Значит, победа за мной — и никто меня впредь не осудит!»«Нет, — возразил человек, — не совсем проиграл я! Как смеетПриговорить меня к смерти разбойник? И единолично!Требую дело вторично заслушать, судить по закону!Несколько судей должно быть: четверо, пятеро, десять!»Снова змея согласилась: «Пойдем!» По дороге встречаютВолка с медведем, и все собираются в общую кучку.Тут человеку несчастному стало совсем уже страшно:Быть одному средь пяти подобных молодчиков! Шутка ль?Он окружен был змеею, волком, медведем и паройВоронов. Страху набрался он! Волк и медведь очень скороНа приговоре сошлись: «Змея умертвить человекаПолное право имеет: безжалостный голод законовНе признает никаких, а клятва нужде не помеха».Путника ужас объял: он понял — лишить его жизниВсе они жаждут. Змея в это время со злобным шипеньемКверху взвилась — и ядом как брызнет! Но путник отпрянул.«Это же самоуправство! — он крикнул. — Да кто тебя сделалЖизни моей госпожой?» А змея отвечает: «Ты дваждыСлышал решенье судей и дважды проигрывал дело».Но человек возразил: «Ведь они грабежом и разбоемСами живут! Я их не признаю! Пусть король нас рассудит!Что он ни скажет, ему подчинюсь. Если я проиграю,То, не ропща, даже самое страшное, все претерплю я!»Волк и медведь ядовито сказали: «Ну, что же, попробуй!Но ведь решенье и там будет в пользу змеи, несомненно».Были уверены все, что и двор их всецело поддержит,И, приведя человека, спокойно предстали пред вами:Эта змея, и волк, и медведь, и два ворона. Впрочем,Волк не один, а сам-три оказался: привел двух сынишек,—Звались они Пустобрюхелем и Ненаеделем, — обаБольше, чем все, беспокоили путника, нетерпеливоДоли своей дожидаясь: ведь волки прожорливы с детства!Ах, как несносно-невежливо выли они перед вами!Выгнать пришлось наконец вам обоих оболтусов грубых.Тут человек и поведал, к милости вашей взывая,Как умертвить его хочет змея, не считаясь с великимБлагодеяньем его, вопреки своей собственной клятве.Но отпираться змея и не думала: да, всемогущийГолод ее понуждает к тому, — он не знает законов!Вы огорчились тогда, государь мой! Казалось вам делоИ щекотливым весьма, и весьма юридически трудным.Да, вам казалось жестокостью на смерть обречь человека,Столь добросердного. Но и о голоде неумолимомТоже подумать пришлось, — и придворный совет вы созвали.Но большинство отказалось, увы, поддержать человека:Каждый мечтал пообедать — и все о змее хлопотали.Тут вы послали гонца за Рейнеке: все остальныеСлов не жалели, а дела решить не умели законно.Рейнеке прибыл — прочел протокол. На его усмотреньеВы приговор предоставили: как он решит, так и будет.Он, поразмыслив, сказал: «Мне обследовать место сначалаНеобходимо. Когда я змею в этой петле увижу,Так, как застал ее там человек, то найдется решенье».Вот у того же забора змею в ту же самую петлюСнова запутали так, как она человеку предстала.Рейнеке вот что сказал: «В исходном своем положеньеСтороны вновь очутились, и, значит, никто в этом делеНе проиграл и не выиграл. Мне приговор уже ясен:Если из петли змею вынимать человеку угодно —Пусть вынимает. Не хочет — то пусть и висит она в петле,Сам же он с честью, свободно своим пусть идет направленьем.Так как за благодеянье змея отплатила коварством,Вправе теперь человек выбирать. И, мне кажется, в этом —Истинный дух правосудья. Но, может быть, я ошибаюсь…»Это решенье понравилось вам и советникам вашим.Благодарил вас крестьянин, и все восхваляли за мудростьРейнеке-лиса тогда, в том числе и сама королева.Много о том говорилось, что в схватке военной, пожалуй,Изегрим с Брауном были б на месте: их всюду боятся,Там же, где мясом запахнет, — они себя ждать не заставят.Рост у обоих, и сила, и смелость — что правда, то правда,Но в королевском совете им часто ума не хватает.Оба к тому же и слишком бахвалятся силой, а в поле,Чуть настоящее дело — так дело как раз и хромает.Дома послушаешь их — никого нет на свете храбрее.В битве — охотно в резерве лежат, а уж если потребноДействовать мощным ударом, приходится гнать их, как прочих.Волки с медведями губят страну: их ничуть не заботит,Чей загорелся дом, кто несчастные жертвы пожара:Были бы угли погреться! Они никого не жалеют,Лишь бы утробу набить. Яйца съедят они сами,А беднякам — скорлупу и считают, что делятся честно!Рейнеке-лис же, напротив, как вся его лисья порода,Мудр и советом силен. А что сам он порой провинится,То, государь мой, ведь он же не камень. Советника лучшеВам никогда не найти. Я прошу вас простить его снова».Тут ей ответил король: «Я подумаю. Тем приговоромБыл я доволен, действительно, ибо змея поплатилась.Сам же он плут по природе, — не верю в его исправленье!Хоть договор с ним подпишешь, тебя все равно он обманет:Кто так хитро извернется, как он, кому с ним тягаться?Волк, и медведь, и кот, и кролик, и ворон — младенцыВсе по сравнению с ним, он наделал им бед и позора:Этот остался без уха, второй — без глаза, а третий —Жизни лишился… Не знаю, как можете вы за злодеяТак предо мной заступаться и так защищать его дело?..»«О государь! — обезьяна сказала, — осмелюсь напомнить:Род его знатен, велик, — вам придется подумать об этом…»С места поднялся король, чтоб вернуться к придворным, стоявшимТесной толпой, дожидаясь его. Среди них очень многоРодичей Рейнеке он увидал: главаря родовогоВсе собрались выручать. Перечислить их было бы трудно.Видит король этот род их обширный, но видит и многихНедругов лисьих напротив. Казалось, весь двор раздвоился.«Слушай-ка, Рейнеке, — начал король, — оправдайся, коль можешь,В подлом своем злодеянье, свершенном с Бэллином вместе,В том, что вы кроткого Лямпе убили и голову жертвыНагло прислали мне в сумке под видом секретных посланий!Вы это сделали, явно глумясь надо мною! Но БэллинЖизнью уже расплатился за это, — расплатишься тем же!..»«Горе мне! — Рейнеке скорбно сказал. — Умереть бы мне лучше!Вы меня выслушать лишь соизвольте, а там и решайте:Если виновен я — сразу казните. Избавиться, видно,Не суждено мне от горя и бед. Все равно я погибший!Знайте же: Бэллин, предатель, мои все богатства похитил.Да, ни единый из смертных не видел подобных сокровищ!Ах, они стоили жизни бедному Лямпе! ДоверилСказочный клад я обоим, — похитил все ценности Бэллин!Если бы только их вновь обнаружить! Но я опасаюсь,Что не найдет их никто, что исчезли они безвозвратно!..»Тут обезьяна вмешалась: «Отчаянью нет оснований!Если они на земле, то еще остается надежда.Будем ходить и расспрашивать всех — и мирян и духовных —Денно и нощно! Но вы драгоценности нам опишите!»«Неописуемы! — лис говорит. — И пропали бесследно:Кто их присвоил — припрятал. Какой же удар ожидаетФрау Эрмелину мою! Она не простит мне ошибки.Предупреждала ведь: «Не доверяй им обоим сокровищ!»А на меня же поклеп возвели — и, быть может, осудят.Нет, я свою правоту докажу, — я дождусь приговора.Если я буду оправдан, объеду все царства, все страны —И постараюсь пропажу найти, хоть ценой своей жизни!»

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ

«О мой король благородный! — сказал краснобай хитроумный.—Дайте мне, мой государь, пред моими друзьями поведатьО драгоценностях редких, что вам предназначены были.Пусть не дошли они к вам, но бывает похвально желанье».«Ну, говори, — согласился король, — да смотри покороче!»«Все миновало — и счастье и честь! — так начал печальноРейнеке. — Первым среди драгоценных изделий был перстень.Я его Бэллину дал, поручив передать государю.Из благородного золота отлит был перстень старинныйИ удивительным образом собран. Ах! Как он блистал быВ личной сокровищнице моего короля-государя!Тыльную сторону перстня, что самого пальца касалась,Всю испещрил письменами гравер и залил их эмалью:Те письмена составляли три слова еврейских с особым,Тайным значеньем. У нас их никто б не прочел и не понял.В них только Абрион, мастер из Трира, сумел разобраться.Это — ученый еврей, что все языки и наречьяОт Пуату до степей Люнебургских постиг в совершенстве.В травах же и в драгоценных камнях он знаток несравненный.Перстень мой он осмотрел и сказал мне: «Волшебные свойстваЗаключены в нем. Слова гравировки — три имени древних,Нам принесенные благочестивейшим Сифом из рая,Где он елей милосердья разыскивал. Кто этот перстеньНосит на пальце — от всяких опасностей в жизни избавлен:Громы, и молнии, и колдовство перед перстнем бессильны».Далее мастер открыл мне, что в книгах он вычитал, будтоПерстень носящий на пальце и в самую лютую стужуНе замерзает и мирно преклоннейших лет достигает.Вправлен был камень в тот перстень — яркий, редчайший карбункул,Вспыхивал он в темноте и все озарял вокруженье.Много скрывал он таинственных сил: исцелял от болезней,Кто прикасался к нему, избавлялся от всяких недуговИ от скорбей, и не властен он был над одной только смертью.Мастер открыл мне и прочие силы чудесного камня:Странствовать может повсюду счастливый его обладатель —И ни воды, ни огня не бояться, ни плена, ни кознейИ не потерпит вреда от любых покушений от вражьих.Стоит ему на карбункул взглянуть натощак перед битвой,Справится с сотней противников он. Благородный тот каменьСилы лишает все яды и все вредоносные соки.Он укрощает и ненависть: кто обладателя камняВдруг невзлюбил бы, тот вскоре изменит к нему отношенье.Кто перечислит все свойства того чудотворного перстня,Что, меж сокровищ отцовских найдя, предназначил я сразуИ отослал королю! Я-то сам понимал ведь отлично,Что недостоин такой драгоценности, что, как я думал,Ею владеть лишь единственный вправе: кто всех благородней,Тот, на ком зиждется всякое благополучие наше.Да, я мечтал охранить его жизнь от печалей и бедствий!Должен был также Бэллин-баран поднести королевеГребень и зеркало, чтобы она обо мне вспоминала.Я для забавы их как-то извлек из отцовского клада,—Произведений искусства изящнее не было в мире.Ах, как жена любовалась на них, как иметь их мечтала!Так никогда б не прельстили ее все земные богатства,Мы из-за этого ссорились даже, но я не сдавался.С самыми лучшими чувствами презентовал я недавноЗеркало это и гребень своей госпоже-королеве,Что оказала так много мне благодеяний, так частоСловом своим благосклонным меня из беды выручала.Блеск благородства и знатность ее — добродетель венчает,Род ее древний себя проявляет в словах и в поступках.Вот кто достоин был гребня и зеркала! Но, к сожаленью,Ей не пришлось их увидеть, — они ведь погибли навеки!Гребень я вам опишу. Художник избрал для издельяКости пантеры — останки того благородного зверя,Что обитает меж кущами рая и чащей индийской.Шкура ее многоцветна, пестра, и приятнейший запахРаспространяет она, а поэтому звери обычноЛюбят бродить по тропам, по которым проходят пантеры,Ибо тот запах целебен для каждого зверя, что каждыйЧувствует, что общепризнанно. Значит, из кости пантерьейВыточен был с удивительным тщаньем тот гребень изящный.Невыразимой его белизне серебро уступало,Благоуханием превосходил он корицу, гвоздику!Знайте, что запах пантеры по смерти ее проникаетВ кости — и, не выдыхаясь, он им сообщает нетленность.Всякую хворь изгоняет он, лечит от всякой отравы.Спинку высокую гребня украсил прекрасный орнамент:Очень изящные переплетения лоз виноградных —Золото с алой и синей эмалью. На среднем же полеИзображен был искусно рассказ о Парисе троянском:Как он увидел трех женщин божественных возле колодца,Трех знаменитых соперниц: Палладу, Юнону, Венеру;Как у них спор из-за яблока шел золотого: считалосьЯблоко общим, но каждая лично владеть им хотела.Спорили — и сговорились: Парис это яблоко долженТой присудить из богинь, кто окажется самой прекрасной.Юноша вдумчиво спорщиц осматривать стал, а ЮнонаТак говорит: «Если яблоко мне ты отдашь и признаешьСамой красивой меня — всех смертных ты будешь богаче».«Нет, — возразила Паллада, — подумай: коль яблоко этоМне ты присудишь — ты, станешь могущественнейшим из смертных,Имя твое упомянут — и всех оно в трепет повергнет».Слово теперь за Венерою было: «Что — власть? Что — богатства?Разве отец твой Приам не владыка троянский? А братья —Гектор и прочие, мало ль богаты и мало ль им власти?Не охраняет ли Трою могучее войско? И мало льВы покорили и близких и дальних земель и народов?Если бы самой прекрасной меня ты признал, если б отдалЯблоко мне, наслаждался б ты лучшим сокровищем в мире.Это сокровище — женщина! Всех она краше, мудрее,Вся — добродетель и вся — благородство. Похвал ей не хватит!Яблоко мне присуди — и супругой царя Менелая,Кладом из кладов, Еленой Прекрасною ты овладеешь».Отдал он яблоко это Венере как самой красивой,И помогла ему вскоре Венера похитить гречанку,—Стала жена Менелая женою троянца Париса.Изображен был резьбой барельефной весь миф посрединеИ окружен был щитками, в которые с редким искусствомВписано было и все изложенье бессмертной легенды…Слушайте дальше о зеркале. Было оно не стеклянным —Место стекла занимал в нем берилл чистоты небывалой!Что бы и где бы ни происходило, днем или ночью,—Зеркало все отражало! А если какой недостатокЕсть на лице у кого-нибудь, хоть бы в глазу небольшоеПятнышко, что ли, — взглянуть в это зеркало стоит —Всякое пятнышко иль бородавка бесследно исчезнет.Что ж удивляться, коль так я горюю об этой пропаже?Зеркало вправлено в раму редчайшей древесной породы:Дерево это — сетим, и прочно, и видом роскошно.Черви не точат его, и недаром же золота вышеЦенится дерево это. С ним черный эбен лишь поспорит —Вот почему: из него (при Кромпарте-царе это было)Мастер-искусник коня смастерил исключительных качеств:Ровно за час уносил седока этот конь деревянныйНа сто и более миль! Я подробностей, правда, не знаю,Знаю одно, что подобных коней на земле не бывало…К зеркалу я возвращаюсь. Была его рама овальной,—Фут — ширина, полтора — высота, вся покрыта резьбою.Дивной работы картинки! Как водится, было под каждойЗолотом к ней объясненье написано. Эти сюжетыВкратце я вам расскажу. О завистливой лошади — первый:В беге однажды решила она состязаться с оленем,Но, от него очень скоро отстав, огорчилась ужасно.Тут же она к пастуху поспешила с таким предложеньем:«Счастье свое ты найдешь, но меня ты послушаться должен.Живо садись на меня — и в тот лес мы с тобою помчимся:Скрылся там крупный олень, — подумай, какая добыча!Мясо, и мех, и рога ты продашь за большущие деньги!Живо! Поскачем!» — «Попробовать можно», — пастух отвечает,Сразу садится верхом — и в лес они оба несутся.Вскоре они замечают оленя — и следом вдогонкуМчатся за ним во весь дух, но олень оставляет их сзади.Выбилась лошадь из сил и так говорит человеку:«Слезь. Я устала. Нужна мне какая-нибудь передышка».«Нет, — возразил человек, — ты обязана мне подчиняться.Шпоры мои ты узнаешь! Сама навязала мне скачку,—Значит, скачи!» Так всадник себе подчинил эту лошадь.Видите, так и всегда наказуются те, кто готовыМучиться сами, чтоб только другой пострадал еще больше.Слушайте дальше об изображеньях на раме зеркальной:У одного богача служили осел и собака.Эта собака, конечно, хозяйской любимицей стала:С ним за его же столом сидела она и питаласьРыбой и мясом и даже спала у него на коленях.Лучшим куском благодетель ее баловал, а собакаМило виляла хвостом перед ним и усердно лизалась.Болдевин видел удачу собаки — и в сердце ослиномГоречь все больше кипела: «Подумал бы только хозяин:Что он так возится с этой ленивой, никчемною тварью!Та перед ним только скачет и руки и бороду лижет,Мне же приходится вечно работать, таскаться с мешками.Пусть он с пятью или с десятком собак попытается сделатьДаже и за год все то, что я успеваю за месяц!Чем только эту подлизу не кормят! А мне — лишь солома.Сплю я на голой земле, а когда меня гонят с поклажейИли верхом на мне едут, еще надо мной же смеются.Хватит! Я понял, чем надо заслуживать милость хозяев!»Только подумал он это, хозяин ему повстречался.Хвост осел тут задрал, вскочил на дыбы — и запрыгалПеред хозяином он с неистовым визгом и ревом,Бороду начал лизать ему, мордой к щеке прижиматьсяСтал на собачий манер, — набил ему несколько шишек.В страхе пустился хозяин бежать и кричит: «Он взбесился!Люди! Убейте осла!» Хватил тут хороших побоев,Слугами в стойло был загнан осел — и ослом он остался.Есть и поныне такие в ослиной породе: их мучитЗависть к чужому успеху, а сами — ничем остаются.Стоит, однако, им выскочить в крезы, получится то же,Что со свиньею, хлебающей ложкой бульон из тарелки.Именно так, и не лучше. Раз ты осел, то таскатьсяДолжен с мешками, питаться репейником, спать на соломе.Станешь иначе с ослом обращаться — его не исправишь.Ну, а дорвется до власти осел — тут пишите пропало:Было б ослам хорошо, — плевать им на общее благо!Знайте еще, государь мой (но только бы не был вам в тягостьМой разговор), что на раме зеркальной прекрасноИзображалось резьбой и описано было подробно,Как мой отец и кот Гинце союз меж собой заключили —Вместе искать приключений и свято поклялись друг другаХрабро в беде выручать и делиться любою добычей.Только отправились в путь, навстречу — вблизи от дорогиЕдут с борзыми охотники. Гинце заметил ехидно:«Добрый совет — нам и в пост мясоед!» Мой старик отвечает:«Может быть, вас удивит, но я сам этих добрых советовПолную сумку припас. Не лучше ль нам помнить о клятве:Стойко держаться друг друга в опасности! Это важнее».Гинце ему отвечает: «Что бы сейчас ни случилось,Средство одно мне известно, — к нему я прибегнуть намерен».Так он сказал и на дерево тут же и прыгнул проворно,Чтобы спастись от собак самому, а товарища бросил.В страхе застыл мой отец, охотники — ближе, а ГинцеСверху мурлычит: «Ну, дядюшка, как там дела? Не пора лиСумку открыть и в запасе советов найти наилучший?»Тут затрубили охотники в рог, изготовясь к облаве,—Бросился в бегство отец мой, с лаем борзые помчались,—По́том от страха отец исходил, и несло его часто:Этим свой вес облегчил он — и спасся от вражьей погони.Подло, как видите, предал его этот родственник близкий,Коему так он доверился. Дело ведь жизни касалось:Очень уж резвыми были собаки, и, если б не вспомнилВовремя он о норе незаметной, все кончено было б.В эту нору он юркнул — и врагам потому не достался.В деле с отцом моим Гинце себя показал! Но немалоФруктов, подобных коту. Я таких уважать не способен.Наполовину простил я кота, но ведь что-то осталось!Запечатлел это резчик на раме в картинке и в тексте…Там же картинка была с характерной проделкою волка.Видно по ней, как умеет он быть за добро благодарным:Как-то нашел на лугу он обглоданный труп лошадиный,С голоду даже на кости набросился жадно, и сразуОстрая крупная кость поперек его горла застряла.Был он в испуге большом и действительно мучился очень.Он рассылает гонцов — созывает на помощь хирургов,Но ни один не помог ему лекарь, хоть очень большоеВознаграждение он предлагал. Наконец длинноногий,В красном берете, явился журавль. Больной умоляет:«Доктор, спасите меня! Извлеките из горла скорееЭту проклятую кость, — торговаться я с вами не стану!»Вот и поверил журавль обещанью, — свой клюв с головоюВ пасть пациента засунул и вытащил кость очень ловко.«Ой, как мне больно! — завыл пациент. — Повредил ты мне горло!Так уж на сей раз и быть, но впредь осторожней работай.Будь кто другой, а не ты, поплатился бы он за небрежность».«Что вы? — журавль возразил. — Успокойтесь, теперь вы здоровы.Честно я свой гонорар заслужил, — оказал я вам помощь».Волк возмутился: «Видали нахала? Он требует платыЗа причиненный мне вред! Ты забыл, что огромную милостьЯ же тебе оказал: ведь клюв твой с пустою башкоюВ пасти моей находился, я мог бы тебя обезглавить,Но пощадил! А не ты ль причинил мне страданье, бездельник!Вознаграждение, собственно, мне бы скорей причиталось».Часто мошенники именно так за услуги и платят.Эти истории вместе с другими, а также виньеткиТонкой скульптурной резьбы, как и надписи к ним золотые,Сплошь украшали зеркальную раму. Я слишком ничтожен,Столь драгоценною вещью владеть недостоин, и думал:Препроводив эту редкость моей госпоже-королеве,Благоговенье свое докажу пред четой августейшей.Как огорчил своих деток я, мальчиков милых, отправивЗеркало из дому! Любо им было пред ним порезвиться,Понаблюдать, как болтаются хвостики сзади, смеятьсяМордочкам славным своим и забавные рожицы корчить.Ах, не предвидел я смерти честного Лямпе, вручаяТолько на веру ему, как и Бэллину, эти богатства!Лицами очень надежными я ведь считал их обоих,—Лучших друзей, мне казалось, иметь никогда я не буду.Горе убийце! Я выясню, кто драгоценности спрятал:Раньше иль позже — преступник бывает всегда обнаружен.Может быть, даже кой-кто, в кругу тут стоящий, укажет,Где драгоценности скрыты, как Лямпе убит был несчастный.Видите ль, государь, ежедневно пред вами проходитСтолько серьезнейших дел, — обо всем вы не можете помнить.Но не хранится ли в памяти вашей большая услуга,Что оказал вот на этом же месте отец мой покойныйВашему некогда? Ваш тяжело заболел в это время,Мой сохранил ему жизнь! А вы, государь, говорите,Будто ни я, ни отец мой заслуг не имели пред вами!С вашего соизволенья осмелюсь напомнить: отец мойБыл при вашем отце-государе в чести и в почетеКак многоопытный медик: умел по урине больногоОпределить и болезнь и лечение он, помогая природе.Глаз ли болит иль другой деликатнейший орган — отличноВсе исцелял он. Все рвотные средства он знал, а к тому жеБыл и дантистом: шутя он выдергивал зубы больные.Не удивительно, если забыли вы это: в ту зимуТри только года вам было. Слег ваш отец от какой-тоВнутренней боли, да так, что его уж носить приходилось.Распорядился врачей он созвать отовсюду — и дажеРимских светил медицинских, но все от него отказались,Тут, наконец, он позвал моего старика, и отец мойОпределил, осмотрев государя, недуг тот опасный.Очень расстроился он и сказал: «Государь мой!Как бы охотно расстался я с собственной жизнью, когда быМог этим вашу спасти! Но вашу урину в стаканеМне посмотреть разрешите». Король указанье исполнил,Жалуясь тут же отцу, что ему с каждым часом все хуже.Изображалось на зеркале, как ваш отец, словно чудом,Тут же и был исцелен. Старик мой решительно оченьВашему так заявил: «Если быть вы хотите здоровым,Съесть вам придется немедленно волчью печенку, но толькоОт роду волку должно быть не меньше семи. Не забудьте:Жизнь драгоценная ваша в опасности — и не скупитесь!В вашу мочу выделяется кровь, — поскорее решайтесь!»Волк, находившийся тут же, от этого не был в восторге,Но соизволил отец ваш к нему обратиться: «Надеюсь.В печени вашей вы мне не откажете, сударь, посколькуДело касается жизни моей». А волк отвечает:«Мне и пяти не исполнилось, — печень моя бесполезна!»«Вздор, болтовня! — возразил мой отец. — Это нам не помеха:Сам я по печени все и увижу!» С места на кухнюВолк был отправлен, а печень вполне оказалась пригодной.Тут же и съел ваш отец эту волчью печенку — и тотчасКончились все его боли, тяжелый недуг прекратился.Щедро отец ваш отца моего наградил, и отнынеДолжен был двор величать его доктором — и не иначе.С правой руки королевской отец мой с тех пор находился,И королем отличен был (я это доподлинно знаю)Пряжкою он золотой и бархатным алым беретом,С правом носить их пред всеми баронами, чтоб воздавалиВсе ему высшие почести. С сыном его, к сожаленью,Вовсе не так обращаются и об отцовских заслугахТоже не очень-то помнят. А самые жадные плуты,Что о своей лишь наживе пекутся, — возвышены ныне!Но отдувается кто же за них? Беднота, как обычно!Мудрость, законность — в отставке! Вельможами стали лакеи.Стоит же выскочке власть получить и могущество — лупитВсех без разбора и думать не хочет, кем был он недавно.Он об одном только помнит: на каждой игре наживаться!Много вкруг подлинно знатных найдется подобного сброда.Просьб и не слушают, если прошенье свое подношеньемНе подкрепишь. А прикажут наведаться — значит: «Во-первых,Нужно добавить, додать — во-вторых, а уж в третьих — дополнить».Все эти жадные волки себя обеспечивать любятЛучшим кусочком, а чуть для спасения жизни монархаИм пустяком поступиться предложат, — они в колебанье.Ведь отказался же волк послужить королю и печенкой!Что там печенка! Скажу откровенно: умри хоть бы двадцатьЭтих волков, чтобы только подольше и в добром здоровьеЖил наш король обожаемый вместе с дражайшей супругой,—Плакать не стану: червивое семя — паршивое племя!..То, что в младенчестве вашем случилось, то вами забыто,Я же так ясно все помню, как будто вчера это было.Изображен этот случай на раме зеркальной, согласноВоле отца. Сколько было там золота и самоцветов!Где мое зеркало? Если б узнать — мне и жизни не жалко!»«Рейнеке, — молвил король наконец, — ты достаточно многоЗдесь разглагольствовал — слушал я, слушал, и в общем — понятно,Если и был твой отец столь заметной фигурой и столькоПользы принес он двору, то ведь этому — давность большая.Этого сам я не помню, да ни от кого и не слышал,Но ведь о ваших проделках, напротив, я слышу так часто.Вечно вы в чем-то замешаны, вечно о вас разговоры.Может быть, тут и поклепы, и старые сплетни, однакоРад бы хоть раз я услышать о вас и хорошее тоже…»«Мои повелитель, — воскликнул тут Рейнеке, — так соизвольтеМне разрешить объясниться, — я этим задет за живое!Я ль вам не делал добра? Говорю не в укор вам, конечно,—Боже меня упаси! Я же сам сознаю, что обязанДелать для вас, разумеется, все, что я в силах. Надеюсь,Вы не забыли того эпизода, как с волком однаждыМы затравили свинью и, как она там ни визжала,Все же загрызли ее. Тут вы подошли и печальноНам сообщили, что следует ваша супруга за вами,—Оба, мол, голодны вы и что, если б из нашей добычиВыделить хоть бы толику и вам, это б вас поддержало.Изегрим что-то там вроде «пожалуйста» в бороду буркнул,Но до чего же невнятно! Я же сказал не колеблясь:«Мой государь! И на сотни свиней вы имеете право.Кто из нас должен делить?» И вы указали на волка.Изегрим, очень довольный, делил, как обычно он делит,То есть бессовестно: вам оторвал четвертиночку точно,Вашей супруге — другую, сам ухватил половину,Стал пожирать ее жадно, а мне уделить соизволилУши и рыло, а также пол-легкого. Все остальноеОн приберег для себя. Вы были тому очевидцем.Мало он тут проявил благородства — вам это известно.Долю свою вы изволили съесть, но я видел отлично —Вы не насытились. Изегрим, видеть того не желая,Сам продолжал себе чавкать, а вам не поднес ни кусочка.Тут уж вы собственной лапой огрели его по затылку,—Шкуру содрали с башки, и он с окровавленной плешью,С шишками бросился прочь, завывая от боли жестокой.Вы ему крикнули вслед: «Возвратись! Научись хоть приличью!Впредь ты со мной по-иному делись, а не то — пожалеешь!Ну, а теперь убирайся, — еды раздобудь нам. Живее!»«Мой государь, — я сказал, — если так, то я сбегаю с волком,—Кое-чего раздобуду!» Одобрили вы предложенье.Изегрим плохо держался: кровоточил он все время,Стонами мне надоел, я его подгонял, и мы вместеВскоре поймали теленка — ваше любимое блюдо.Жирненьким был он — и вы, рассмеявшись, сказали мне многоЛестных, приветливых слов: со мною, по вашему мненью,Двор не пропал бы. Теленка вы мне разделить поручили,—Я же сказал: «Причитается вам, государь, половина,А королеве — другая. Все то, что внутри этой тушки:Легкие, сердце и печень, — принадлежит вашим детям.Ножки возьму я себе, — любитель я ножек телячьих.Самое вкусное — голову — я оставляю для волка».Тут вы спросить соизволили: «Где, у кого ты училсяЧисто придворной манере добычу делить? Интересно!»Я вам ответил: «Учитель мой — рядом: этот вот самый,С плешью кровавой. Признаться, открыл он глаза мне сегодня.В точности я подмечал, как он утром делил поросенка,—И в совершенстве постиг всю премудрость подобной дележки.Мне — что бычок, что свинья — поделю безошибочно точно».Волку досталось и сраму тогда и страданий за жадность!Много таких наберется! Сожрут и плоды урожаяВ самых цветущих поместьях, и всех поселян без остатка,—Всякое благополучье они беспощадно разрушат.Горе несчастной стране, что вскормила подобных уродов!..Так, государь мой, не раз я оказывал вам уваженье.Все, что имею теперь, что наживу я в дальнейшем,Все это вам с королевой охотно я предназначаю:Мало иль много, но вам, разумеется, — львиная доля.Вспомните только свинью и теленка, и станет вам ясно,В ком настоящая преданность, может ли в этом сравнитьсяИзегрим с Рейнеке. Но, к сожаленью, в чести и в почетеВолк остается как главный лесничий и всех притесняет.Мало заботясь о ваших доходах, он очень усердноПриумножает свои. Ну, конечно же, с Брауном вместеИ верховодит он всем. А Рейнеке слушают мало.Да, государь! Это так! Очернили меня, и податьсяНекуда. Надо пройти через это, но вот мое слово:Кто обвинить меня может, пускай он предъявит улики,Выставит верных свидетелей и пред судом поручитсяВсем достоянием, ухом и жизнью, коль он проиграет;Тем же и я, со своей стороны, поручусь. По законуТак установлено — так и должно быть. И самое дело,Как бы оно ни решилось, должно быть разобрано честно,В строго законном порядке. Я этого требовать вправе!»«Так иль иначе, — заметил король, — на пути правосудьяСтавить рогатки я не собираюсь, — мне это противно!Все ж велико подозренье, что ты соучастник убийстваЧестного Лямпе! Я нежно к нему был привязан, и больноДумать, что нет его. Что пережил я, когда из котомкиВынули вместо посланий кровавую голову зайца!Бэллин, коварный попутчик его, был на месте покаран,—Ты же теперь по закону в суде оправдаться попробуй.Должен сказать, что я лично все Рейнеке снова прощаю,Ибо во многих критических случаях был он мне предан.Если еще обвинитель найдется, мы слушать готовы:Пусть при свидетелях неопороченных нам он представитИск в надлежащем порядке. Рейнеке здесь, он ответит!»«О государь, — встрепенулся тут Рейнеке, — благодарю вас!Каждому внемлете вы и над каждым равно распростерлиБлагодеянье закона! Позвольте вас свято заверить,Сколь я скорбел, отпуская Бэллина с Лямпе, как будтоЧто-то предчувствовал. Ах, ведь и сам я любил их сердечно!..»Так, слово за словом ловко придумывал Рейнеке басни.Все и развесили уши: сокровища так расписал он,Так он солидно держался, — казалось, все чистая правда.Даже утешить пытались его, — и король был обманут:Очень король размечтался об этих вещах драгоценных.К Рейнеке он обратился: «Ну, ну, успокойтесь и с богомВ путь отправляйтесь. Ищите, сделайте все, что возможно;Если нужна будет помощь моя, то я к вашим услугам».«Милости вашей, — сказал ему Рейнеке, — я не забуду;Ваши слова поднимают мой дух, подают мне надежду.Кара воров и убийц — верховное ваше призванье.Дело покуда темно для меня, но должно проясниться:Я с величайшим усердьем займусь им и денно и нощноБуду везде разъезжать и толково опрашивать встречных.Если сокровища я обнаружу, но буду не в силахСамостоятельно их отобрать, мне придется, конечно,Помощи вашей просить, — и тогда я с помехами справлюсь.Если я ценности благополучно доставлю вам, значит —Будет мой труд наконец награжден и доказана верность».Слушал все это охотно король и во всем соглашалсяС Рейнеке-лисом, который сплел эту ложь так искусно.Лжи его, впрочем, поверили все — и он снова свободноМог отправляться без всякого спроса, куда бы ни вздумал.Изегрим лишь не сдержался и проскрежетал с раздраженьем:«Так, государь?! Вы опять, значит, верите вору, что дважды,Трижды уже обманул вас? Ну, как же нам диву не даться?Что ж, вы не видите: плут обошел вас, всех нас опорочив!Правды он в жизни не скажет и все только врет беспардонно!Нет, от меня так легко не уйдет он! Вы убедитесь,Что он за лживый прохвост! Известны мне три преступленья,Им совершенные, — он не уйдет, хоть бы дракой запахло!Тут о свидетелях был разговор, но какая в них польза?Пусть и найдутся и до ночи самой дают показанья,Проку от них нам не будет: он все повернет, как захочет.Часто свидетелей выставить трудно, — так что же, преступникМожет и дальше свершать преступленья? Да кто же решитсяСлово сказать? Он каждому может пришить что угодно!Сами вы, близкие ваши и все мы на этом нагрелись.Нет, уж теперь я схвачу его — не улизнет, не спасется.Я его буду по-свойски судить. Берегись ты, мерзавец!»

ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ

Изегрим-волк приступил к обвиненью: «Сейчас вы поймете,Мой государь справедливый, что Рейнеке был негодяемИ негодяем остался! Наплел он тут гнусных историй,Чтобы меня и мой род обесчестить. Он вечно старалсяМне, а жене еще больше, доставить и сраму и муки.Как-то подбил он жену переправиться через болотоК очень богатому рыбой пруду, уверяя, что за деньРыбы она чуть не гору наловит, — ей стоит лишь в водуХвост погрузить — и сидеть, дожидаться: к хвосту присосетсяСтолько, мол, рыбы, что нам вчетвером, всей семьей, не осилить.Вброд поначалу, а там уже вплавь они к цели добрались,К самой плотине, где больше воды, где изрядно глубоко.Хвост опустить посоветовал Рейнеке здесь. Холодало,К вечеру лютый мороз наступил, и жене моей беднойСтало невмочь. А пруд между тем уже льдом затянуло,—Хвост у нее примерзает, — она шевельнуть им не может.Ну, и решила жена, что весь хвост ее рыбой обвешенИ потому так тяжел. А Рейнеке, вор этот наглый,Что он с ней сделал, — мне вымолвить страшно: он взял ее силой!Он от меня не уйдет! Преступленье оплачено будетЧьей-нибудь жизнью — его иль моей, но вот здесь же, сегодня!Он не отделается болтовней! За деянием гнуснымЯ его лично накрыл! Проходить мне случилось пригорком,Слышу отчаянный крик, — призывает на помощь, бедняжка:Лед приковал ее к месту, — она не могла защищаться.Я подоспел — и пришлось все увидеть своими глазами!Просто какое-то чудо, что сердце не лопнуло тут же.«Рейнеке, — крикнул я, — что же ты делаешь?!» Он обернулся —И убежал себе прочь. А я, в сокрушенье сердечном,Вынужден был там возиться в воде ледяной очень долго,Грызть и проламывать лед, жену из беды выручая.Ах, это тоже не гладко сошло: не терпелось Гирмунде,Сильно рвалась изо льда — и четверть хвоста в нем осталось.Жалуясь, громко завыла она, услыхали крестьяне,Вышли, заметили нас — и давай созывать всю деревню.В ярости, с вилами и топорами (и даже их бабыС прялками) все на запруду сбежались, шумели, кричали:«Ну-ка, ловите их, бейте, топите!» Горланили скопом.В жизни я страха такого не знал, и Гирмунда мне тожеВ этом призналась. Мы ноги едва унесли, а бежалиТак, что вся шкура дымилась. Нагнал нас какой-то верзила,На ноги легкий и преотвратительный парень, и долгоНас он преследовал и на бегу донимал своей пикой.Если бы ночь не настала, пришлось бы нам с жизнью проститься.Бабы их, эти проклятые ведьмы, кричали все время,Будто мы съели овец их. Они б нас в куски растерзали.Густо летели вдогонку нам брань и насмешки, но все жеС суши к воде мы успели свернуть и нырнули проворноОба в камыш, а соваться туда не решались крестьяне,Так как стемнело, — и все по домам разбрелись поневоле.Еле спаслись мы тогда… Государь! Мы имеем: насилье,Смертоубийство, измену, — ведь вот о каких преступленьяхРечь тут идет! Государь, покарайте их карой строжайшей!»Выслушав жалобу волка, ответил король: «В этом делеСуд разберется. Но Рейнеке слово теперь предоставим».Рейнеке вышел, сказав: «Если б именно так обстоялоДело, как волк расписал, — не к моей оно было бы честиНо упаси меня бог, чтоб это в малейшей хоть мереБыло на правду похоже! Я не отрицаю, — волчихуРыбу ловить я учил, указал ей дорогу и к прудуЛично ее провожал. Но она, лишь услышав о рыбе,Так понеслась, что дорогу, и все наставленья, и меруСразу забыла. И если ко льду она там и примерзла,То потому, что сидела так долго. А стоило раньшеВытащить хвост, ей хватило бы рыбы и на три обеда.Жадность к добру не приводит, и кто по натуре приверженК невоздержанью, к излишествам, тот в результате страдает.Алчности дух неизменно приносит одни лишь заботы:Он ненасытен. Ко льду примерзая, могла убедитьсяВ этом и фрау Гирмунда. Но я благодарности малоВижу с ее стороны за мою бескорыстную помощь:Я и толкал ее всячески, и поднимал, но чрезмерноГрузной она для меня оказалась. За этим занятьемИзегрим-волк и застал меня. Берегом шел он, увидел,Остановился и начал кричать и презлобно ругаться.Я, признаюсь, испугался столь пылкого благословенья.В ярости дикой меня он не раз, а и дважды, и триждыСамой вульгарной, грязнейшей, похабнейшей бранью осыпал.Я про себя и подумал: «Спасайся, покуда не поздно,—Помни: беглец — не мертвец!» И я рассудил очень здраво,—В клочья бы он разорвал меня там. Когда из-за костиПерегрызутся два пса, одному проиграть неизбежно.Я и решил, что значительно благоразумнее будетГнева его и расстройства рассудка в то время избегнуть.Злобным он был и остался, — спросите его же супругу.Что же мне пачкаться с этим вконец изолгавшимся типом?Ведь, увидав, что жена его к месту примерзнуть успела,Он разразился потоком безбожных проклятий, ругательств.То, что крестьяне за ними погнались, им было на пользу:Кровь их в движенье пришла — и не так они оба замерзли.Что же еще тут сказать? Довольно дурная манера —Лгать и свою же супругу собственной ложью порочить!Спросим ее, — ведь она тут присутствует: будь это правдой,Вряд ли она и сама поскупилась бы на обвиненья.Все ж я неделю отсрочки прошу для совета с друзьями,Как подобает ответить мне на обвинения волка».Тут и Гирмунда сказала: «Вся ваша жизнь и поступки —Ложь, надувательство и надругательство. Мы ли не знаем?Все только плутни, коварство и наглость! Тот, кто вам верит,Тот уж за это поплатится. Вы же прославленный мастерХитросплетений словесных. Взять случай со мной у колодца:Два над колодцем висели ведра, и в одно из них — право,Я уж не знаю, зачем, — вы уселись и вниз опустились,Но уж оттуда никак не могли вы подняться обратно.Страшно вы хныкали там. Я утром пришла — удивилась.«Как, говорю, занесло вас в колодец?» А вы мне кричите:«Милая кумушка! Как же вы кстати! Для вас угощеньеЯ приготовил. Садитесь в другое ведро и спускайтесь,Рыбы тут — уйма!» И так я попала в большое несчастье:Я вам поверила. Вы же клялись, что объелись там рыбыТак, что живот разболелся! Дала я себя одурачить:Глупая, влезла в ведро — и вниз как пошло оно сразу!Я в нем спускаюсь, в другом — поднимаетесь вы мне навстречу.Мне это было так странно, и я в изумленье спросила:«Рейнеке, как это так?» И ответ вы мне дали ехидный:«Вверх и вниз — так в мире ведется, так вышло и с нами.Жизни закон неизменный: этот унизиться должен,Этот — возвыситься, — все соответственно качествам личным».Тут из ведра вы изволили выскочить — и убежали.Я же, убитая горем, весь день просидела в колодце,—К вечеру только спаслась, но каких натерпелась побоев!Несколько там у колодца крестьян собралось, и случайноКто-то меня обнаружил. Голодная, в страхе ужасномЯ там сидела, дрожа, — на душе моей было прескверно.Слышу я между крестьян разговор: «Погляди-ка, в ведеркеСтарый наш недруг сидит, овец пожирающий наших!»«Ну-ка, тащи его наверх! — другой говорит. — ПостараюсьВстретить его хорошо, — разочтемся мы с ним за ягняток!»Как он там встретил меня — даже вспомнить мне страшно!Сколько ударов на шкуру мою тут посыпалось! В жизниХудшего дня пережить не пришлось. Я едва уцелела!»Рейнеке так ей ответил: «В последствия вникнете глубже. —Станет вам ясно, что эти побои пошли вам на пользу.Собственно, лично я предпочитаю без них обходиться.Дело же так обстояло, что кто-то из нас неизбежноБыл бы избит: не могли же мы выбраться одновременно.Это запомнить вам стоит: не будьте такой легковернойС кем бы то ни было. Мир, к сожалению, полон коварства».Волк заявил: «Да к чему в доказательствах лишних копаться!Кто же мне пакостил больше, чем этот вот злостный мошенник?Я вам еще не рассказывал, что он в Саксонии сделал,Как, на беду и позор, он завлек меня там к обезьянам.Да, по его наущенью в какую-то влез я пещеру,—Знал наперед он, какая беда меня там ожидала:Чуть бы замешкался я — без ушей и без глаз бы остался!Слов обольстительных он не жалел — уверял, что в пещереЯ с его тетушкой встречусь, — имел он в виду обезьяну,Очень досадовал он, что я спасся: направил нарочноОн меня в гнусное логово, что показалось мне адом».Пред господами придворными Рейнеке волку ответил:«Изегрим путает что-то, — он несколько тронулся, видно.Он обезьяну приплел? Так пускай уже точно расскажет.Два с половиною года назад покутить он собралсяВ землю саксонскую. С ним в те места я отправился также.Это вот — правда, все прочее — выдумка. Были в пещереНе обезьяны, — макаки! Ни за кузин, ни за тетокЯ никогда признавать их не стал бы. Мартын-обезьяна,Фрау Рюкенау-мартышка — мне родичи: дядя и тетя.Этим родством я горжусь. Он, дядя Мартын мой, законник,Очень почтенный нотариус. Этих же тварей пещерныхИзегрим в родичи мне навязал издевательства ради.Общего нет ничего между нами, родства — и подавно:Все они очень похожи на дьявола из преисподней.Если же тетушкой я величал ту старуху, — признаюсь,Знал я, что делал: терять — не терял, но зато угощеньеБыло роскошное. Впрочем, я ей удавиться желаю!Вот, господа! Мы однажды, с дороги свернув, обходилиГору какую-то, — видим, пред нами зияет пещера,Мрачная, очень глубокая, страшная. Но, как обычно,Изегрим с голоду недомогал, был не в духе. Да кто жеВидел когда-нибудь волка достаточно сытым, довольным?Я говорю ему: «В этой пещере найдется, наверно,Снеди порядочно. Думаю, что обитатели тожеОчень охотно поделятся с нами всем, чем богаты».Изегрим так мне ответил: «Я вас, племянничек милый,Под деревцом подожду: вы искусней во всем и, конечно,Это знакомство завяжете легче. Предложат покушать,—Вы известите меня». Рассчитывал выждать бездельник,Риск на меня возложив: посмотрю, мол, что будет. И все жеВлез я в пещеру и брел очень долго не без содроганьяДлинным, извилистым ходом, казавшимся мне бесконечным.То, что увидел я, ужасом было, какого вторичноЯ б не хотел и за горы червонного золота видеть.Что за вертеп омерзительных тварей, огромных и малых!Эта старуха, их маменька, — вот уж воистину дьявол!Пасть безобразно широкая, длинные страшные зубы,Длинные ногти на длинных руках и ногах и предлинныйХвост, прикрепленный к спине. Ничего отвратительней в жизниЯ не видал! А детеныши — столь же уродливо-гадки,Черные чудища: то ль привидения, то ль чертенята!Самка таким меня встретила взглядом, что стало мне жутко.Ростом была она больше, чем Изегрим, — кой-кто из детокНе уступал ей почти. Весь выводок мерзкий вповалкуНа перепревшей соломе лежал, до ушей в нечистотах.Ну и воняло в их логове! Так и в самой преисподнейСерой не будет вонять. Говоря вам по совести чистой,Что-то мне там не понравилось: их чересчур было много,—Я же один, и какие мне страшные корчили рожи!С мыслями все же собравшись, одно я попробовал средство:Я их сердечно приветствовал, наперекор своим чувствам,Выдал себя за их старого друга, назвал я старухуТетушкой, братцами — деток ее, на слова не скупился.«Дай вам бог счастья, — сказал я, — на долгие, долгие годы!Все это ваши детишки? Нечего спрашивать даже —Очаровательны! Так жизнерадостны, так миловидны!Выглядят, бог мне свидетель, как чистокровные принцы!Честь и хвала вам за то, что вы столь достойным потомствомРод умножаете наш! Обрадован я чрезвычайно.Счастлив с такою родней я знакомство свести покороче,Ибо в тяжелое время без близких особенно трудно».Так ее превознося, хоть совсем и не это я думал,Обворожил я старуху, — она отвечала мне тем же:Назван племянником был, обласкан, как родственник близкий,Будто бы дура и вправду со мною в родстве состояла.Хоть величание тетушкой мне помогло, но от страхаПотом я весь обливался. Она же тепло мне сказала:«Рейнеке, наш драгоценнейший родственник, милости просим!Как поживаете? Вам на всю жизнь я обязана будуЗа посещенье. Прошу вас преподавать моим детямРазные мудрые мысли, — пусть в жизни они преуспеют».Вот что услышал я. Видите, кое-какими словами —Тем, что назвал ее тетушкой, тем, что пожертвовал правдой,Много я выиграл, хоть и мечтал очутиться на воле.Впрочем, она меня не отпускала: «Мой милый племянник,Что ж вы торопитесь? Я угостить вас хотела — останьтесь!»Тут принесла она столько еды! Перечислить подробноВсе не могу вам теперь, но я был удивлен чрезвычайно:Где это все достается! Отведал я рыбы, козули,Разнообразной, вкуснейшей, самой изысканной дичи!Как ни наелся я там, но еще получил от хозяйкиДивный, изрядный кусочек оленины свежей в подарокДля передачи семье, — и простился отменно любезно.«Рейнеке, ждем вас почаще!» — сказала она на прощанье.Я обязался, конечно, — и выбраться поторопился.Радости, в сущности, не было там ни глазам и ни носу:Видел я смерть свою там — и удрал, и бежал без оглядкиТем же извилистым ходом до выхода, прямо к деревьям.Изегрим стонами встретил меня, — я спросил о здоровье,—Он мне ответил: «Прескверно, с голоду я подыхаю».Я пожалел его и целиком ему отдал оленийЛакомый окорок, тут же прожорливо съеденный волком.Как он тогда благодарен мне был, а теперь и не помнит!Окорок быстро прикончив, сказал он: «Узнать разрешите:Кто проживает в пещере? Что из себя представляетЭто жилье? Как приняли вас?» И чистейшую правдуЯ ему выложил: самое это гнездо, мол, ужасно,Снеди же лакомой там изобилье, и если он хочетДолю свою получить, пусть идет и войдет посмелее,Но чтобы пуще всего остерегся он правды излишней.Я повторил ему даже: «Хотите добиться успеха —Правду припрячьте подальше. Носящий ее бестолковоНа языке постоянно терпит повсюду гоненья,Вечно в хвосте, обойден, когда прочих к столу приглашают».Я наставлял его: «Помните: что б ни случилось увидеть,Вы только то говорите, что каждому выслушать лестно,—И отнесутся к вам дружески». Вот что от чистого сердца,Мой государь справедливейший, было мной сказано волку.Изегрим наоборот поступил, жестоко поплатившись:Раз он меня не послушал, так ему, значит, и надо.Космы его уж достаточно седы, но на волос дажеМудрости вы не найдете под ними! Подобным субъектамЧужды тонкие мысли. Народ неотесанный, грубый,Мудрости ценность, естественно, не в состоянье постигнутьЧестно ему я внушал отказаться на сей раз от правды.«Сам я приличия знаю!» — заносчиво он мне ответилИ устремился в пещеру, а там получил по заслугам.Страшную самку увидев, решил он, что это — сам дьявол.Ну, и детеныши тоже! И он, ошарашенный, крикнул:«Ай, что за гнусные звери! На помощь! И все эти твари —Ваши родные щенята? Поистине — чертово семя!Да утопите вы их, чтобы мерзкое это отродьеНе расплодилось на свете! Когда б они были моими,Я бы их передушил. Отнести бы их всех на болотоДа навязать на камыш этих грязных, вонючих уродов,—Сколько б тогда чертенят на такую приманку поймалось!Да, «обезьяны болотные» — им подходящая кличка!»Это услышав, мамаша их рассвирепела, конечно:«Дьявол какой вас прислал? Кто звал вас, такого нахала?Что вы пришли грубиянить? Какое вам дело — красивы льДети мои, безобразны ль? Тут был перед вашим приходомРейнеке-лис, многоопытный муж, понимающий больше.Он же заверил меня, что все дети мои миловидны,Благовоспитанны, очень хвалил их манеры, призналсяВ том, что родней приходиться им рад. Это сказано былоОчень торжественно час лишь назад вот на этом же месте.Пусть мои дети не нравятся вам, но по совести скажем:Вас ведь никто и не звал! Вот, Изегрим, так вы и знайте!»Он же съестного потребовал сразу, сказав очень грубо:«Ну-ка, тащите сюда, а не то я искать помогу вам!Хватит с меня разговоров!» Собрался он было обшаритьСам все запасы ее, но ему это выпало боком:Та на него как набросилась — стала кусать и царапать,—Шкуру на нем изодрала своими зубами, когтями.Так же свирепо, как мать, кусались, царапались дети.Волк с окровавленной мордою взвыл, заревел и пустился,Не защищаясь нисколько, бежать во всю прыть из пещеры.Я увидал его страшно истерзанным, шкура — вся в клочьях,Надвое ухо распорото было, а нос окровавлен.Ран получил он от них предостаточно, шкуру — на совестьТам отработали волку! Я к нему сразу с вопросом:«Вы ей, как видно, сказали всю правду?» На что он ответил:«Все, что я думал, все то и сказал ей. Проклятая ведьма!Как изуродован я! Вот здесь бы нам встретиться с нею,—Дорого мне заплатила бы! Все-таки, Рейнеке, вам приходилосьГде-нибудь видеть подобных детей, отвратительных, злобных?Только я это сказал ей, — так и пошло! О пощадеНечего было и думать: хлебнул я в том логове горя!»«Что же, вы спятили? — я говорю ему. — Я ведь другомуВас наставлял, — вам сказать надлежало иначе:«Милая тетя, привет вам! Здоровы ли вы и здоровы льВаши примерные детки? Как счастлив я снова увидетьСтарших и младших кузенов!..» Тут Изегрим вдруг взбеленился:«Тетушкой мне величать эту ведьму? А выродков этихБратцами? К черту! Такое родство и представить мне жутко.Тьфу! что за гнусная шайка! Хоть век эту сволочь не видеть!»Вот он за что пострадал. Государь мой, король, посудите:Может ли волк утверждать, что я предал его? Пусть он личноСкажет, не так ли все было, как я изложил в показанье».Изегрим с полной решимостью так заявил: «Несомненно,Этого спора словам не решить. Препирательство кончим!Тот, кто прав, тот и прав, а кто именно прав, будет видно.Держитесь вы вызывающе, Рейнеке, вызов — ответ мой!Драться мы будем друг с другом — и это решит нашу тяжбу!Изобразили чудесно вы, как голодал я жестокоУ обезьяньего логова, как вы меня накормилиДружески щедро. Еще бы: большущей обглоданной костью!Мясо же, я полагаю, вы съели заранее сами.Вы же всегда надо мной глумитесь, как можно больнееЧесть задевая мою. Чудовищной, подлою ложьюВы навлекли на меня подозрение в том, что коварныйЗаговор на короля злоумыслил я, что покушалсяДаже на жизнь государя. А вы о сокровищах вашихЧто ему там наплели! Да, найти их действительно трудно!Вы над женой надругались моей, — вы ответите кровью!Вот обвиненья мои! Знайте: я драться намеренС вами за старое все и за новое. Вы — повторяю —Плут, предатель, вор и убийца! Сражаться мы будемНасмерть и раз навсегда прекратим перепалки и стычки.Я вам бросаю перчатку — знак вызова на поединок,Издавна принятый всеми. Ее, как залог, сохраните,—Вскоре мы встретимся с вами. Сам государь это слышал,Слышали наши бароны, — могу я надеяться, значит,Что поединок они посетят. Вы, Рейнеке, не отлучайтесьДо завершения нашего спора. А дальше — посмотрим».Рейнеке думал: «Тут пахнет и всем достояньем, и жизнью!Он ведь и больше меня, и сильней, и уж если на сей разКак-нибудь не извернусь, то от всех моих ловких проделокПроку мне мало. Однако позвольте… Коль здраво подумать —Шансы тут есть у меня: ведь передних когтей он лишился!Если дурак до сих пор не остыл, пусть он будет наказан:Он проиграет игру, — уж я под конец постараюсь!»Рейнеке к волку затем обратился: «Вы, собственно, сами,Изегрим, лжец и предатель, и все обвинения, коиМне предъявить вы осмелились, — до очевидности лживы.Драться угодно вам? Что ж, я готов, уклоняться не буду.Сам я об этом мечтал и в ответ вам бросаю перчатку!»Принял король их залоги, которые твердо вручилиОба они, и сказал: «Поручителей ваших представьте,Что к поединку вы явитесь завтра. Запутано, видно,Дело с обеих сторон, — кто в ваших речах разберется?»Браун-медведь и кот Гинце свое поручительство далиЗа Изегрима. За Рейнеке — сын обезьяны Мартына,Монеке (лисов кузен) и Гримбарт-барсук поручились…«Рейнеке, будьте спокойны и благоразумны, — сказалаФрау Рюкенау-мартышка. — Муж мой, ваш дядя, отбывшийВ Рим по делам, научил меня тайной молитве. СоставилЭту молитву ученый аббат Заглотайвас, которыйК мужу благоволит и ему записал на бумажкеТекст непонятный, сказав, что она помогает мужчинамВ битве с противником. Утром прочесть натощак ее нужно,—Будешь на весь этот день от опасности всякой избавлен,Будешь вполне застрахован от ран, от страданий, от смерти.Так что утешьтесь, племянник, я вовремя эту молитвуЗавтра над вами прочту, — это даст вам уверенность, бодрость».«Я вам сердечно признателен, тетушка! — лис ей ответил.—Этого я не забуду! Но больше всего, я надеюсь,Сила моей правоты мне поможет, и сметка, и ловкость».С лисом всю ночь проводили друзья, заглушаяМрачные мысли его оживленной беседой. Всех большеФрау Рюкенау забот проявила в нем: приказалаОт головы до хвоста покороче остричь его, смазатьГрудь и живот его маслом и салом. И Рейнеке сразуСделался кругленьким, гладеньким, легким и скользким. При этомФрау Рюкенау сказала: «Обдумайте тактику вашу.Слушайтесь прежде всего советов друзей искушенных:Пейте побольше, но жидкость в себе задержите, а утром,Выйдя на круг, выпускайте толково ее: свой пушистыйХвост хорошенько смочив, хлестните противника в морду.Если б еще по глазам его смазать, — вот было б отлично:Это затмит его взор и ухудшит его положенье,Что вам и на руку будет. Нужно еще и трусливымВам притворяться сначала, пустившись бежать против ветра.Бросится он догонять вас, поднимете пыль — и забьетеСмесью песка и помета глаза ему, и отскочитеВ сторону, и наблюдайте: он станет, глаза протирая,—Случая не упускайте — едкою жидкостью вашейСмажьте глаза ему снова, и он совершенно ослепнет.Соображенья лишится — и будет за вами победа.Ну, а теперь вы немного поспите, мой милый племянник,—Мы вас разбудим. Слова той чудесной молитвы над вамиЯ прочитаю сейчас — и они укрепят вас». МартышкаРуку ему возложила на голову и возгласила:«Онзелоп онвол сузебупо патиде рвопен мавотэ»[10].«Ну, в добрый час! Вы теперь спасены», — Рюкенау сказала,Гримбарт за ней повторил — и они его спать уложили.Спал он спокойно. А чуть только солнце взошло, как явилсяС выдрою в паре барсук будить и приветствовать лиса.«Доброго утра! Пора приготовиться!» Юный утенокБыл ему выдрой заботливо подан с такими словами:«Кушайте, братец! Для вас он добыт! Уж пришлось мне попрыгатьУ гюнебротской плотины. Приятного вам аппетита!»«Очень хороший почин! — ответил ей Рейнеке бодро.—Как пред соблазном таким устоять? Да зачтется вам богомВаше вниманье ко мне!» С удовольствием съел он утенка.Выпил изрядно и гордо пошел в окружении близкихПрямо на круг, на песчаный, назначенный для поединка.

ПЕСНЬ ДВЕНАДЦАТАЯ

Только увидел король, как появился у кругаРейнеке, гладко остриженный весь и натертый до блескаМаслом и салом, — так со смеху он покатился.«Лис! Это чья же наука? — воскликнул он. — Видно, недаромРейнеке-Фуксом ты прозван: все вечные хитрости, плутни!Всюду найти ты умеешь лазейку — и выскочить фуксом».Рейнеке сделал глубокий поклон королю, королевеСделал особый поклон и вприпрыжку вступил на арену,Где, окруженный родными и присными, волк находился.Все они лису, конечно, желали бесславнейшей смерти.Много пришлось ему выслушать гневных угроз и проклятий.Но ягуар с леопардом, смотрители круга, явились,Чинно святыни внеся, и на этих святынях публичноДали присягу противники, каждый свое подтверждая.Изегрим-волк присягал очень бурно, с угрозой во взоре:Рейнеке — вор, предатель, убийца, не раз уличенныйВ самых преступных деяниях, в прелюбодействе, в насилье,Лжив он до мозга костей — и теперь только смерть их рассудит.Рейнеке клялся в обратном — ни одного преступленьяИз перечисленных волком он за собой, мол, не знает.Изегрим и под присягою лжет, как всегда, но напрасно:Ложь ни за что он не сделает правдой, — на сей раз подавно!Тут им сказали смотрители круга: «Пусть каждый поступит,Как надлежит ему. Правда сама обнаружится вскоре».Все от велика до мала покинули круг, где осталисьОба противника только. Но лису шепнула мартышка:«Помните, что я сказала, советы мои соблюдайте!»Рейнеке весело ей отвечал: «Наставления вашиМужества мне придают. Успокойтесь: еще я владеюСмелостью, хитростью, что не однажды меня выручалиИз переделок опасней, чем эта, когда приходилосьКое-что приобретать, разумеется, в долг, но бессрочный.Да, рисковали мы жизнью! Так неужель я сегодняС этим злодеем не справлюсь? Его осрамить я намеренВместе со всем его родом, себя же и близких — прославить.С ним я за всю его ложь разочтусь!..» На кругу они обаТак и остались одни. Все глазами их там пожирали.Изегрим сразу же рассвирепел и с разинутой пастью,Лапы напрягши, наскакивать стал на противника грозно.Рейнеке, более легкий, успел увернуться от волка,Жидкостью едко-зловонной он хвост окатил свой пушистыйИ проволок по арене, песку на него набирая.Изегрим думал, что лис уже в лапах, но плут как ударитМокрым хвостом по глазам, — тот лишился и зренья и слуха.К этому лис не впервые прибег, и немало животныхВсю вредотворность той влаги едчайшей уже испытало.Так он и волчьих детей ослепил, как рассказано раньше,Так и отца их отметить решил. По глазам его смазав,Сразу же в сторону он отскочил и стал против ветраРыть торопливо песок — и густою песчаною пыльюВолку глаза он засыпал. Тут Изегрим нетерпеливоСтал их тереть, протирать, и тем свою боль он усилил.Рейнеке-лис между тем, владея хвостом превосходно,Снова хлестнул им противника — и ослепил совершенно.Плохо тут волку пришлось: перевес ведь использовал мигомРейнеке хитрый. Увидев, как страшно слезятся от болиВолчьи глаза, — на противника прыгать он бешено начал,Зверски его избивать, и кусать, и когтить, в то же времяНе забывая хвостом по глазам его шлепать и шлепать.Волк, обезумев почти, все на месте топтался, и тут-тоРейнеке стал издеваться над ним еще более нагло:«Сударь мой волк! На веку вы своем уплели, извините,Несколько агнцев кротких, а также изволили слопатьВ общем достаточно всяких невинных зверушек. Надеюсь,Впредь их родня заживет припеваючи. Так иль иначе —Вы их оставите в мире, сподобясь за то благодати.Жертва такая спасет вашу душу, особенно еслиВы терпеливо дождетесь конца. Все равно ведь на сей разВам от меня не уйти, — уж разве что просьбе смиреннойВнял бы я и пощадил вас — и жизнь даровал вам, быть может».Рейнеке все это выпалил быстро — и волка за горлоКрепко схватил он в расчете закончить на том поединок.Изегрим, бывший намного сильнее, рванулся могучеРаз и другой раз — и вырвался было, но Рейнеке вгрызсяВ морду его, и жестоко поранил, и глаз ему вырвал.Кровь так и хлынула, с волчьего носа стекая на землю.Рейнеке крикнул: «Того и хотел я! Какая удача!»В смертном отчаянье волк, окровавленный, глаза лишенный,В бешенство впал и, забыв о раненьях, о боли ужасной,Прыгнул на лиса — свалил его наземь, прижал его крепко.Тщетно бы лис призывал свое хитроумье на помощь.Лисью переднюю лапу, ему заменявшую руку,Изегрим стиснул зубами, держа ее мертвою хваткой.Рейнеке грустно лежал на земле, — он боялся, что лапыМожет лишиться вот-вот, и тысячи дум передумал.Волк, задыхаясь от злобы, над ним прохрипел в это время:«Пробил твой час наконец, негодяй! Так немедля сдавайся,Или тебя я на месте прикончу за все твои плутни!Я уплачу тебе. Ты потрудился, хотя и напрасно:Скреб ты песок, изливал свою жидкость, остриг свою шкуру,Жиром намазался… Горе тебе! Ты мне сделал так многоВсякого зла: клеветал на меня, ослепил. Но, мерзавец,Не улизнешь ты теперь! Иль сдавайся, иль будешь растерзан!».Рейнеке думал: «Дела мои плохи. На что мне решиться?Если не сдамся — я буду растерзан. А если же сдамся,Буду навек опозорен. Да, я заслужил наказанье:Слишком дразнил я его, оскорблял его слишком уж грубо!»Волка смягчить попытался он сладко-смиренною речью.«Дядюшка, мой дорогой, — он сказал, — я бы тотчас охотноСтал вашим верным вассалом со всем, чем где-либо владею.На богомолье за вас я пошел бы ко гробу господню,В землю святую. Все церкви я там обошел бы и ворохВам отпущений принес бы: и нашей душе во спасеньеЭто пошло бы, и папеньке с маменькой вашим покойнымТоже хватило б на вечные веки в их жизни загробнойБлагом таким наслаждаться. Кому же оно не потребно?Чтить я вас буду, как римского папу; священнейшей клятвойКлясться готов, что отныне и присно я буду всецелоВ вашей зависимости находиться со всем своим родом.Клятву за всех приношу я — служить вам во всякое время.Не обещал бы я этого и королю, а вот вам предлагаю.Дайте согласье — и быть вам владыкой всего государства.Все, что поймать мне удастся, то вам приносить обязуюсь:Рыба ли, курица ль, гусь или утка, — я всей этой снедиИ не попробую прежде, чем вам, и супруге, и деткамЯ не представлю на выбор. К тому же и добрым советомВам помогать я берусь, дабы неудач вам не ведать.Я ведь слыву хитрецом, вы силач, — значит, вместе мы можемДелать большие дела, но держаться нам нужно друг друга.Силища ваша да сметка моя, — кто же нас одолеет?Наша взаимная драка, в сущности, глупость большая.Я бы на это не шел, если б как-нибудь благопристойноМог избежать поединка. Но раз вы мне бросили вызов,Должен был я согласиться во имя приличья и чести.Все же признайтесь, что в битве держался я с вами учтиво,Даже всей силы своей не выказывал ибо я думал:«Рейнеке, к собственной чести, ты должен быть с дядей гуманным».Если б я вас ненавидел, пришлось бы вам хуже гораздо.Собственно, вы и не так пострадали, а если случайноГлаз я задел ваш, то это, поверьте, мне искренне больно.Все же утешен я тем, что известно мне верное средствоВылечить вас. За него вы мне будете век благодарны.Если бы глаз и пропал, а в общем вы были б здоровы,Проще вам было б: ко сну отправляясь, одно бы окошкоВам закрывать приходилось. Двуоким — двойная работа.Чтобы верней вас умилостивить, всю родню я заставлюЗемно вам кланяться, я прикажу и жене и детишкамУ короля на глазах, перед всем этим знатным собраньемСлезно просить, умолять вас и вымолить ваше прощеньеИ дарованье мне жизни. Тогда я открыто признаю,Что сочинял небылицы на вас, клеветою позорилИ что всегда вас обманывал. Я обещаю поклясться,Что ничего я худого не знаю о вас, что отнынеЯ вас бесчестить не буду. Навряд ли когда-нибудь самиИ про себя вы мечтали о большем удовлетворенье.Что вам за смысл убивать меня, вечно потом опасатьсяМести кровавой родных и друзей моих? Если, напротив,Вы пощадите меня, то покинете с честью арену —И благородным и мудрым вы будете признаны, ибоТот надо всеми возвышен, кто истинно великодушен.Помните: вряд ли вам снова представится эта возможность.Впрочем, жить, умереть — мне теперь уж совсем безразлично».«Хитрая лисонька! — волк отвечал ему. — Ах, как ты хочешьОсвободиться! Но если бы мир весь из золота дажеБыл сотворен и его предлагал ты в беде, — я бы все жеНе отпустил тебя. Мало ли раз ты мне клялся фальшиво?Лживый пройдоха! С тебя же потом скорлупы мне яичнойНе получить. А родня? Да плевать мне на все твое племя!Ждать от них можно, конечно, всего. Но уж как-нибудь с нимиСправлюсь я тоже. Злорадная тварь! Как бы ты издевалсяСам надо мной, если б я отпустил тебя, уши развесив!Надо тебя совершенно не знать, чтоб на грош хоть поверить.Ты, говоришь, пощадил меня, гнусный мошенник! Да развеГлаз мой на нитке теперь не болтается? Разве ты шкуруНе разодрал мне местах в двадцати? Или хоть на минуткуТы, негодяй, перевес получив, мне давал передышку?Должен бы быть идиотом я, чтоб за позор и увечьяЖалость, гуманность к тебе проявлять! Ты меня и ГирмундуВвергнул и в горе и в срам! Нет, за это заплатишь ты жизнью!»Так говорил ему волк. А пройдоха успел в это времяЛапу вторую свою промеж бедер противника всунуть —И деликатнейший орган его как схватил, да как началДергать, трепать его… Распространяться не буду, но толькоИзегрим взвыл преотчаянно, пасть свою страшно разинув.Рейнеке лапу и выдернул сразу из пасти разжатой,—И не одной, а обеими мучил он волка-беднягу —Тискал, тянул все безжалостней. Волк до того раскричался,—Кровью плевать уже начал! От пытки такой прошибалоПотом его то и дело, он вымок насквозь и от страхаОпорожнился. А лис ликовал: это пахло победой!Волка теперь он терзал и зубами. А тот, угнетенныйМукой и смертной тоской, сам себя уже видел погибшим.Кровь из глаз, из пасти лилась. Наконец он свалилсяВ изнеможении полном. А лис — он за зрелище этоГор золотых не хотел бы! Волка трепал он все так же,Злобно щипал, и душил, и кусал, и когтил он беднягу,И волочил, чтобы каждый видел его униженье.Изегрим с воем тупым, в пыли и в своих нечистотахКорчась, катался пред всеми в таком непотребнейшем виде.Все его близкие, громко вопя, короля умоляли,Чтоб соизволил он дать приказанье кончать поединок.«Что же, — король им ответил, — если находите нужным,Если вы сами желаете этого, — не возражаю».Отдал король приказанье, чтоб ягуар с леопардом,Оба смотрителя круга, противников остановили.Линкс и Лупардус пришли на арену — и к Рейнеке-лисуТак обратились: «Довольно! Король изъявляет желаньеВашу борьбу прекратить и предел положить вашей распре.Требует он, чтобы был ваш противник ему предоставлен,С тем чтобы жизнь даровать он мог побежденному, ибо,Если один из противников мертвым падет, то, конечно,Горе и той и другой стороне. А ведь вы победитель.Всем это ясно — и знайте, что лучших мужей одобреньеВы заслужили, и все они — ваши сторонники ныне».Рейнеке так им сказал: «Я свою докажу благодарность!Я королевскую волю исполню и все, что он хочет,Сделаю с радостью. Я победил! Ничего уж прекраснейВ жизни мне не испытать. Об одном я прошу государя:Посовещаться хочу я с друзьями». И крикнули хоромБлизкие Рейнеке: «Все мы считаем, что надо исполнитьВолю монарха!» И бросились тут к победителю толпыРодичей: все барсуки и бобры, обезьяны и выдры,И новоявленных много друзей: горностаи, куницы,Ласки и белки, и прочие, с ним враждовавшие прежде,Имени даже его не хотевшие слышать, спешилиТоже к нему. Даже те, кто его обвиняли обычно,В родичи тут записались — и жен и детей притащили:Великовозрастных, средних, и малых, и крошечных самых.Все перед ним лебезили — и не было лести предела…Так повелось уж на свете — счастливчики только и слышат:«Быть вам живым и здоровым!» Друзья отовсюду к ним валят.А неудачникам что остается? Набраться терпенья!Так же и тут получилось. Все к победителю льнули,Каждый хотел перед ним отличиться: играли на флейте,Дули в тромбоны, лупили в литавры и пели усердно.Прихвостни Рейнеке-лиса ему говорили: «Гордитесь!Вы и себя самого, и род ваш возвысили ныне!Как огорчились мы, видя, что вас побеждает противник,—Вдруг все так быстро пошло по-иному. Вот это был фортель!»«Благодарю вас, — ответил им лис, — повезло мне, признаться».Так они двинулись шумной толпой, впереди — победительВ сопровожденье смотрителей круга. И вот перед нимиТрон королевский, — и Рейнеке пал на колени картинно.Но государь перед цветом баронства сказал ему: «Встаньте!Вы защищали себя в этом деле достойно — и с честьюИз положения вышли. Я вас объявляю свободным.Кары, на вас тяготевшие, все отменяю. Об этомПоговорю я на днях на совете баронском, как толькоИзегрим на ноги станет. На том и закончим сегодня».«О государь! Наставленья верховные ваши, — ответилРейнеке скромно, — всегда благотворны, — вы знаете сами.Сколько я здесь обвинителей встретил! Все лгали в угодуВолку, врагу моему, что меня уничтожить пытался,И не совсем безуспешно. А те все кричали: «Распните!» —С ним заодно клевеща, чтоб меня затравить поскорее,Лишь бы ему угодить. Все видели ясно: мой недругВ большей чести находился у вас. Но никто не подумал,Чем это кончиться может и как еще выплывет правда.Я бы сравнил их с собаками, что перед кухней обычноЦелою сворой торчат, авось благодетель их, повар,Вспомнит о них благосклонно и несколько косточек бросит.Братья собачья заметила как-то, что их сотоварищМяса вареного целый кусище у повара выкрал,Но оказался не столь расторопным, — и хвост ему все жеПовар ошпарил. Успел он, однако, с добычей роскошнойВ своре своей замешаться. Пришли в умиленье собаки:«Видите, повар особенно как-то к нему расположен.Вот ведь каким угостил его завтраком!» Тот им ответил:«Судите глупо. Вы можете спереди мной восхищаться,—Видеть, конечно, приятно вам столь аппетитное мясо.Но полюбуйтесь-ка задом моим, — и, пожалуй, счастливцемНе назовете меня». Они посмотрели — и что же?Зад его страшно обварен был, волосы повыпадали,Кожа вспузырилась, сморщилась — и ужаснулись собаки.Больше никто не стремился на кухню. Покинув собрата,Все разбежались они… Государь! Это притча о жадных.Стоит им в случай попасть — от друзей им не будет отбою.В рот им часами готовы смотреть: ведь во рту у них мясо!Кто не захочет подладиться к ним, тот поплатится многим.Все их должны восхвалять за любой самый скверный поступок,Их укрепляя в противозаконности. Так поступаютТе, кто не думает о результатах. Подобные типыЧасто кончают плачевно, — с позором лишаются власти.Больше никто их не терпит, и тут отпадает с их шкурыВолос за волосом, то есть их прежние все подхалимы:Мал и велик отпадают от них, — и теперь они голы.Так своего же собрата покинула свора собачья,Чуть увидала увечье на задней его половине…О государь, согласитесь: о Рейнеке-лисе не можетБыть разговоров подобных. Друзья меня не устыдятся.Милости вашей я так благодарен, и если бы толькоЗнать вашу волю всегда, я бы следовал ей неуклонно».«Лишние речи, — заметил король, — бесполезны, пожалуй,Я вас внимательно выслушал, — суть вашей мысли ясна мне.Вас, благородный барон, мне видеть угодно, как прежде,В тайном совете. Вменяю в обязанность вам посещеньеВсех заседаний. Я полностью вам возвращаю отнынеВласть и почет и надеюсь на полное вас оправданье.Выправить много вам нужно. Без вас при дворе обходитьсяЯ не могу. Если б ум с добродетелью вы сочетали,Кто бы тогда превзошел вас, кто бы так тонко, так мудроПуть указал нам советом? А жалоб на вас не намеренДаже и слушать я впредь. За меня выступайте с речами,Действуйте всюду, где надо, как канцлер всего государства.Вам и печать моя будет теперь вручена — и отнынеВсе, что решите, и все, что подпишете, то и свершится…»Так вот, вполне по заслугам, как видите, Рейнеке сноваВ милость и в силу вошел, и для всех обязательны сталиКаждый совет и приказ его, будь то полезно иль вредно.Лис в благодарностях тут же рассыпался: «Мой повелитель!Чем заслужил я такую высокую честь? Но об этом,Верьте мне, я не забуду, покуда я мыслить способен…»Тут не мешает нам вкратце кой-что рассказать и о волке.Он, побежденный, израненный тяжко, лежал на арене.С ним находились жена и друзья его, Гинце и Браун(Кот и медведь), вся родня, и все чада, и все домочадцы.С плачем они положили его на носилки, обильноСеном устлав предварительно их, чтоб несчастного волкаМеньше знобило, и унесли. Осмотрели раненья,—Их двадцать шесть насчитали. Явилось тут много хирургов,—Перевязали беднягу и дали целебные капли.Отнялись все его члены. Хирурги особое зельеВтерли в уши ему — и чиханьем передним и заднимОн разразился. Родных утешая, сказали хирурги:«Мази, компрессы, купанье, — мы сделаем все, что мы в силах».Был он врачами уложен в постель, но уснул не надолго,—В темном смятенье проснулся, подавленный: стыд и страданьяСтрашно его угнетали, и всхлипывал он безутешно.Преданно, грустно ходила Гирмунда за мужем, все времяДумая о столь великой беде. Невзгод предстояло ей много.Жалко ей было себя, и детей, и друзей, и так тяжкоВидеть страдания мужа. Нет, он недолго протянет!Он уже явно бесился от боли. Исход был печальный…Рейнеке всем происшедшим был очень доволен. С друзьямиОн оживленно о чем-то болтал, упиваясь их лестью,И в превосходном ушел настроенье. Король благосклонныйДал конвоиров ему и любезно сказал на прощанье:«Жду вас как можно скорей». Тут Рейнеке стал на колени:«Вам благодарность моя, государь мой, моей королеве,Вашим придворным, всем вам, господа! Да хранит вас всевышний,О государь мой, для славы великой! Я следовать счастливПредначертаниям вашим. Я благоговею пред вами.Все же сейчас я намерен был — с вашего соизволенья —Дом свой проведать, жену и детей: успокоить их надо».«Что ж, отправляйтесь, — ответил король, — ни о чем не тревожьтесь».Так и отправился Рейнеке, больше всех прочих обласкан.Многие в этой породе таким обладают искусством.Если их бороды будут не рыжими, — крашены, значит.Рейнеке с целою свитой сородичей (сорок их было)С гордостью двор покидал. Их всех провожали с почетом.Лис впереди выступал, как владетельный князь, остальныеВслед ему двигались. Весь он от счастья сиял и свой пышныйХвост распушил небывало: он в милости был королевской!Снова попал он в совет, что, конечно, использовать надо!«Тех, кто мне мил, кто мне друг, — заботами я не оставлю,—Думал он самодовольно. — Да, мудрость дороже сокровищ!»Так он отправился в путь — в Малепартус, фамильный свой замок,Так удалялся он, сопровождаемый всеми друзьями.Всем, кто к нему расположен был, всем, кто в тяжелое времяБыл на его стороне, изъявил он свою благодарностьИ предложил им услуги свои. Горячо распростившись,Все разошлись кто куда, а он — в родовое поместье.Дома жену он здоровой застал, был восторженно встречен,И на расспросы о том, как он вновь уцелеть исхитрился,—Он рассмеялся: «А вот удалось же! Представь себе только:Милости вновь я достиг высочайшей! Я в тайном советеВновь состоять приглашен, что и нашему роду послужитК чести и к пользе. Я канцлером даже назначен имперскимВо всеуслышанье! Мне вручена и печать государя!Он заявил: «Все, что Рейнеке иль совершит, иль предпишет,То будет правильным и нерушимым. Пусть каждый запомнит!»С волком я тоже разделался быстро и очень удачно.Все его ябеды кончены: он ослеплен, искалечен.Весь его род опозорен. Клейма моего он не смоет!Проку от жизни ему уж не будет. Мы бились друг с другом,—Я победил его. Думаю, он не оправится больше.Впрочем, какая мне разница? Так иль иначе — отнынеВсей его кликой горластой буду ведь я верховодить».Очень довольной осталась лисица, и духом воспрялиОба его сорванца: их папенька важная личность!Между собой говорили они: «Золотые денечкиНам предстоят: мы в чести заживем и в довольстве и замокИсподволь так укрепим, чтоб не знать ни заботы, ни страха».Так вот возвысился Рейнеке! Да поспешит обратитьсяК мудрости каждый, и зла избегает, и чтит добродетель!Вот вся мораль этой песни, в которой смешал стихотворецВымысел с истиной, чтобы вы зло от добра отличали,Чтобы ценили вы мудрость, чтоб мог покупатель сей книгиМира исконный порядок по ней изучать ежедневно.Ибо уж так повелось и, видимо, так и пребудет.Тем и закончить приходится повесть о Рейнеке-лисе,О многохлопотной жизни его и деяниях мудрых.Нам же, господь, ниспошли благодать свою вечную! Amen!

ГЕРМАН И ДОРОТЕЯ

КАЛЛИОПАСУДЬБА И УЧАСТИЕ

«Я не видал, чтобы рынок и улицы были так пусты.Будто метлою прошлись по городу нашему, будтоВымер он… Жителей в нем и полсотни, кажись, не осталось:Что любопытство творит! Полетели вперед, как шальные.Чтобы хоть глазом взглянуть на обозы беженцев бедных.Добрый час до пути, где печальные тянутся фуры,Но устремилась толпа, задыхаясь от зноя и пыли.Я же с места не сдвинусь, чтоб видеть злосчастную долюЧестных людей, принужденных тащиться с добром уцелевшим.Бросив родные места за Рейном, к нам перебраться,В мирные наши углы, и по этой цветущей долинеПуть совершать, повинуясь изгибам ее прихотливым.Ты поступила похвально, жена, что по добросердечьюС сыном послала одежду, а с ней кое-что из съестногоЛюдям, попавшим в беду. Пособлять — добродетель имущих.Ишь, как малец покатил, как славно правит конями!Знаешь, неплох шарабан! Новехонек, прочен, удобен.Четверо в нем поместятся да спереди кучер на козлах.Нынче один он поехал и тут же свернул в переулок»,—Так, опустясь на скамью у дома, насупротив рынка,Молвил супруге довольный хозяин «Льва золотого».И отвечала хозяйка разумно и простосердечно:«Я расстаюсь, муженек, неохотно с тряпицею каждой.Мало ль что может случиться — ее и за деньги не сыщешь,Ежели надобность будет. Сегодня ж с открытой душоюМного я собрала рубашек и старого платья.Нитки живой, говорят, на тех бедняках не осталось.Я повиниться должна. Ведь кое-чего не хватаетИ у тебя в гардеробе… Хотя бы халата из ситцаВ пестрых индийских цветах, на фланелевой теплой подкладке.Знаешь ли, он прохудился и стар, да и вышел из моды».Но отвечал, усмехаясь, жене добродушный хозяин:«Все-таки жаль мне халата: хоть старенький был он, признаться,Да настоящий, индийский. Такого теперь не достанешь.Бог с ним, его не носил я. Ведь нынче хотят, чтоб мужчина,Встав, надевал сюртук, в длиннополый кафтан наряжался,Ногу сжимал башмаком — не в чести колпаки и пантофли».«Глянь, — возразила жена, — уже возвращаются людиС гракта большого. Должно быть, обозы проехали дальше.Как башмаки у всех запыленны! Как раскраснелисьЛица… Бредут, отдуваясь, фулярами пот утирая.Нет уж, так далеко, да в жару, на зрелище этоНе побегу я глазеть. С меня и рассказов довольно!»Многозначительно глянув, в ответ отозвался хозяин:«Ну, не скажи! Погода отменная нынче для жатвы,Хлеб мы сухим уберем, как сухим недавно убралиСено. На́ небе ясном и тучки нет на примете.И спозаранку хлеба ветерок овевает прохладный.Установилась погода. Пшеница наша доспела.Завтра снимать урожай мы примемся, с помощью божьей».Так говорил он; меж тем обыватели шли через рынок,Всё прибывая в числе, по домам растекаясь неспешно.Вот и сосед с дочерьми пересек оживленную площадь,Резвых коней осадив у ворот подновленного дома,Наискосок от трактира. Купец богатейший в округе,Ехал он в легкой коляске (ландауской чистой работы).Людными улицы стали, то был городок населенный.Много в нем фабрик имелось, ремесла в нем процветали.Так у ворот сидела чета, благодушно толкуя,Острым словечком порой забавляясь насчет проходящих.Тут обратилась к супругу хозяйка достойная, молвив:«Видишь, пастор идет, а с ним и почтенный аптекарь,Добрый сосед наш. От них до подробности все разузнаем,Что им увидеть пришлось и что видеть не радует сердца».Дружески оба они подошли и чете поклонились,На деревянную лавку под вывеской самой приселиПыль с башмаков отряхнуть, обмахнуться платками от зноя.После приветствий взаимных аптекарь, молчанье нарушив,С видом достаточно хмурым взглянул на прохожих и начал:«Люди всегда таковы. Меж ними различья не вижу —Рады пойти поглазеть, если с ближним беда приключится.Каждого тянет взглянуть на свирепое пламя пожараИли потешиться страхом преступника, ждущего казни,Так вот любой и нынче бежит поглядеть на несчастьеБеженцев бедных, а сам-то и в мыслях того не имеет,Что испытаньям таким подвергнется тоже, быть может.Грех столь беспечным быть, но это сродни человеку».Но возразил благородный и мудрый священнослужитель,Юноша, близкий к поре возмужанья, города гордость,—Жизнь он познал глубоко, разглядел ее скрытые нуждыИ, просветленный высоким значеньем Святого писанья(Этим ключом к помышленьям и судьбам существ человечьих),Также изрядно знал и лучшие книги мирские,—Он-то и молвил: «Не слишком суров я к стремленьям невинным,Коими добрая матерь-природа людей наделила:Разуму и пониманью порой нелегко подступитьсяК сути вещей, до которой доходим наитьем счастливым;Если бы не любопытство с его притягательной силой,Разве б открыл человек чудесное соотношеньеРазных частей мирозданья? Сначала он к новому рвется,После — полезного ищет с прилежностью неутомимойИ, наконец, приходит к добру, свой дух возвышая.В юности спутник веселый — беспечность — пред ним заслоняетБлизящуюся опасность, врачует любые недуги,Ранам несет исцеленье, лишь горе от сердца отляжет.Ясно, того предпочтешь, кто сумел в дальнейшие годыЭтой веселости духа разумное дать постоянствоИ к своему неослабно стремиться в счастье и в бедах,Горечь утрат возмещая вовек нескудеющим благом».Пастора мягко прервала, томясь нетерпеньем, хозяйка:«Что там видали — скажите? Об этом узнать я хотела!»«Трудно мне будет, — ответил с внушительной миной аптекарь,—После того, что я видел, вернуться к веселости прежней,Разве кто сможет поведать о разнообразных мытарствах?Мы еще в дол не спустились, как стала видна в отдаленьеПыль над проселком. Чредой от холма до холма бесконечноФуры тянулись. В пыли ничего различить не могли мы.Только достигнув дороги, впродо́ль прорезавшей долину,—В гуще возов и людей мятущихся мы очутились.Много еще перед нами прошло горемык бесприютных,Здесь-то мы и узнали, как тяжко и горько изгнаньеИ до чего хорошо сознавать, что жизнь уцелела.Больно было, друзья, смотреть на скарб всевозможный.В доме его не приметишь, затем что добрый хозяинВсе порасставит умело да с толком, чтоб каждая мелочьСразу была на виду, — все будет на пользу, сгодится,—Нынче, любуйся, все это нагромождено на подводы,Без толку, как приведется, накидано в бегстве поспешном!Шкаф, а на нем решето с шерстяным одеялом в соседстве.Выпер матрац из корыта, а зеркало под простынею.Ах! Как мы видели это лет двадцать назад на пожаре:Страх до того людей лишает ума, что нередкоЦенное бросят они, а безделицу из дому тащат.Так же, глядишь, и теперь с неразумным усердием людиВсякую рухлядь везут, лишь коней да волов утруждая:Бревна гнилые да бочки, насесты для кур и кастрюли…Женщины и ребятишки плетутся, под ношей сгибаясь,Тащат узлы, кадушки, набитые хламом ненужным.Да, человеку трудненько с последним добром расставаться.Так, в беспорядке, в смятенье, дорогой знойной и пыльной,Длинный тащился обоз: одни, на заморенных клячах,Ехать шажком норовят, другие коней понукают.Вдруг мы услышали вопли детей и женщин теснимых,Рев и мычанье скота, вперемежку с лаем собачьим,Охи и стоны больных, мольбы стариков, что высокоПоверху всяческой клади мотались на жестких матрацах.Ибо, свернув с колеи, телега в обочину ткнулась,Резко скрипя колесом; накренилась вдруг и в канавуРухнула. В этот же миг людей, закричавших от страху,Всех на дорогу швырнуло, но, к счастью, никто не убился,—Вслед сундуки повалились, но ближе к подводам упали.Впрямь показаться могло свидетелям дела такого,Что горемычных бедняг сундуки и шкафы передавят.Так-то сломалась подвода и на поле люди лежали,Но прямиком остальные свой путь продолжали поспешно,Общим потоком влекомы и лишь о себе помышляя.Кинулись мы на подмогу — и видим: больные и старцы,Те, для которых и дома страдания долгие былиНевыносимы, стеная, лежат на земле распростерты,На солнцепеке полдневном, в сухой удушливой пыли».Тронутый речью такой, отвечал сердобольный хозяин:«Хоть бы их Герман нашел и помог им платьем и пищей.Я б не хотел их видеть. Мне тяжко быть зрителем горя.Только прослышав о нем, мы растрогались и, не помедлив,Малую лепту от наших излишков отправили, чтобыПомощь подать хоть немногим и этим себя успокоить.Но для чего воскрешать картины печальные? РазвеСтрах иль забота подчас и так не терзают нам душу?Мне же такая напасть и самого зла ненавистней.В комнату заднюю лучше пройдем, там, кстати, прохладно,Солнце там не гостит и жарища сквозь плотные стеныНе проникает нисколько, а матушка полную чаркуСорокалетнего нам принесет, чтоб забыться могли мы.Здесь не успеешь и выпить, как мухи обсядут стаканы».И удалились они и прохладой себя усладили.Вот принесла им хозяйка вина стародавнего в темнойИ засмоленной бутылке на цинковом круглом подносе,Зеленоватые рюмки, в которых ренвейн золотится.Чинно уселись втроем они за коричневый, прочныйОтполированный стол, приросший ножками к полу.Звякнули рюмками тотчас сердечный хозяин и пастор,Только аптекарь сидел, склонившись в раздумье глубоком.И обратился к нему хозяин с приветливым словом:«Ну-ка, сосед, отхлебни. Покуда нас от несчастьяБог бережет и в своем милосердии не покидает.Всяк согласится, что с дней приснопамятной кары господней,Испепелившей наш город, к нам был благосклонен всевышний;Нас он берег неустанно, как мы охраняем от порчиТо, что всего драгоценней, — зеницу нашего ока.И неужели ж он впредь не будет к нам милостив также?Только в опасностях мы познаем вседержителя силу.И неужели ж тот город цветущий, который недавноНа пепелище возвел он руками граждан прилежных,Вновь он сметет, чтобы прахом пошли все наши усилья?»Бодро заметил на то примерный священнослужитель:«Веруйте в господа твердо, пребудьте тверды в убежденьях,Ибо и в счастье они укрепляют наш дух, а в несчастьеНам облегченье несут, утешая прекрасной надеждой».И отозвался на это хозяин разумно и веско:«Как я глядел умиленно на волны могучего Рейна,Если по сделкам торговым случалось к нему приближаться!Мне он огромным всегда представал, мой дух возвышая.Но не гадал я, не думал, что этот излюбленный берегВскорости валом послужит, чтоб сдерживать натиск французов,Рвом защитительным станет его величавое русло.Как ограждает природа, как немцы страну ограждают,Так и господь оградит нас, — кто в этом дерзнет усомниться?Всех утомила вражда, и чуется мир недалеко,Эх, кабы только дождаться счастливой минуты, как в церквиКолокола и орган в честь праздника с трубами вкупеВ хор сладкозвучный сольются, напеву вторя «Те Deum»;[11]Рад бы я был, если б Герман в тот день предстал перед вамиУ алтаря со своею невестою, пастор любезный,Чтобы торжественный день, встречаемый всею страною,Стал мне отраден вдвойне, как собственный праздник семейный.Как-то неловко глядеть на взрослого парня, которыйДома всегда расторопен и боек, но робок на людях.С ними якшаться ему, видать, удовольствия мало,Даже девичьего круга чуждается он, равнодушныйК танцам изящным, юность влекущим к себе неизменно».Так рассуждая, он слушал внимательно; вдруг издалекаТопот послышался конский, колеса вдали застучали,И, грохоча, экипаж подкатил с разбегу к воротам.

ТЕРПСИХОРАГЕРМАН

Только в раскрытых дверях показался сын благонравный,Тотчас же пастор в него проницательным оком вгляделся,Весь его облик окинул, следя за его поведеньем,Как наблюдатель, привыкший читать сокровенное в лицах,И, озаряясь улыбкой, приветливо юноше молвил:«Вас подменили как будто, досель не случалось ни разуВидеть веселость такую в глазах ваших, в каждом движенье!Чем-то вы очень довольны! Должно быть, этим несчастнымРоздали вы подаянье и радостью их умилились».Скромно на эти слова ответствовал юноша чинный:«Стою ли я похвалы — не знаю, но мне повелелоСердце так поступить, как рассказ мой об этом покажет.Матушка, вы, извините, так долго тряпье мне искали,Узел с таким опозданьем сготовили мне на дорогу,Пиво, вино и съестное столь бережно клали в корзины,Что не успел я далеко отъехать от нашего дома,Как потекла мне навстречу толпа горожан любопытных —Жены, ребята. Уж были изгнанники в поле далеко.Я лошадей подхлестнул и быстро помчался в деревню,Где беглецы, как слыхал я, намерены стать на ночевку.Только свернул я с пути на проселок, как вдруг заприметилФуру из крепких жердей, неспешно влекомую паройКрупных и дюжих волов иноземной, как видно, породы.Девушка рядом шагала, привычно и мерно ступая,Длинным бичом на ходу понукая сильных животных.То их подгонит вперед, то движеньем сдержит умелым.Выждав, пока экипаж поравнялся с медлительной фурой,Девушка молвила мне: «Поверьте, подобного горя,С коим встречаетесь вы, доселе судьба нам не слала.Мне подаянье просить еще не привычно, тем болеЧто подают его часто, чтоб нищего только спровадить.Все ж заставляет нужда говорить. На охапке соломыНынче жена богача от бремени тут разрешилась.Мука была для нее на волах по ухабам тащиться.Мы потому и отстали, что еле дышит бедняжка,Новорожденный лежит нагишом у нее в изголовье,Только немногим помочь ей наши попутчики могут,Если в ближайшей деревне, где мы ночевать собирались,Нам их удастся найти, — но боюсь, что они уж в дороге.Может быть, лишний кусок холста раздобудете; еслиНеподалеку живете, тогда помогите несчастной».Так говорила она, и, бескровная, силясь подняться,Взор обратила ко мне роженица. И отвечал я:«Добрым сердцам вседержитель воистину часто внушаетМысль о нужде, предстоящей неведомым нашим собратьям:Матушка, будто предвидя такую беду, мне вручилаРазного платья, чтоб я оделил им нагих и бездомных».Узел я вмиг распустил и, сверток раскрыв, ей отцовскийПодал халат и вдобавок холстины ей дал и рубашек…Женщина, вся просияв, вскричала: «Не верят счастливцы,Что на земле чудеса и ныне творятся. Лишь в гореВидишь всевышнего перст, указующий людям дорогуК добрым делам. Через вас помог нам господь, и на вас жеМилость прольется его». И ощупывать стала холстинуИ восхвалять, особливо подкладку из теплой фланели.«Время не терпит, — заметила девушка, — едем в деревню,Где до утра на привале пробудут попутчики наши.Там смастерю для ребенка я всякую всячину за ночь».Снова и снова меня поблагодарив на прощанье,Дюжих стегнула волов, и фура поехала. Я жеНаших сдержал лошадей, размышляя, как быть: самому лиЕхать мне в эту деревню и там съестные припасыМежду людьми разделить иль сподручнее тут же на местеДевушке все передать, чтоб голодных сама оделила.Но, порешив на втором, я тронул коней и поехалСледом за нею, догнал и сказал торопливо: «Простите,Добрая девушка! Вот я опять. Не одну лишь холстинуМать уложила в коляску, чтоб мог приодеть я нагого,Не позабыла она о съестном и напитках различных.В ящике, что позади, — того и другого немало.Я и надумал: вручу тебе и эти подарки.Так-то я лучше всего свое порученье исполню.Ты их со смыслом раздашь, а я — положившись на случай».Девушка мне отвечала: «От сердца вам обещаюВправду порадовать ими того, кто нуждается больше».Так мне сказала она. Поспешил я к задку экипажа,Хлеба ковриги извлек, тяжелые вынул колбасы,Фляги с вином и пивом и передал девушке в руки.С радостью дал бы еще, но уже ничего не осталось.Все приношенья у ног роженицы та уложилаИ поспешила в деревню, а я повернул себе в город».Только Герман замолк, как вмешался в беседу аптекарьСловоохотливый: «Счастлив, кто в годы смуты, скитанийИ неурядиц живет один-одинешенек в доме.Тот, в ком жена и малютки в тревоге не ищут защиты.Мне это кажется счастьем! Да я ни за что б не решилсяНынче отцом называться, дрожать за жену и детишек.Верите ль: неоднократно подумывал я об отъезде,Лучшее в путь отбирал — старинные деньги и броши,Матери милой наследство, — из них ничего я не продал.Правда, со многим пришлось бы расстаться как с бременем лишним,Даже с лекарственной травкой, добытой с такими трудами.Было б и этого жаль, хоть стоит она и бесценок.Если останется в доме провизор — уйду я спокойно.Спас я наличные деньги и бренное тело, так, значит,Все спасено! Не в пример одинокому легче укрыться».«С вами, сосед, — возразил убежденно юноша Герман,—Я не согласен. Мне речи подобные дики и чужды.Тот не мужчина, кто в счастье и бедах, ниспосланных свыше,Думает лишь о себе, не стремится ни грусть, ни весельеС ближним делить и к тому побужденья не чувствует даже.Именно в наши дни я б охотно на брак согласился,—Сколько достойных девиц нуждается в мужней опоре,Сколько мужчин без жены лишено утешенья в несчастье».Молвил с улыбкой отец: «Вот это мне радостно слышать,Речью приятной такой ты родителей жаловал редко».Тут перебила отца добросердная матушка, молвив:«Правда твоя, сынок, — поступай, как мы поступили,Ибо нашли мы друг друга не в пору довольства и счастья.Узами крепкими нас злополучное время связало.Был понедельник — отлично я помню, ведь наканунеСтрашный случился пожар, превративший в пепел наш городДвадцать годов назад, как раз в воскресенье, как нынче.Жаркое выдалось время, и город совсем обезводнел,Шел на гулянье народ, разодетый праздника ради,Кто потянулся в корчму, кто на́ поле, кто на плотину.Где-то в предместье пожар занялся, и пламя вдоль улицВихрем пустилось вперед, самое себя подгоняя…Житницы, полные хлебом, неза́долго снятым, пылали.Улицы сплошь погорели до самого рынка. От искрыДомик отца занялся, а с ним но соседству и этот.Самую малость спасли мы; на выгоне я просиделаВсю эту страшную ночь, сторожа сундуки и постели,Но под конец задремала. Когда ж провозвестница утра,Ранняя свежесть, меня, до костей проняв, разбудила,Дым я увидела, гарь да голые стены и печи.Сердце заныло от боли. Но солнце, обычного крашеИ лучезарней, взошло и наполнило бодростью душу.Я поспешила подняться. Меня потянуло увидеть,Что от дома осталось и живы ль цыплята, которыхТак я любила. Не смейтесь, ведь разум-то был еще детский!Тою порой, как я по развалинам тлевшим бродила,Глядя на пепел и прах — на остатки от дома родного,Ты в стороне показался, чего-то ища сокрушенно:Лошадь застряла в конюшне, но только чернели средь щебняГруды дымящихся бревен; скотины же — как не бывало.Так, в нерешимости, грустно стояли мы друг против друга —Не было больше ограды, что наши дворы разделяла.За руку взял ты меня и сказал неожиданно: «Лизхен,Как ты попала сюда? Уходи! Обгорят ведь подошвы.Пепел горяч, как огонь, сапоги — и то прожигает».Ты меня поднял легко и понес по тропинке, пролегшейВдоль по двору. Ворота́ с полукруглым сводом стоялиТам, как поныне стоят. Это все, что осталось от дома.Наземь меня ты поставил, целуя, а я застыдилась.Ты ж обратился ко мне с приветливой, вкрадчивой речью:«Видишь, в разоре мой дом! Останься! И новый отстроитьМне помоги! А в ответ я отцу твоему порадею».Я ничего не смекнула, покуда к батюшке тайноМать не послал ты и сговор не кончился радостной свадьбой.И с благодарностью чистой поныне я вспоминаюГруду обугленных балок и великолепное утро,Давшие мне дорогого супруга. Первые годыСтрашной разрухи совпали с младенчеством милого сына.Вот почему и хвалю широту твоих побуждений,Сын мой, что в трудные дни о невесте ты помышляешьИ не чураешься брака в годину войны и разора».Тут вмешался отец и сказал с большим оживленьем:«Мысли такие похвальны, к тому же не вымысел праздный,Женушка, весь твой рассказ, — он верен от слова до слова.Только что правда — то правда. Не каждому жребий назначенСызнова все начинать, о безделице всякой заботясь,Да и не всем надрываться, как нам и другим приходилось.Благо тому, кто в наследье устроенный дом получает,Приукрашать лишь его остается такому счастливцу,—Трудно начало во всем, а в хозяйстве домашнем тем паче.Уйма вещей нужна человеку тут каждодневно.Все дорожает — и, значит, готовь деньжонок побольше.Вот почему на тебя уповаю, мой Герман, что вскореВ дом отцовский введешь ты невесту с хорошим приданым,Ибо порядочный парень достоин богатой девицы.Ведь особливо приятно, когда за женушкой славнойСледом явится в дом и добро в сундуках и корзинах.Умная мать неспроста запасает для дочки полотна,Из года в год их готовя из тонкой и прочной кудели,Крестный, глядишь, серебро столовое приберегает,И потихоньку отец золотые ссыпает в шкатулкуС тем, чтобы девушке также порадовать было возможноЮношу, ей предпочтенье отдавшего перед другими.Я-то ведь знаю, как вольно жена себя чувствует в доме,Если знакомую утварь на кухне и в комнатах видит.Скатерть своя на столе, одеяло свое на кровати.Только невесту с достатком я принял бы в дом свой охотно!Нищую станет супруг презирать и начнет обходиться,Как со служанкою, с ней, что служанкой пришла с узелочком,Люди несправедливы, а время любви скоротечно.Да, мой сынок, ты б утешил отцовскую старость, когда быВвел в свой родительский дом долгожданную дочку-невестуВот из того голубого, стоящего наискось дома.Ведь богатей-то хозяин. От лавок и фабрик доходыОн каждодневно считает. Купец и теперь не в накладе.Трое детей у него — три дочери. Им по наследствуВсе перейдет. У старшей — жених. Второй же иль третьейМожно еще добиваться, но надобно быть расторопней.Будь я на месте твоем, я не стал бы раздумывать долго.Девушку вмиг отхватил бы, как маменьку я умудрился».Скромно ответствовал Герман, отцовскою речью смущенный:«Верно, я вам не перечил в желании вашем и думалДочку соседа просватать. Давненько мы знаем друг друга,Сызмала вместе на рынке играли мы с ней у фонтана.Часто от дерзких мальчишек в ту пору ее защищал я,—Все это прошлое дело. Постарше девушки стали.Время проводят в дому, недостойных забав избегая.Слишком они щепетильны. Ходил я, как старый знакомый,Время от времени к ним, сообразно с желанием вашим,Но неприятно мне было в их пышном и чопорном доме.Там задирали меня, там выслушивать мне приходилось:Дескать, сюртук длиннополый, сукно неказисто и грубо,Дескать, причесан нескладно, и волосы дурно завиты.Тут и взбрело мне на ум нарядиться, подобно тем самымКупчикам, что в воскресенье насупротив ходят, красуясь,И полушелком дрянным щеголяют целое лето.Только я вскоре приметил, что не́ к чему были старанья,Горько мне сделалось, гордость моя возмутилась, всего жеБыло больней потому, что моим побуждениям добрымОтклика я не нашел, особливо у Минхен, у младшей.Ибо, когда напоследок явился я к ним перед пасхойВ новом камзоле, который с тех пор и висит в гардеробе,Был я не хуже других наряжен и причесан по моде.Только вошел я, они захихикали. Я не смутился.За клавикордами Минхен сидела, был тут же родитель.Слушал он дочери пенье, блаженствуя, тая от счастья.В песенке этой, однако, я многого просто не понял,Только и слышал все время «Памина» и следом «Тамино».Вставить словцо захотелось и мне. Лишь Минхен замолкла,Робко спросил я о тексте, об тех неведомых лицах.Прыснули со смеху все, на вопрос не ответя. Отец жеМолвил: «Должно быть, он знает одних лишь Адама и Еву!»Хохот общий раздался. Смеялись девушки звонко,Юноши вторили дружно, отец за бока ухватился.Выронил шляпу из рук я, горя от стыда, а насмешкиНе унимались кругом, что б ни пели они, ни играли.И поспешил я домой, досадой томим, оскорбленный,Запер камзол свой в шкафу, растрепал щегольскую завивку,Дав себе крепкий зарок — в этот дом ни ногою отныне.Был я по-своему прав — бессердечны они и надменны.Ходит молва, что у них я досель прозываюсь «Тамино».Мать возразила на это: «Не должен бы, Герман, так долгоБыть на девиц ты в обиде, по сути они еще дети.Минхен, ей-богу, добра и тебя посейчас не забыла,Давеча лишь о тебе справлялась, ее и засватай».Сумрачно сын отвечал: «Не знаю, уж слишком глубокоТо оскорбленье проникло мне в душу, и я не хотел быВидеть ее за клавиром и вновь ее песню услышать».Вспыхнул мгновенно хозяин и голос на сына возвысил:«Мало ты счастья принес мне! Про это не раз толковал я,Видя, как ты отдаешь предпочтенье лишь коням да плугу.То, что работник последний у честных людей выполняет,Делаешь ты. Между тем отец твой без сына, которыйЧесть бы ему приносил, вращаясь средь граждан достойных.Мать неизменно меня бесполезной надеждой кормилаС дней твоих школьных, когда не хотел ты прилежно учитьсяЧтенью-письму, как другие, и в классе считался последним.Так-то бывает всегда, если малый лишен самолюбьяИ полагает излишним расти и умом возвышаться.Если б со мной возились, как я провозился с тобою,Определили бы в школу, держали б учителя в доме,—Верь мне, я был бы почище хозяина «Льва золотого»!»Сын поднялся и, ни слова не молвив, направился к двери,Бледный, но с виду спокойный, а следом отец раздраженныйБросил ему: «Убирайся, тебя-то я знаю, упрямец!Ну, и ступай себе с богом хозяйничать, чтоб не серчал я.Лишь на носу у себя заруби, что крестьянскую девкуВ дом ко мне не введешь как жену, — с мужичьем не якшаюсь!Жил я на свете немало и знаю с людьми обхожденье —Я господам угождаю и дамам, и всякий бываетМною доволен, — уж я подольститься к проезжим умею.Но потому и хочу, чтоб невеста сполна возместилаВсе, что я сделал для сына, заботы мои и расходы.На клавикордах пусть дочка играет, и пусть в моем домеЗнать городская всегда с удовольствием, столь же отменным,Ежевоскресно бывает, как там, у соседа». ДвернуюРучку тихонько сын повернул да из комнаты вышел.

ТАЛИЯГРАЖДАНЕ

Так от сердитых попреков послушный юноша скрылся.Но продолжал отец разглагольствовать в этом же духе:«Если чего-либо нет в человеке — того и не будет.Вряд ли дождусь исполненья своих задушевных желаний,Чтоб не таков, как родитель, был сын мой, а много повыше.Ибо что сталось бы с домом, что сталось бы с городом, еслиКаждый из нас не старался б поддерживать их, обновлять ихИ украшать на манер иноземный, по нынешней моде.Ведь человек не гриб, чтобы где-нибудь вылезть в овраге,Покрасоваться да сгнить на том же месте, где вырос,Бренного существованья ничем на земле не отметив.Глядя на дом, без труда угадаешь, каков здесь хозяин,—Так же как, в город въезжая, поймешь, кто его опекает.Там, где обрушились башни и стены, где в каждой канавеМусор скопился и мусор на улице каждой навален,Там, где кирпич отстает и на место его не посадят,Балки прогнили и дом месяцами ждет не дождетсяНовой подпоры, — там явно блюстители города плохи.Где чистоту и порядок внедрять не стараются свыше,Там привыкает легко обыватель к будничной грязи —Так же, как исподволь нищий к лохмотьям своим безобразным.Вот почему я хотел, чтоб теперь же Герман поездил,—Пусть он своими глазами увидит хоть Страсбург да ФранкфуртИ живописный Мангейм, где царят прямизна и опрятность.Ибо любой, побывав в городах, просторных и чистых,Город свой, как он ни мал, не замедлит и сам приукрасить,Разве не хвалит приезжий ворот починенных наших,Свежеокрашенной башни, отделанной заново кирки?Разве, к примеру, не славим своей мостовой иль подземных,Водообильных каналов, с которыми без опасенийМожем огонь потушить тотчас же, при самом начале?Новшества эти у нас не с того ль пожарного года?В ратуше я шестикратно строителем был; благодарностьИ похвалы снискал обывателей добросердечных.Всякое дело начав, до конца доводил я, а такжеПланы болтливых людей, что забросить они собирались.Так, наконец, захватило усердье всех в магистрате,Захлопотали теперь и уже приступают к постройкеНовой дороги, что нас неразрывно свяжет с проезжей.Но молодежь, боюсь, такой расторопной не будет,Ибо одних влечет к щегольству да к праздным забавам,Ну, а другие сидят но домам, забившись за печки.Вот и боюсь я, чтоб Герман таким навсегда не остался».Тотчас в беседу вмешавшись, разумная мать возразила:«Знаю, всегда ты горазд принизить нашего сына,—Вряд ли подобным путем своего ты добьешься. Не можемМы приневолить детей по-нашему мыслить и думать,Мы принимать их должны такими, как бог нам послал их,С толком, с любовью растить, не глуша природных задатков.Этот одним одарен, а другой тяготеет к иному.Каждый призваньем своим дорожит, и по-своему каждыйСчастлив. Я сына родного хулить ни за что не позволю.Право ж, мой Герман достоин того, что получит в наследство.Он и отменный хозяин, и славный работник. Я верю,Что и в совете сограждан он также не будет последним.Но ежедневной хулой и попреками ты человекаБодрости всякой лишаешь, как сделал, к примеру, сегодня».Комнату тотчас покинув, она поспешила за сыном,Чтобы его постараться найти и сочувственным словомПриободрить хоть немного, — ведь юноша этого стоил.Только она удалилась, промолвил с усмешкой хозяин:«Экий чудной народ эти женщины — чистые дети!Каждой хочется жить по собственной прихоти только,Да потакай им к тому же, да гладь их еще по головке,Но справедлива всегда и везде поговорка латинян:«Кто не стремится вперед — всегда позади!» Это верно…»Выслушав эти слова, задумчиво молвил аптекарь:«С вами, сосед, соглашаюсь охотно, я сам постоянноРад улучшенью, коль это и ново и дешево стоит.Но, извините, что пользы, мошны не имея тяжелой,Пыжиться, лоск наводить на все, что внутри и снаружи?В средствах стеснен обыватель; и, даже охоту питаяК новшествам, он провести их не в силах, — ведь средств не хватает,Ну, а потребностей много, вот в этом-то вся и загвоздка.Кое-что я бы предпринял, но кто не боится издержекНа переделки, тем паче в такое суровое время?Мне уж давно представлялся мой дом, одетым по моде:Блещут мне уж давно в полукруглых оконницах стекла…Только угнаться ль кому за купцом, который, помимоДенег наличных, имеет и доступ к отменным товарам.Гляньте на новый дом, что насупротив, как там чудесноБелая вязь штукатурки бежит по зеленому полю,Рамы окон широки, и так ослепительны стекла,Что затмевают собою все прочие зданья на рынке.Даром что лучше других считались после пожараДом, где «ангел» над входом, и тот, где «лев» на фасаде.Также в местности нашей мой сад был известен когда-то.Каждый проезжий, бывало, подолгу стоял у решетки,Глядя на каменных нищих и ярко раскрашенных гномов.Если ж кого приглашал я на кофий в грот свой чудесный,—Правда, теперь этот грот обветшал и запущен изрядно,—Тот без конца восторгался цветистым блеском ракушек,Дивно подобранных, — даже знаток затуманенным окомЧасто глядел на кораллов сверканье, свинца переливы.Также и в зале была восхитительна роспись плафонов,Где разодетые дамы гуляют в садах с господами,В тонких перстах поднимая и нюхая томно цветочки.Кто ж залюбуется этим теперь? И сам я с досадыРедко туда захожу. Ведь нынче иное по вкусу,—Так рассуждают они, — лишь белые планки да скамьи —Ни позолот, ни резьбы. Все, видите ль, друг мой, должно бытьПросто и гладко. В цене иноземное дерево только.Я-то, конечно, не прочь новинками обзаводиться,С модою в ногу шагать и частенько менять обстановку,—Только ведь всякому страшно безделицы даже коснуться —Кто в состоянье платить мастерам в настоящее время?Давеча вздумалось мне Михаила-архангела латы,—Он мой хранитель усердный, — украсить опять позолотой,А заодно и дракона, что он попирает стопою…Бурыми так и остались: ценою я был озадачен».

ЭВТЕРПАМАТЬ И СЫН

Так толковать продолжали мужчины. Тем временем, выйдяИз дому, мать поспешила сперва за ворота, надеясьСына застать на скамейке, где сиживал он на досуге.Германа там не найдя, заглянула она мимоходомВ двери конюшни, — авось лошадей убирает, которыхОн стригунками купил и под собственным держит присмотром.Тут отозвался работник: «Он в сад пошел, не иначе».Длинным, двойным двором пройдя, она миновалаКрепко сколоченный хлев и амбары и тихо вступилаВ сад, который далеко до стен городских простирался.И, углубляясь в него, любовалась растением каждымДа по пути поправляла высокие колья, на коихВетви покоились яблонь и груш, отягченных плодами.Несколько гусениц также сняла мимоходом с капусты:Женщина с глазом хозяйским минуты зря не потратит.Так достигла она и закраины сада, беседки,Жимолостью обвитой, — только сына там не было видно,Как ни в одном уголку он досель ей не повстречался.Полуоткрытой стояла калитка, что из беседкиСквозь городскую ограду пробил с разрешенья советаПредок хозяина в пору, как был он еще бургомистром.Вот, через высохший ров без труда перебравшись, достиглаХолмика, где виноградник взбирался по склону крутому,Щедро плоды подставляя лучам полуденного солнца.Также и здесь, подымаясь, с довольством она примечалаПышные гроздья, что еле под темной листвой укрывались.Посередине тянулась в тенистой прохладе аллея.Мать туда поднялась по ступенькам из дикого камня:Здесь «мускатель» с «гудетелью» висели кругом, и меж нимиРыжий, подернутый синью, особенно крупного сорта.Их посадили затем, чтоб гостям предлагать на подносе.Все остальное пространство иная лоза покрывала:Тут виноград был помельче, для вин предназначенный тонких.Так, на пригорок взбираясь, она предвкушала заранеБлизкую осень и день, в который начнут повсеместноГроздья сбирать и давить, вином наполняя бочонки;В пору такую ночами повсюду трещат фейерверки,Радостно тьму озаряя, прекрасную чествуя жатву.Но беспокойство она ощутила, дважды и триждыСына окликнув и только услышав, как там, в отдаленье,Многоголосое эхо от стен городских долетало.Было в диковинку ей разыскивать сына: доселеНе уходил он далеко, на то не спросив разрешеньяЛюбящей матери, чтобы напрасно ее не тревожить.Все же с ним повстречаться надежды она не теряла;Ибо дверцы внизу и вверху виноградника былиНастежь открыты. И тут перед нею раскинулось поле,Склоном отлогим с холма спускалось оно на равнину.Все еще мать продолжала идти по собственным землям,Радуясь на урожай, на колосья, что, низко склоняясь,По полю вширь и вдаль золотыми волнами ходили.Так, меж хлебов пройдя по тропинке узкой, хозяйкаГрушу большую признала, венчавшую дальний пригорок,Где за чертой межевою соседей поля начинались.Кто посадил эту грушу — неведомо. Но отовсюдуВ поле виднелась она и манила плодами своими.В полдень под нею жнецы отдыхать и обедать любили,И, полулежа в тени, пастухи стерегли свое стадо.Скамьи были под нею из дикого камня и дерна.Мать не ошиблась, — там Герман сидел, погруженный в раздумье.Голову стиснув руками, казалось, недвижно глядел онНа отдаленные горы, а к матери был он спиною.К юноше мать подошла и плеча его тихо коснулась,Он обернулся и поднял глаза, налитые слезами.«Матушка, — вымолвил Герман, смутясь, — вы меня изумили».И торопливо смахнул благородного чувства слезинку.«Как! Ты плачешь, сыночек? — воскликнула мать, растерявшись. —Это мне внове, таким я тебя никогда не знавала.Что тебе сердце теснит? Что заставило нынче под грушейУединенья искать? Отчего на глазах твоих слезы?»Тотчас собой овладев, отозвался, юноша честный:«Вправду, сердце из камня у тех, кто не чувствует нынеЖалости к бедным скитальцам, лишенным защиты и крова.Истинно, тот безрассуден, кто в тяжкую эту годинуНе помышляет о благе отчизны и собственном благе.То, что сегодня я видел, что слышал, запало мне в душу.Вот я сюда и забрался и вижу простор беспредельный,Где, горизонт застилая, раскинулись тучные нивы,Вижу, как гнется пред нами сверкающий золотом колос,Как обещают плоды в кладовые до крыш понабиться,—Только, увы! Недалеко враги! И хоть Рейна стремниныНам и защита, но что и воды и горы народуЭтому страшному, — он, словно туча грозовая, мчится,Ибо они заодно молодых и старых сзываютИ устремляются массой несметной вперед. Этим толпамСмерть нипочем: прибывают и ломят рядами густыми.Смеем ли мы в эту пору в покое сидеть за стеноюНаших домов, полагая спастись от общего горя?Милая матушка, если б вы знали, как мне досадно,Что при наборе и нынче я в рекруты не был зачисленПо настоянью сограждан. Все так: единственный сын я,Наше хозяйство обширно, и наши занятья полезны,Только не лучше ли было б стоять мне сейчас на границе,Чем у себя в дому ожидать цепей и бесчестья?Да, мне и разум твердит, я и в сердце своем ощущаюСилу и смелый порыв затем, что готов для отчизныЖить и пожертвовать жизнью, других ободряя примером.Право, если б собрать воедино юношей нашихИ на границу отправить, они б за себя постояли.И не посмели б враги попирать нашу милую землюИ на глазах у нас расхищать урожай изобильный,Женщин наших неволить и гнать мужей, как скотину.Видите, матушка, я поумнел, заглянув себе в душу.Без промедленья свершу, что кажется мне наилучшим,Ибо иной тугодум не всегда выбирает удачно.Знайте же: я домой не вернусь, а прямо отсюдаВ город направлюсь и там предложу военным в услугиЭти вот руки и грудь, чтоб они послужили отчизне.Пусть убедится отец, присуще ли мне благородствоИ не стремлюсь ли к тому, чтоб выше ступенью подняться».Тут дальновидная мать с укоризною молвила сыну,Тихие слезы у ней на глаза навернулись невольно:«Что это в сердце твоем и в тебе, мой сын, изменилось,С матерью не говоришь, как, бывало, всегда говорил ты —Прямо, от чистого сердца ей помыслы все открывая;Если бы кто посторонний подслушал тебя, то, бесспорно,Он похвалил бы решенье твое за порыв благородный,Будучи сам увлечен возвышенной речью такою.Я же тебя лишь могу порицать, ибо знаю поближе:Думаешь ты о другом и от матери сердце скрываешь.Знаю, тебя привлекают не трубы, и не барабаны,И не мундир щегольской, чтобы им восхищались девицы,Ибо твое назначенье, хоть мужеством ты не обижен,Все же свой дом охранять и мирно возделывать поле.Вот и ответь мне открыто: зачем ты на это решился?»«Матушка, здесь вы ошиблись, — ответствовал Герман спокойно.—День не приходится на день. Становится юноша мужем.Часто в тиши он скорей созревает для дела, чем в этойДикой и шаткой жизни, что юношей многих сгубила.Хоть от природы я смирен и тих, но исподволь сердцеВсякое зло и неправду сильней презирать научилосьИ разберется во всем, что в мире теперь происходит.Так же руки и ноги мои в труде укрепились.Все это чувствую ясно, и в этом я твердо уверен.Вы укоряли меня не попусту, матушка, ибоПравды в словах моих половина и столько ж притворства.Чистосердечно признаюсь: меня из отцовского домаВовсе не голос тревоги зовет и не мысли благие —Родине стать оплотом, врагу-супостату — грозою.Это все были слова; говорил их затем, чтоб вернееСкрыть от зоркости вашей в душе накипевшее чувство.Лучше оставьте меня: если сердце это напраснымЧувством полно, то пускай и жизнь понапрасну проходит,Ибо вполне я уверен, что, личным сколько ни жертвуй,Только себе повредишь, если к общему все не стремится».«Что ж, продолжай, сынок, — прозорливая мать отвечала,—Все ты мне должен открыть до мельчайшей подробности, Герман,Ибо мужчины пылки и видят лишь цель пред собою,А затрудненья подчас совращают пылких с дороги.В женщине хитрости больше, она не забудет о средствах,Хоть бы окольным путем, а желанного все же добьется.Вот и признайся мне, Герман, о чем ты печалишься нынче,Что на себя не похож, — от волненья совсем раскраснелся,И на глаза вот-вот навернутся жаркие слезы».Горю тогда отдавшись, расплакался юноша добрый.Плача, упал он на грудь материнскую, молвив от сердца:«Право, попреки отцовы меня оскорбили до боли,Повода к ним не давал я и нынче, и в прежние годы.С детства благоговейно родителей чтил я, ну, кто жеМог мне казаться мудрей и достойней тех, кем рожден я,Кто озарял мне заботой младенчества темные годы?Много мне приходилось терпеть от сверстников грубых,Что на мое добродушье коварством подчас отвечали,—Да, получал я частенько от них и щелчки и удары.Если ж дерзали они над отцом поглумиться, когда онШел, погруженный в раздумье, полуднем воскресным из кирки,Или высмеивать ленту на шляпе, цветы на халате,Столь украшавшем его и подаренном только сегодня,Сразу же грозно сжимались мои кулаки и со злобойВ драку кидался, точно ослепнув, и без разбораБил их сплеча, и с носами, разбитыми в кровь, убегали,Плача и воя, они, от моих зуботычин спасаясь.Так вот я вырос затем, чтоб отец мой родной, не жалея,Мне расточал оскорбленья не меньше обидчиков прежних.Если в совете, бывало, его ненароком взволнуют,Мне доставалось за все — за тайные козни и споры.Сами ж о доле моей вы печалились, матушка, часто.Я ж от души ценил попеченье родителей милых,Что об одном помышляют — умножить для нас достоянье.И, о потомстве заботясь, себя стесняют во многом.Только, увы, в сбереженьях во имя будущей пользыСчастье еще не сокрыто. Оно не в том, чтобы грудуК новой груде прибавить, хоть нам и приятен достаток.Ибо не только отец, но и дети старятся также,Светлой минуты не видя, печась о дне предстоящем.Гляньте вокруг и скажите, не правда ль, раскинулись дивноНаши угодья: внизу виноградник и сад, а подальшеСлужбы, амбары — во всем домовитость, зажиточность всюду.Но погляжу я на дом и увижу под самою крышейТо небольшое оконце каморки моей, и невольноМне представляется время, когда по ночам дожидалсяПоздней луны или ранних лучей восходящего солнца,Лишь на часок-другой в глубоком сне забываясь.Ах, как мне было тогда одиноко; какою пустынейВеяло в душу от стен, от полей на холмах отдаленных!Все мне постылым казалось — с тоской я мечтал о супруге».Речью сочувственной мать отвечала, выслушав сына:«Верь, не с таким нетерпеньем и сам ожидаешь невесты,Той, что ночь обратит в половину лучшую жизни,Вознаградив с лихвой за дневные труды и заботы,Как ожидают того и отец твой и мать. Мы ведь самиС выбором верной подруги тебя торопили частенько,Только я знала и прежде и чует теперь мое сердце —Если пора не пришла, если девушки нет на приметеВ пору урочную, — значит, все поиски наши напрасны,Ибо страшиться ты будешь ошибки при выборе друга.Сын мой, скажу тебе прямо: мне кажется, выбор твой сделан.Сердце твое смятенно, потому и чувствительней стало.Начистоту говори, хоть без слов для меня очевидно:Суженая твоя и есть изгнанница эта».«Матушка, вы угадали! — взволнованно Герман воскликнул.—Это она! И если сегодня же в дом свой невестойЯ не введу ее, то она затеряется завтраВ вихре войны, в суете переездов с места на место.Матушка, будет не в радость глядеть мне тогда на достаток,Изо дня в день растущий, не в радость мне будет и жатва,Этот устроенный дом и сад мне станут постылы.Ах, материнская нежность — и та не утешит беднягу.Ибо любовь разрешает, поверьте мне, всякие узы,Если скрепляет свои. Ведь не только девушек участь —Мать и отца покидать и за избранным следовать мужем,Нет, и юноша также отца и мать позабудет,Видя, как вместе с любимой уходит и счастье навеки.Так отпустите ж страдальца, куда его горести гонят!Высказал батюшка ясно решенье свое, и отнынеСтены этого дома мне чужды, если супругу,Милую сердцу, ввести в свой дом отец запрещает».Добрая, умная мать возразить поспешила на это:«Двое мужчин стоят, словно скалы, друг против друга.В каждом упрямство и гордость, один не уступит другому.И примиренья слова никто не вымолвит первым!Сын мой, на слово верь мне, еще не теряю надежды,Что и отец, если вправду она хороша и достойна,Бедность ее не осудит и в дом свой возьмет и такую.Мало ль что вырваться может из уст его в гневе, однакоОн и отходчив; поверь мне, все может еще измениться,Доброго слова он ждет от тебя, и ждать его вправе:Он ведь отец! Да к тому же, ты знаешь, в застольной беседеМногое он говорит сгоряча, не терпя возражений,Ибо вино воспаляет в нем кровь, возбуждая охотуВсем прекословить… Он глух к речам посторонних. НапрасноСпорить с ним в это время. Себя одного он и слышит,Но свечереет, и все, что успел собутыльникам с пылуВысказать он, между ним и меж ними потом остается.Тотчас смягчается он, протрезвев, и тогда вспоминаетВсе, чем обидел других, и не прочь покаяться в этом.Так поспешим же, сынок; быстрота приносит удачу.Должно застать нам друзей, что сидят еще с ним за бутылкой,С жаром беседуя. Пастор теперь особливо нам нужен».Так закончила мать и, решительно с камня поднявшись,За руку сына взяла; он за нею последовал. ОбаК дому молча пошли, погруженные в замысел важный.

ПОЛИГИМНИЯГРАЖДАНИН МИРА

Так за бутылкой, как прежде, втроем они и сидели:Добрый священнослужитель, аптекарь, а с ними хозяин.Так же беседа у них оживленно текла, и чредоюТо одного, то другого предмета их речи касались.Но добродетельный пастор обоим сказал в назиданье:«Спорить не буду… Я сам сознаю, человеку присталоК большему в жизни стремиться, и мы замечаем, что вправдуОн и стремится к тому, иль, по крайности, нового ищет,Но далеко не идет, потому что с наклонностью этойНам от природы дано и пристрастье к старому тоже —Ибо привержены мы ко всему, что сызмальства привычно:Ведь положенье любое прекрасно, если разумно.Многого смертный желает, а нужно для счастья немного.Жизнь коротка, и предел бытию поставлен судьбою,Я осуждать не стану того, кто, покоя не зная,Дерзок и смел, проникает во все закоулки земные,Пересекает моря, довольный прибылью щедрой,Что собирает впрок, о себе памятуя, о близких.Дорог, однако, мне и живущий в тиши простолюдин,Неторопливой стопой обходящий отцовские земли,Чтобы возделывать их, сообразно со временем года:Та же земля под ним, что привык он встречать ежегодно;Здесь деревцо молодое не сразу потянется к небуКущей ветвей, отягченных листвой и цветом роскошным,Нет, ибо здесь человеку потребно терпенье и чистый,Невозмутимый разум и смысл спокойный и трезвый;Ибо лишь горстку семян он вверяет кормилице-пашне,Разнопородных животных для дома разводит немного,Лишь приносящее пользу его целиком занимает.Благо тому, кто нравом таким наделен от природы,Всех нас он кормит! Блажен городишка безвестного житель,Мудро свое ремесло сочетавший с трудом землепашца,Чужд ему тайный страх, что гнетет поселян каждодневно,И не смущает его и бюргеров поползновеньеС теми вровень идти, у кого достатку побольше,С теми, кто выше, важней, — особливо их жены и дочки…Благословите ж, сосед, натуру скромную сына,Девушку, сходную с ним, что себе изберет он в супруги».Так говорил он, и тут показалась мать на пороге,За руку сына ввела и, поставив его перед мужем,Молвила: «Часто, отец, меж собой на досуге болтая,Мы о веселом дне помышляли, в который однаждыГерман, выбрав невесту, порадует нас и утешит.Так и этак старались, — ему то одну, то другуюДевушку мы предлагали в родительском нашем усердье.Но наконец наступил долгожданный день, и невестуНебо послало ему, и сердце его полюбило.Вспомни, мы говорили: пусть сам для себя выбирает!Ты ведь недавно желал, чтобы он привязался покрепчеК девушке! Вот и настала минута! Он девушку выбрал!Да! Полюбил он, избрал и решился на все, как мужчина:Девушка та — чужестранка, с которой он встретился нынче.Благослови их! С другою к венцу никогда не пойдет он».Вырвалось тут у сына: «На ней разрешите жениться!Сердце избрало ее; вам невестку достойную выбрал».Но не ответил отец, и тогда, поспешно поднявшись,Пастор вмешался и молвил: «Одно лишь мгновенье решаетЖизнь человека и правит его дальнейшей судьбою.Сколько ни думай, а все же решенье верное будетДелом одной минуты, и примет его лишь разумный.Но одного опасайся: о том и другом помышляя,Время терять на сомненья — от этого чувство мельчает.Герман душою чист. Я ребенком знал его. Отрок,Он и тогда не тянулся руками за тем и за этим.Брал он лишь то, что по силам, но крепко за это держался,Так не смущайтесь теперь, что вот наконец и свершилосьСтоль долгожданное вами. Ну, что ж, оно не похожеОбликом необычайным на облик ваших желаний!Наши желанья часто желанное нам застилают.Свыше исходят дары и свой собственный облик приемлют.Не отвергайте ж девицы, которая вашему сыну —Доброму, умному парню — затронула душу впервые.Благо тому, кто впервой полюбил и встречает взаимность, —Лучшие чувства его не увянут в душе бесполезно.Да, по нему я вижу: решен его жребий сегодня.Юношу сильная страсть превращает в мужа мгновенно.Герман упорен. Боюсь я, что, с вашим отказом столкнувшись,Лучшие годы свои проведет он в тоске и унынье».Тут поспешил вмешаться в беседу также аптекарь,—Видно, словечко давно у него наготове имелось.«Думаю, лучше и здесь золотую избрать середину.«Поосторожней — надежней!» — говаривал, помнится, Август!Был бы я искренне рад услужить дорогому соседу.Разумом скромным своим пособить ему постараюсь.В опытном поводыре особливо нуждается юность.Если хотите, пойду и о девушке все разузнаю,Мненья о ней соберу, расспросив обо всем потолковей,—Я-то не дамся в обман, ведь не всякому слову я верю».Тут, окрыленный надеждой, порывисто вымолвил Герман:«Что ж, поезжайте, сосед, разузнайте, но мне бы хотелось,Чтобы сопутствовал вам и пастор достопочтенный.Этаких двух мужей свидетельство неоспоримо.О мой отец, поверьте, она не из тех безрассудных,Ветреных тех иноземок, что странствуют всюдуИ легковерных юнцов уловляют в искусные сети.Нет, это буря войны, сокрушительной силой своеюПоколебавшая землю и множество зданий крепчайшихВ прах обратившая, — также ее заставляет скитаться.Разве подобных лишений не терпят и знатные люди?Нынче бегут и князья, и в изгнанье живут государи.Ах, и она, из сестер своих наилучшая, тожеБегством спасаться должна; но, несчастья свои забывая,Служит опорой другим, хоть самой не хватает опоры.Да, велики лишенья и беды, постигшие землю,Но ведь несчастье порой обернуться может и счастьем,—И долгожданным объятьям невесты и верной супругойБуду обязан войне, как пожару когда-то — отец мой».«Ишь как, — хозяин сказал, удивленно рот раскрывая.—Что это вдруг у тебя язык развязался, который,Долгие годы коснея, во рту ворочался тяжко.Видно, и мне не избегнуть того, что отцам угрожает.Свойственно всем матерям потакать сыновним желаньям.Каждый сосед готов сочувствовать этому тоже,Ежели против отца иль супруга они в заговоре.Я им противиться даже не стану: что в этом толку?Ибо в ответ я встречу одно лишь упрямство и слезы.Что ж, бог в помощь, идите да все разузнайте. Иль дочкуВ дом ко мне приведете, иль пусть он о ней позабудет!..»Так он сказал. А сын, от восторга зардевшись, воскликнул:«Солнце еще не зайдет, как дочь приведу вам такую,Лучше которой нельзя пожелать человеку со смыслом.Думаю, счастлива будет и добрая девушка эта,Будет признательна мне, и отца и мать получаяВновь от меня, да таких, о которых детям послушнымТолько мечтать! Так мешкать не буду, — коней запрягу яТотчас же и друзей повезу на розыски милой.Там предоставлю им поступать, как разум подскажет.Честное слово даю на решение их положиться,—Девушку я не увижу, ее не назвавши своею».С этим Герман и вышел, меж тем как другие поспешноМненьями там обменялись о разных делах предстоящих.Поторопился Герман в конюшню, где добрые кониСтоя жевали отборный овес, засыпанный в ясли,Вместе с сеном сухим, что на ближнем лугу накосили.Быстро им Герман вложил удила блестящие в зубы,В посеребренные пряжки ремни продернул проворноИ пристегнул к ним после широкие длинные вожжи,Вывел коней на двор, где работник, живой, расторопный,Вмиг подволок экипаж, легонько взявшись за дышло.К ваге они потом привязали потуже постромки,Чтобы вернее направить коней быстролетную силу.Герман взмахнул кнутом, и ландо покатило к воротам.Только друзья разместились удобно на мягких сиденьях,Быстро ландо понеслось, позади мостовую оставив.Вскорости города башни и стены назад отступили,И по знакомой дороге к шоссе направился Герман.Вожжи коням отпустив, он с пригорка гнал на пригорок.Но, увидав пред собой деревушку с ее колокольнейИ недалеко дома, обнесенные тесно садами,Герман подумал и стал лошадей придерживать быстрых.Тенью своей величавой широковетвистые липы,Здесь не одно столетье корнями враставшие в землю,Дерном покрытый луг окружали пред самой деревней,—Местом веселья служил он селянам и бюргерам ближним.Тут, под навесом дерев, неглубокий вырыт колодец;Только спустись по ступеням, увидишь скамейки из камня,Коими ключ обставлен, ирающий резвой струею.Стены кругом низки, чтобы черпать было удобней.Мысленно Герман решил лошадей под этой теньюОстановить на минуту. Управясь, он спутникам молвил:«Ну вот, друзья, теперь и подите разведайте, вправду льДевушка эта достойна руки, что ей предлагаю.Впрочем, едва ль меня удивите вы чем-нибудь новым.Будь я один, в деревню тотчас поспешил бы, и, верно,Милая в два-три слова мою бы участь решила.Сразу ее из всех вы сумеете выделить, ибоТрудно другую найти, добронравьем схожую с нею.Кроме того, назову и приметы опрятной одежды:Красной шнуровкой у ней приподнята выпуклость груди.Плотно черный корсаж облегает стройную спину.Ворот рубашки лежит, аккуратными складками собран,Белой каймой обводя подбородка округлость живую.Ладной ее головы очертанье гордо и смело.Ловкой рукой многократно на шпильки навернуты косы.Синими сборками — ниже шнуровки — красуется юбкаИ при ходьбе обнимает высокие стройные ноги.Только прибавить хочу да еще особо прошу я:К девушке не обращайтесь, пускай ей не будет вдогадку,Но опросите других и послушайте, что вам расскажут.Как наберете вестей, чтоб отца и мать успокоить,Спешно ко мне возвращайтесь, и речь поведем о дальнейшем.Вот что надумал сейчас, дорогой, едучи с вами».Так говорил он. Тем часом друзья зашагали к деревне,Где по садам, домам и сараям толпились пришельцыИли же вдоль дороги стояли — повозка к повозке.Корм задавали мужчины коням и скотине мычащей,Женщины всюду усердно белье на заборах сушили,И ребятишки, резвясь, у ручья плескались беспечно.Так, пробираясь бочком меж повозок, людей и животных,Вправо и влево глядели лазутчики, встретить надеясьГде-нибудь облик девичий, согласный с тем описаньем.Только нигде не являлась прелестная девушка эта.Пуще стала кругом толчея. Расходившись, мужчиныКрупный затеяли спор о повозках; с криком вмешалисьЖенщины. Тут какой-то старик решительным шагомБыстро приблизился к ним, и немедля шум прекратился,Лишь замолчать он велел, по-отечески голос возвысив.«Разве несчастья, — вскричал он, — нас всех не настолько смирили,Чтобы друг к другу терпимей мы были, стараясь поладитьДаже и с тем, кто своих поступков не соразмерил?Подлинно, в счастье любой несговорчив. Ужель и несчастьеНас наконец не научит не ссориться с братом, как прежде!Место на чуждой земле уступите друг другу; делитеПоровну все добро — и заслужите вы милосердье».Так говорил он. Все приумолкли и, успокоясь,Дружно взялись приводить в порядок скот и повозки.Слово судьи чужого прослушав с глубоким вниманьем,Разум недюжинный в нем отметил священнослужительИ, подойдя, обратился к нему со значительной речью:«Истинно так, отец мой, покуда народ проживаетВ счастье отменном, питаем землею, плодоносящейВовремя, с каждым годом и с каждой новой луною,Все неизменно приходит само собой, и любомуМнится: он и хорош, и умен. Согласье — меж всеми.Тут и разумнейший муж выдаваться из прочих не может,Ибо событья идут потихоньку дорогой обычной.Стоит, однако, беде изменить течение жизни,В прах низвергнуть устои, пройти по садам и посевам,Жен и мужей согнать с насиженных мест и заставитьДенно и нощно скитаться с тоской и отчаяньем в сердце,—Ах, тогда наконец мы к разумному взор обращаем,—Тут уж слово его понапрасну не пропадает.Право, скажите, отец мой, уж вы не судья ль среди этихВ страхе бегущих людей, чье волненье так скоро смирили?Да, вы мне нынче явились одним из древних вожатых —Тех, что народам гонимым пути возвещали в пустыне.Будто бы вправду с Навином беседую иль Моисеем».И отвечал на это судья, выразительно глянув:«Подлинно, наше время тождественно тем стародавним,Памятным тем временам, в истории запечатленным.Ибо кто прожил вчера иль сегодня в такую годину,Прожил целую вечность; событья-то вихрем несутся.Если назад оглянусь я, мерещится, будто седаяСтарость меня одолела, а силы во мне еще бродят.О, мы смело себя уподобим людям, которымНекогда, в грозный час, в купине горящей явилсяБог. Нам также предстал он в огне и облаке темном».Только священнослужитель собрался беседу продолжитьИ про судьбу скитальцев судью расспрашивать дальше,Тайное слово проворно шепнул ему на ухо спутник:«Вы, не стесняясь, толкуйте с судьей да на девушку речиСвесть постарайтесь, а я поброжу, поищу и немедляК вам возвращусь, лишь замечу ее». Кивнул ему пастор,И по садам и амбарам пошел, озираясь, лазутчик.

КЛИОСОВРЕМЕННОСТЬ

Лишь обратился священник к судье чужому с вопросом:«Что претерпели скитальцы, давно ли крова лишились?» —Тотчас ответил судья: «Нескончаемы наши несчастья,Горькую чашу страданий мы пили все эти годы!Тем и ужасней, что рухнули лучшие наши надежды.Кто ж отрицать посмеет, что сердце его всколыхнулось,Грудь задышала вольней и быстрее кровь заструиласьВ час, как впервой сверкнуло лучами новое солнце,В час, как услышали мы о великих правах человека,О вдохновенной свободе, о равенстве, также похвальном.Каждый тогда надежды на счастье питал, и казалось,Узы, которыми праздность и своекорыстье вязалиНакрепко многие страны, теперь наконец разрешились.Разве не все народы в те бурные дни обратилиВзоры свои на столицу вселенной, которая долгоЕю была, а сейчас таковою тем более стала.Не были разве те люди посланцами истины новой,Чье триединство они вознесли до высот поднебесных.Разве не в каждом явились отвага, полет, красноречье?Мы, как соседи, на это с участьем сперва отозвались.Вскоре война загорелась, и вооруженные франкиДвинулись грозно; но нам показались только друзьями —Ими они и были; с приходом их ожили души.Всюду растили они величавое Древо Свободы,Всем обещая свое и по выбору — образ правленья.Юность бурлила восторгом, за ней ликовала и старость.Всюду, вкруг новых знамен, затевались веселые пляски.Так, получив перевес, полонили французы вначалеНаших мужчин умы — решимостью неукротимой,После — своим обхожденьем — сердца прекрасного пола.Нас не томило нисколько войны разрушительной бремя,Ибо надежда пред нами бескрайную даль расстилала,Новопролегшим путем восхищенные взоры лаская.О, сколь радостно время, когда жених и невеста,В танце кружась, мечтают о дне долгожданного брака.Но еще радостней было то время, когда показалосьСбыточным то, что от века для разума нашего свято.Все языки развязались. Мужчины, юноши, старцыЗаговорили свободно о чувствах и мыслях высоких.Вскорости небо затмилось. К господству стали тянутьсяЛюди, глухие к добру, равнодушные к общему благу.Между собою враждуя, они притесняли соседейНовых и братьев своих, высылая разбойные рати.Грабить и бражничать стало начальство большое помногу,Всякую мелочь помалу хватали людишки поменьше.Каждый казался одним озабочен: достало б на завтра.Все углублялась нужда, нестерпимей гнет становился.Жалоб не слушал никто, завладели они положеньем.Тут уж печаль и гнев обуяли самых спокойных.Каждый мечтал об одном — поскорей отплатить за обидыИ за двойную утрату обманутой горько надежды.Приняло сторону нашу в то время военное счастье,И за рубеж отступили французы ускоренным маршем.Только тогда нам на плечи вся тяжесть войны и свалилась.Добр и велик победитель (таким он, по крайности, мнится),И побежденных готов он щадить, как своих, если толькоСлужат на совесть ему и снабжают необходимым.Но отступающий враг презирает законы. Ему быЛишь отмахнуться от смерти, — хватает он все без разбору.Он — в исступленье к тому же. Отчаянье и безнадежность,Душу переполняя, толкают его на злодейство.Больше не свято ему ничего. В нем совесть исчезла,Женщин он предает поруганью, их ужасом тешась.Чувствуя смерть повсюду, спешит он вдосталь упитьсяМигом последним. Он сладко хмелеет от воплей и крови.Яростно в наших мужчинах проснулась упрямая воля —От расхищенья спасти уцелевшее, мстить за потери.Все за оружье взялись, привлеченные видом бегущих,Бледными лицами их и большими от страха глазами.На колокольнях набат, не смолкая, гудел постоянно.Ожесточенья сдержать не могла никакая опасность.Мирная утварь крестьян превратилась в орудия смерти,Вскорости вилы и косы окрасились вражеской кровью,Били врагов беспощадно, безжалостно били, и всюдуЗлоба слепая кипела, беспомощно трусость дрожала.Нет, я людей не хотел бы в таком исступленье безумномСнова увидеть. Отрадней смотреть на свирепого зверя.Пусть не твердят о свободе, уж где управлять им собою?Дай только им разгуляться, и сразу выйдет наружуТемное, злое, что было законом оттиснуто в угол».«Достопочтенный муж! — значительно молвил священник.—Вас не могу осуждать я за то, что вы к людям так строги.От злонамерений всяких пришлось претерпеть вам немало.Но оглянитесь назад, на печальные дни, и, наверно,Сами признаете вы, что добро вас не раз навещало.Мало ли чувств благородных сокрытыми были бы в сердце,Если бы вдруг не опасность, не бедствия, что человекаДелают ангелом божьим, защитником ближних и братьев».Старый почтенный судья отвечал с незаметной улыбкой:«Сказано это с умом. Ведь порою после пожараНапоминают с участьем владельцу дома, что, дескать,Золото и серебро уцелело, по крайности, в слитках.Правда, немного осталось, но даже немногое ценно.Роется в пепле бедняга и счастлив находкой случайной.Так вот и я обращаю охотно чистые мыслиК немногочисленным добрым делам, которые помню.Да, я видел, враги примирялись во имя спасеньяГорода. Видел и дружбу… Я видел и то, что для отчейИ для сыновней любви ничего невозможного нету,Видел, как юноша вдруг становился мужчиной, как старецВдруг молодел на глазах и за юношу действовал отрок…Даже и слабый пол, как его именуют обычно,Силу и смелость являл, не теряя присутствия духа.Тут я позволю себе рассказать о прекрасном поступкеДевушки великодушной, девицы с отважной душою.Девочек маленьких, в доме оставшись, она охраняла,Ибо мужчины пустились вослед чужеземцам бегущим.Тою порой во двор ворвалась толпа мародеров.Шарили всюду они и добрались до комнаты, в коейДевушку эту нашли — прекрасную, статного роста,С нею и девочек милых, — вернее, детей малолетних.Вспыхнула ярость в злодеях и кинулись, разум теряя,На беззащитную кучку дрожащих детей и девицу.Но из ножон одного из бездельников выхватив саблю,Тут же его уложила, — к ногам ее пал он, сраженный.После она, по-мужски, малышей от беды оградила,Ранив, кроме того, четырех, убежавших в смятенье,Заперла двор и подмоги с оружьем в руках ожидала».Только что девушке той похвалы услышал священник,Как появилась в душе у него надежда за друга.Он уж спросить собирался, что сталось с девицею этой,Нет ли ее меж скитальцев, вот здесь — на пути злополучном.Тут неожиданно сзади возник расторопный аптекарь,Пастора за полу дернул и шепотом быстрым промолвил:«Знаете ль, девушку эту нашел наконец я меж сотенПо описанью. Пойдемте, прошу убедиться воочью.Вы и судью прихватите, пускай он о ней порасскажет».Тут обернулись они, но судьи уж не было рядом,Он в это время своими отозван был для совета.Все же немедля пошел за аптекарем добрый священникК щели забора, и первый заметил другому лукаво:«Девушка тут, поглядите: она пеленает ребенка.Старенький ситец узнал я и тряпку узнал голубую,Те, что со всяким бельишком ей пе́редал Герман сегодня.Быстро она и толково подарки распределила,—Признаки все налицо, и в точности все совпадают.Красной шнуровкой у ней приподнята выпуклость груди,Плотно черный корсаж облегает стройную спину,Ворот рубашки лежит, аккуратными складками собран,Белой каймой обводя подбородка округлость живую.Ладной ее головы очертание гордо и смело,Ловкой рукой многократно на шпильки навернуты косы.Даже теперь, у сидящей, вы видите статность фигуры,Синими сборками — ниже шнуровки — красуется юбкаИ при ходьбе обнимает высокие стройные ноги.Это она, несомненно, — пойдемте-ка и разузнаемВсе, что удастся, о ней — добродетельна ли, домовита ль».Тут отозвался священник, на девушку глядя пытливо:«Не удивительно вовсе, что юноша ею прельстился.Даже взыскательным взорам мужчины она угодила б.Счастлив, кому даровала природа приятную внешность.Всюду его привечают, и всюду он принят, как близкий.Каждого тянет к нему, и охотно с ним водится каждый,Если красивую внешность с любезностью он совмещает.Я поручиться могу, что соседу избранница этаЖизнь и весельем украсит, и честно сопутствовать будет,И в треволненьях житейских заботою женской поддержит.Верно, что в теле таком совершенном душа сохраниласьЧистой. А свежая юность — залог и старости ясной».Пастору тут же в ответ осторожно заметил аптекарь:«Внешность нередко подводит! Доверья к ней не питаю.Я убеждался не раз в правоте поговорки старинной:Прежде чем пуда соли не съешь ты с новым знакомым,Не доверяйся ему легковерно, а время покажет,Как надлежит с ним держаться и сколь долговременна дружба.Дайте сперва порасспросим у добрых людей, ведь, наверно,Девушка им знакома. Послушаем, что нам расскажут».«Ладно, я также ценю осторожность, — ответил священник,—Сватаем мы не себе, а поэтому действуй с опаской».Тотчас направились оба навстречу судье, что поспешноУлицу переходил, озабочен делами своими.С предусмотрительной речью священник к нему обратился:«Девушку мы увидали в саду, недалеко отсюда,Сидя под яблоней, шьет для младенца она рубашонкуИз полинялого ситца, что ей, вероятно, подарен.С виду она хороша и достойной нам показалась.Вам-то знакома она? Мы с намереньем добрым спросили».В сад заглянул судья и к друзьям тотчас обратился:«Вы уж слыхали о ней. Ведь рассказывал только недавноВам о поступке прекрасном той девушки необычайной,Что обнаженным мечом и себя и детей защитила.Это она! Поглядите, могучей какой уродилась.Столь же она и добра, как сильна. До последнего часаЗа престарелым ходила сородичем. Умер он, сломленТяжкой нуждой в городке и потерей добра нажитого.С грустью покорной она и другое вынесла горе —Смерть жениха своего, благородного юноши; в первомПылком порыве чувств поспешил он во Францию. Сам жеВыбрал дорогу в Париж и нашел ужасную гибель.Ибо и там он, как дома, был ярым врагом беззаконья».Так заключил судья. Поклонились друзья благодарно.Пастор достал золотой (серебра в кошельке ни монеткиНе оставалось. Его пораздать он успел незадолго,Видя, как мимо проходят печальной толпою скитальцы)И, протянув судье подаянье, сказал: «РазделитеМеж неимущими лепту, и бог пусть ее приумножит».Но, отклоняя подарок, промолвил судья: «Мы успелиДенег немного спасти и вещей различных и платья.Думаю, этого хватит, покуда назад не вернемся».Пастор не отступил и вложил ему в руку монету.«В пору такую, — сказал он, — никто с подаяньем не мешкай,Также никто не смей отклонять дающего руку,Нынче никто и не знает, сколь прочно его достоянье:Знает ли кто-нибудь, долго ль скитаться ему на чужбине,Даже полоски земли не имея для существованья».«Э, да позвольте, друзья, — озабоченно молвил аптекарь,—Будь у меня в кармане деньжонки, я все бы их отдал,Мелочь и крупные. Верно, они пригодились бы людям.Кое-что все ж подарю, чтобы видели вы хоть желаньеБыть вам полезным; не важно, коль дар от желанья отстанет».Так говоря, за тесемки он вытащил кожаный, прочный,Бисером шитый кисет, где хранился табак, и любезноУзел раздвинул, и стал оделять — нашлись там и трубки.«Скуден подарок», — сказал он, судья же на это заметил:«Все-таки добрый табак для путника вещь недурная».Тотчас пустился аптекарь расхваливать всячески кнастер.Пастор его прервал, и с судьею они распростились:«Надо спешить, — сказал добронравный муж, — ожидаетЮноша нетерпеливо. Пускай же услышит скорееДобрую весть». И они поспешили и юношу вскореПодле коляски нашли; прислонившись к липе, стоял он.Лошади землю рыли, а Герман, сжимая поводья,В даль пред собою глядел и друзей не заметил, покудаТе, приближаясь к нему, не подали знака руками.Издали начал еще аптекарь кричать, но поближеСкоро они подошли, и священнослужитель, схватившиЗа руку друга, сказал, прерывая его: «Благодатью,Юноша, ты осенен! Не ошиблись ни глаз твой, ни сердце!Благо тебе и твоей нареченной, юноша честный!Да, вы друг друга достойны! Ландо поворачивай быстро,Едем в деревню немедля, просватаем девушку этуТут же и с ней возвратимся домой, уже как с невестой».Стоя в молчании, Герман, без признаков радости, слушалРечи посланца, что были отрадны, как милость господня.Тяжко вздыхая, сказал он: «Сюда мы приехали быстро,Ну, а домой-то — с позором, быть может, тихонько поедем.Ибо, покамест я ждал, на меня навалились заботы,Ревность, сомненья и все, что влюбленное сердце терзает.Что ж, полагаете вы, мы придем, и она согласитсяЛишь потому, что бедна и без крова, а мы богатеи?Бедность бывает горда, коль ничем не заслужена. Малым,Кажется, девушка эта довольна и, значит, богата.Что ж, полагаете вы, что с такой красотою и нравомДевушка эта пленить не могла никого? НеужелиСердце ее до сих пор не затронуто было любовью?Не торопитесь в деревню, чтоб нашу коляску с позоромНам не пришлось повернуть. Опасаюсь того, что, быть может,Сердцем ее уж другой завладел, что, пожав ему руку,Верность до самого гроба счастливцу она обещала.Ах, и тогда перед ней я буду стоять пристыженный».Юноше пастор собрался сказать слова утешенья,Но перебил его тут же болтливый аптекарь: «Конечно,Будь это в прежние годы, не знали бы мы затруднений.Всякое дело тогда совершалось привычным порядком.Только, бывало, невесту родители сыну присмотрят —Тотчас к себе приглашают надежного друга семейства.Он отправляется сватать к родителям девушки этойТак, как приличье велит: нарядившись, идет в воскресеньеПосле обеда хотя бы к почтенному бюргеру в гости,Дружески речи заводит о том и о сем для начала,Ловко потом разговоры вокруг да около вертитИ, наконец, о невесте словечко похвальное молвит,О женихе и о доме, откуда он сватом подослан,Умные люди смекнут, в чем дело, а хитрый посланец,Видя согласье прямое, свою продолжает беседу.Если не ладилось дело, отказ огорчительным не был,Если ж оно удавалось, то сват бывал неизменноГостем первейшим на каждом семейном празднике в доме,Ибо всю жизнь не могли позабыть супруги, что этиЛовкие руки скрепили навек их первые узы.Нынче этот обычай, подобно другим превосходным,Вышел из моды. Теперь поспешают свататься сами.Ну и отказ получай самолично, дружок, если этаУчасть тебя ожидала, — красней, перед девушкой стоя».«Будь что будет! — вскричал с непритворным отчаяньем Герман,Речь дослушав едва и решенье в душе принимая.—Сам я пойду и свой жребий узнаю сам от любимойДевушки: ей доверяю всем сердцем, — сильнее едва лиМог бы влюбленный мужчина когда-либо женщине верить.Все, что ни скажет она, хорошо, — убежден я заране.Если ж в последний раз суждено мне встретиться с нею,Я бы хотел еще глубиной этих глаз насладиться.Если ж не суждено мне прижать ее к сердцу, то сноваГрудь увижу и плечи, которые жажду обнять я.Пусть увижу уста, поцелуй которых иль слово«Да» обещают мне счастье, а «нет» обрекает на муку.Лучше оставьте меня, вам нечего ждать. ВозвращайтесьПрямо к родителям в дом и скажите, что сын их взаправдуВ выборе прав был своем и девушка эта прекрасна.Так что оставьте меня. Через холм, тропинкою узкой,Грушу минуя, и вниз через наш виноградник пряменькоК дому я выйду. О, если б по ней мне весело с милойВыпало счастье пройти! Но, быть может, назад одинокоЭтой тропой побреду, навсегда обрученный с печалью».Так свое слово закончив, он пастору отдал поводья,Тот их принял, справляясь с конями, покрытыми пеной,Сел поскорее в коляску и занял место возницы.Но осторожный аптекарь минуту промедлил и начал:«Я вам охотно, мой друг, доверил бы дух мой и душу,Кости ж и тело, пожалуй, в сохранности лучшей пребудут,Если не в руцех духовных — в мирских окажутся вожжи».Но с добродушной улыбкой священник догадливый молвил:«Смело садитесь и тело доверьте мне так же, как душу.Эта рука научилась держать поводья давненько.Также и глаз мой приучен отыскивать путь понадежней,В Страсбурге я управлять лошадьми привык еще в пору,Как молодого барона туда провожал. Ведь, бывало,День ото дня приходилось мне править, летя сквозь воротаПыльной дорогой к лугу далекому, прямо под липы,Средь горожан, проводящих в веселье свой отдых воскресный».Сердцем почти успокоясь, аптекарь уселся в коляску,С краю, однако, — готовый при первой опасности спрыгнуть,И жеребцы полетели домой, соскучась по стойлу.Клубы удушливой пыли вставали над мчащейся парой.Юноша долго стоял и смотрел, как она подымалась,Как тяжело оседала… Растерянный, долго стоял он.

ЭРАТОДОРОТЕЯ

Словно скиталец какой, заглядевшийся неосторожноНа золотистое солнце пред тем, как оно закатилось,—После в темной листве и на хмурых склонах утесовВидит его сверканье, и всюду, куда он ни глянет,Пляшет оно перед ним в ослепительной роскоши красок,—Герман смотрел, и казалось влюбленному — образ чудесный,Словно живой возникая, плывет по тропе меж хлебами.Он, от себя гоня наважденье, решил обернуться,Бросил взгляд на село и вздрогнул — сон продолжался:Шла и оттуда навстречу прекрасная девушка. ГерманВпился в нее глазами, но призрак не таял. И вправду,Это была она. С кувшинами — бо́льшим и меньшимВ каждой руке — торопливо она приближалась к колодцу.К девушке весело он поспешил, и при виде любимойСилы вернулись к нему, и промолвил он ей, удивленный:«Вот и опять довелось мне с тобой повстречаться, готовойЛюдям полезною быть и в несчастьях служить утешеньем.Видимо, только ты и решилась идти так далекоПо воду! Ведь остальным и в деревне хватило колодцев,Но, разумеется, здесь и свежее вода, и приятней;Верно, она для больной, о которой полна ты заботой».Девушка тотчас ему отвечала с улыбкою милой:«Вот мне уже и награда за длинную эту дорогу.Здесь я встречаю того, кто пришел нам на помощь столь щедро,Видеть даятеля так же отрадно, как видеть даянье.Доброго встретить приятно, как доброе дело увидеть.Что же, пойдемте, взгляните, кому приношенья достались,И благодарностью кроткой страдальцев вы умилитесь.Если ж хотите знать, почему воды захотелосьИменно здесь мне добыть, где источник свеж и прозрачен,Вам я ответить готова: неосмотрительно людиГнали коней и волов через речку, что вмиг замутилиВоду, которую брать деревенские жители ходят,Стиркою да и мытьем загрязнили пришельцы тотчас жеВсе, что имелись в деревне, колодцы и все, что в округе.Каждому только свое на уме, и с насущной заботойОн развязаться спешит, о других не мысля нисколько».Так рассуждала она, со своим провожатым спускаясьВниз по широким ступеням. На узкую стенку колодцаРядышком сели они. Чтоб воды зачерпнуть, наклониласьДевушка. Так же и Герман чрез край перегнулся колодца.В зеркале чистом воды, где лазурь небес отражалась,Отображенья их, колыхаясь, кивали друг другу.«Дай мне водицы глоток», — он сказал, преисполнен отрадой.Девушка воду ему подала. Опершись на кувшины,Сидя, они отдыхали, и беженка друга спросила:«Как же ты здесь очутился? Один, без коней и коляски,Так далеко от дороги, где встретились мы? Что случилось?»Наземь глаза опустил, призадумавшись, Герман, но тут жеВзор на нее перевел дружелюбный, и стало спокойнейИ на душе, и на сердце. Но все ж о любви не под силуБыло ему говорить. Не любовью, а разумом светлымИскрился девичий взор и не к чувствам взывал, а к рассудку,И, совладав с собой, он ответил ей чистосердечно:«Высказаться дозволь, и вопросы твои разрешатся.Из-за тебя и пришел я. Зачем мне таиться напрасно?Я в постоянном довольстве живу при родителях милых,Ревностно им помогаю за домом следить, за хозяйством,Я ведь единственный сын, и забот у нас полные руки.Мне полевые работы поручены, батюшка в домеПервый хозяин, а мать все усердьем своим оживляет.Впрочем, сама ты, наверно, могла убедиться, что слугиПустоголовы, ленивы, всегда досаждают хозяйке;Вечно меняй их, как будто ошибкой исправишь ошибку.То-то давненько мать помощницу ждет, да такую,Чтоб, не спустя рукава услужая, а сердцем радея,Стала бы дочерью вместо утраченной в прежние годы,И, увидав тебя, я приметил веселую бойкость,Ловкость в каждом движенье, здоровье, крепкие руки,Речью разумной твоей насладился, и, всем восхищенный,Дома родителям добрым при наших друзьях чужестранкуЯ расхвалил по заслугам. Они ж, я затем и явился,Мыслят со мной заодно… Прости за нескладные речи…».«Можете их, не робея, продолжить, — она отвечала,—Не обижаюсь нисколько, напротив, — еще благодарна.Прямо так и скажите, ничуть я на то не обижусь:Девушку ищете вы в услуженье к родителям вашим,Чтобы в домашней работе и в поле им пособляла.Вот и сочли, что я подходящей служанкою буду,Так как приветлива нравом, вынослива и расторопна.Попросту все вы сказали, и попросту вам я отвечу:Да, я за вами пойду, так судьбой мне назначено, видно,Долг мой исполнен, затем, что роженицу я возвратилаБлизким ее и друзьям, к их довольству и радости общей.Часть их уже отыскалась, отыщутся и остальные.Всяк помышляет уже о дороге обратной, ведь этимТешить себя привык на чужбине каждый скиталец.Я ж не хочу обольщаться надеждой обманчивой, зная,Что за печальными днями такие же дни я увижу.Узы судеб теперь расторглись, и кто же их сноваСвяжет, кроме нужды, неизбежно стоящей пред всеми.Если бюргер достойный мне хлеб предлагает и в домеЕсть у него и хозяйка достойная, — что ж, я согласна:Девушку-беженку разве оставит иначе злословье?Да, я за вами пойду, но сначала вернусь я в деревню,Воду друзьям отнесу и приму их благословенье.Вместе к ним и пойдем, и они уж меня отдадут вам».Радостно юноша встретил решение девушки доброй.Но колебался, не лучше ль ей сразу же правду поведать.Все же разумней — подумал — оставить ее в заблужденье,В дом поначалу ввести, а там в любви и признаться.И, золотое кольцо на руке у нее он увидев,Ей говорить предоставил, вникая в каждое слово.«Что ж, — проронила беглянка, — пойдемте. Молва осуждаетДевушек, что понапрасну так долго торчат у колодца.Впрочем, приятно порой поболтать над журчащей водою…»Встали они, и тут заглянуть потянуло их сноваВ темную глубь водоема, и сладостный трепет объял их.Девушка, словно очнувшись, схватила кувшины и молчаВверх по ступеням пошла, и последовал Герман за нею.Ношу ее разделить он хотел, но она отвечала:«Тяжести легче нести, между ними храня равновесье.Тот же, кто будет мне вскоре приказывать, вовсе не долженСам услужать. Ни к чему эти строгие взоры, как будтоУчасть моя не видна мне. Всё женщине быть в услуженье;Лишь услужая, она добивается в доме влияньяИ полноправной хозяйкой становится в нем постепенно.Брату служит сестра, как служила родителям прежде,Вечно она в суете: то туда, то сюда лишь и знаетТолько подать, принести, да вдобавок сготовить иль сделать.Благо, коль навык есть, с ним короче любая дорога,Длинная ночь приходит короткому дню на подмогу,Да и работа тогда не неволит, иголка не колет,Ты, о себе забывая, всецело живешь для домашних!Будущей матери все добродетели эти потребныВ час, как младенец разбудит и станет с больной, неокрепшейТребовать пищи, к страданьям еще прибавляя заботы.Тяготы эти и двадцать мужчин сообща не осилят,Да и осиливать им ни к чему. Благодарность была бы!»Так рассуждала она и с примолкнувшим спутником вместе,Сад миновав, подошла неприметно к пустому амбару,Где на току и лежала роженица: с ней находилисьДочки спасенные, обе — невинности образ чистейший.Дверь не успела за ними закрыться, как тут же навстречу,За руки двух малюток ведя, и судья появился.Были они в суматохе утеряны матерью бедной,И наконец удалось отыскать их почтенному старцу.Милую мать увидав, заплясали от радости дети,С братцем еще незнакомым тотчас же играть захотелиИ, Доротею они обнимая, ласкались, и тут жеХлеба стали просить и плодов, но прежде — напиться.Девушка всех угостила водою: детей и больную,Старших дочек, а также судья глотком освежился.Каждый вдосталь испил, восхваляя отличную воду —Щелочь ей вкус придавала, и шла она людям на пользу.С тихою думой во взоре тогда Доротея сказала:«Этот кувшин, дорогие, должно быть, уже на прощаньеК вашим устам подношу, напоследок их услаждаю.Все же, в полуденный зной ледяным глотком освежившисьИли в тени у ручья обретя покой и прохладу,Вы об участье моем вспоминайте, ибо ему выБольше, чем родственным узам, обязаны склонности сердца.Мне же вовек не забыть доброты, проявленной вами.С грустью вас покидаю. Но каждый теперь для другогоНе облегченье, а бремя, и все под конец разбредемся,В чуждых краях осев, коль на родину путь нам заказан.Видите, юноша здесь, заслуживший признательность вашуТем, что белье для младенца и пищу для взрослых доставил;Он лишь затем и пришел, что меня понадеялся видетьВ достопочтенном, богатом родительском доме служанкой.Я отказать не могу. Предназначена быть в услуженьеДевушка, если не хочет обузою стать для домашних.С ним и пойду. Ведь по виду он добропорядочный парень,Да и родители, верно, как люди с достатком, — не хуже.С вами, соседка, прощаюсь. Да будет утехою вашейЭтот малютка, который теперь уже пышет здоровьем.К сердцу его прижимая в пеленках из пестрого ситца,Припоминайте с отрадой принесшего этот подарокЮношу, что и меня одевать и кормить согласился.Вы, — продолжала она, обращаясь к почтенному старцу,—Мне заменили отца, и признательна вам бесконечно».К ложу больной Доротея склонилась; у женщины добройСлезы сверкнули в глазах и уста прошептали молитву.«Друг мой, — юноше молвил почтенный судья, — ты по видуМожешь быть смело причислен к хозяевам благоразумным,Что для ведения дома достойных людей выбирают.Часто случалось мне видеть: овцу, иль другую скотину,Или же лошадь с разбором берут при обмене иль купле,А человека, что все сбережет, будь он дельный и честный,Или своим небреженьем расстроит, растратит впустую,—Этого могут нанять, полагаясь на счастье иль случай,Чтобы потом себя укорять за поспешный поступок.Впрочем, ты взвесил все это, и девушка взятая, чтобыМатери тягот посбавить, и впрямь оказалась достойной.Другом ей стань и, покуда останется в доме, не будешьЧувствовать — нету сестры у тебя, у родителей — дочки».Подле роженицы много собралось друзей и знакомых.Ей приношенья несли и жилье предлагали получше.Новость уже разнеслась, и окидывал Германа каждыйМногозначительным взором, исполненным тайного смысла.Даже одна из соседок другой на ушко прошептала:«Если просватает он Доротею, не быть ей внакладе».За руку девушку взял и промолвил Герман: «Пойдемте,Вечер уже наступил, а до города путь не короткий».В кучу женщины сбились, спеша с Доротеей проститься,Герман ее торопил, но обняться-то с каждою надо.Тут подоспели и дети, за платье ее уцепились,Мать вторую никак отпустить от себя не желая.Но вразумительно им сказала одна из соседок:«Детки, пустите; она принесет вам из города многоРазных сластей и печений, заказанных братцем, покудаУтром ранним с ним пролетел над кондитерской аист.Их в золотистых кульках и должна прихватить Доротея».Девушку дети тогда отпустили: ее из объятийВырвав, Герман увел, хоть платочки еще развевались.

МЕЛЬПОМЕНАГЕРМАН И ДОРОТЕЯ

Вот и пошли они тропкой навстречу закатному солнцу,Что в облака грозовые упряталось и временами,В дымке неясной сквозя, то сбоку, то сзади бросалоРедкий свой луч, озаряя поля зловещим сияньем.«Только бы, — молвил Герман, — грозою с градом и ливнемБуря не разрешилась, — ведь жатва поспела на славу!»Оба они любовались высокой волнистою рожью,Им достававшей до плеч, хоть шедшие рослыми были.Верному спутнику тихо сказала тогда Доротея:«Добрый мой друг, кому я, по счастью, обязана нынеХлебом и кровом, — меж тем как изгнанников ждет непогода,—Прежде всего расскажите о нраве родителей ваших,Коим усердно служить я готова, сил не жалея.Кто господина узнал, угодить ему легче сумеет,Приноровляясь к тому, что всего превыше он ценит,С чем его разум и сердце сроднились за долгие годы,—Как же мне сделаться, друг мой, родителям вашим угодной?»Юноша благоразумный ей тотчас на это ответил:«Правильно ты поступаешь, достойная девушка, еслиЗаблаговременно хочешь узнать родителей норов.К слову сказать, и поныне отцу угодить я не в силах,Даром что в доме его, как в своем, тружусь неустанно,Только и знаю: с зари до зари виноградник да поле…Матери я угождаю, и, добрая, мне благодарна,Так же и ты ей казаться отличной девушкой будешь,Ежели, как за своим добром, за домом присмотришь.Батюшка мой не таков, — подавай ему внешнего лоску!Славная девушка, ты не подумай, что я бессердечен,При посторонней открыто родного отца упрекая,Но уверяю тебя, что впервой столь дерзкие речиС губ, не привыкших злословить, сорвавшись, нынче слетели,Ибо в душе у меня пробудить ты сумела доверье.Добрый отец мой склонен к известной красивости в жизни,Требует он и любви, и почтенья сугубого также,Он-то и худшим слугой доволен останется, еслиЭтот к нему подольстится, а к лучшему будет придирчив».Радостно девушка тут отвечала, невольно удвоивЛегкий шаг по тропинке, уже неприметной для взора:«Право, надеюсь, что мне угодить им обоим удастся,Нравом своим точь-в-точь похожу на матушку вашу,Ну, а манер утонченность мне сызмала вовсе не диво.Наши соседи, французы, еще недавно учтивостьСтавили выше всего. Дворянин, мещанин и крестьянинЕю владели, стараясь другим внушить ее тоже.Так повелось потом и у немцев, что малые детиУтром родителям ручки целуют и делают книксен«С добрым приветом» и день свой проводят столь же пристойно.Всем, чему научилась, к чему сызмальства привыкла,Я старику угождать от чистого сердца готова.Но у кого я спрошу, как должна обходиться с тобою,Кто, унаследовав дом, полновластным хозяином станет?»Девушка смолкла. Они подошли тем временем к груше.Полного месяца диск засиял на стемневшем востоке.Ночь приближалась. Погасло последнее пламя заката.Перед глазами у них, отделяясь резко, лежалиПолосы ясного света и сумерек черные тени.Дружеский этот вопрос с удовольствием Герман услышал,Здесь, под навесом груши, на том же излюбленном месте,Бывшем только недавно свидетелем тайной обиды.Тут на скамью присесть потянуло обоих, и ГерманМилую за руку взял и сказал ей проникновенно:«Сердцу внемли своему и веленью его повинуйся!»Больше не смел говорить он, хоть благоприятной минутаДля объясненья казалась. И «нет» он услышать боялся,И золотое колечко на пальце также смущало.Так вот они и сидели в молчанье друг подле друга.Молвила девушка вдруг: «Поглядите, как льется спокойноМесяца полного свет, — словно день, он ясен и ярок.Четко я в городе дальнем дворы и дома различаю.Вон и окно под крышей, в нем каждое стеклышко видно».«То, что ты видишь вдали, — обходительный юноша молвил,—Это наш дом, куда привести тебя собираюсь.Ну, а под крышей окно от моей комнатушки. Быть может,Станет она твоей. Ведь такая в дому перемена.Это пажити наши, — заутро жатва начнется,Здесь отдыхать мы будем, — не правда ль, прекрасное место?Но поспешим пройти виноградник и сад, погляди-ка,Близится к нам гроза, полыхнула зарница над полем,Туча большая заходит, — вот-вот в ней сокроется месяц».Встали они со скамейки и в поле спустились, шагаяВдоль колосящейся ржи, наслаждаясь прозрачностью ночи,И, в виноградник вступив, в темноту окунулись густую.Вниз он повел ее по нетесаным плитам, лежавшимВ виде неровных ступеней вдоль крытой садовой аллеи.Медленно шла Доротея, ему на плечо опираясь.Призрачным светом луна сквозь листву пробиралась за ними,Тут надвинулась туча, обоих мраком окутав.Девушке быть опорой надежной Герман старался,Но, по ступенькам грубым идя тропой незнакомой,Вдруг оступилась она и, ногу свихнув, пошатнулась.Мигом догадливый парень раскинул руки и ловкоМилую перехватил, заключив осторожно в объятья.Грудь касалась груди, и щека к щеке прикасалась.Он изваяньем застыл, своему воспротивясь желанью.Не прижимал ее крепче, а только удерживал тяжесть.Чувствовал ношу свою дорогую, — биенье сердцаИ аромат, исходивший из уст, в лицо ему веял,—Тайную женскую прелесть угадывал сильный мужчина.Все же, скрывая боль, Доротея шутливо сказала:«Это недобрый знак, — говорят бывалые люди,—Если оступишься ты перед самым порогом жилища.Правду сказать, для себя я получше приметы желаю.Дай-ка помедлим немного, не то с колченогой служанкойТы в представленье отца неудачным хозяином будешь».

УРАНИЯПЕРСПЕКТИВА

Музы, что были доселе к чудесной любви благосклонны,Вы, пролагавшие путь добронравному юноше, самиМилую к сердцу его прижавшие до обрученья,Так же усердно и впредь поспособствуйте счастью влюбленных.Тучи, готовые ныне его омрачить, разгоните.Только поведайте прежде о том, что в дому происходит.Вот уж и в третий раз поднялась в боковушку к мужчинамМать — в нетерпенье, в тревоге, недавно лишь выйдя оттуда,Речь завела о грозе, обещавшей вот-вот разразиться,Долгом отсутствии сына, а также опасностях ночиИ пожурила соседей, что, с девушкой слова не молвивИ не сосватав ее, на дороге оставили сына.«Брось, и без этого тошно, — воскликнул отец недовольный,—Видишь, и нам не сидится, все ждем не дождемся развязки».Но продолжал сосед разглагольствовать с видом спокойным:«Вечно в минуту волненья от всей души поминаюДобрым словом отца. Во мне, еще малом ребенке,Нетерпеливость до корня последнего вырвать сумел он.Вряд ли мудрейший из мудрых способен, как я, дожидаться».«Как же, — священник спросил, — ваш родитель добился такого?»«Что ж, расскажу вам охотно, пусть каждый запомнит на случай,—Начал аптекарь. — Однажды, мальчишкой еще, в воскресеньеЯ с нетерпеньем большим дожидался кареты, в которойЕхать мы собирались в тот день к водоему под липы.Где-то она задержалась, а я, как хорек, поминутноМчался туда и сюда, от окошка к двери метался.Кончики пальцев зудели, столы я ногтями царапал,Куксился, топал ногами, вот-вот разреветься готовый.Батюшка все это видел; когда же совсем по-дурацкиСтал я себя вести, он схватил меня за руку молча,Тихо подвел к окошку и многозначительно молвил:«Вот погляди, сынок, на замке мастерская сегодня,Завтра ее отопрут, и усердно пила и рубанокБудут с зари до заката ходить, ни на миг не стихая.Только попомни: однажды настанет урочное утро,Мастер-столяр и его подмастерья возьмутся за дело,Гроб для тебя приготовят, работая быстро и ловко,Да и притащат оттуда сей дом деревянный, в которомВынесен будет равно терпеливый и нетерпеливый,Чтобы покой он обрел под дубовою крышкой тяжелой».Тотчас детскому взору представилась эта картина —Будто сколочены доски и черною краской покрыты.Тут, присмирев, я стал ожидать терпеливо кареты.Если в пустом нетерпенье другие кругом суетятся,Лица перекосив, я сейчас же гроб вспоминаю».Пастор с усмешкой сказал: «Не смущается образом смертиМудрый, и для людей добродетельных смерть — не кончина:Первого к жизни она зовет, в нем дух укрепляя,А у второго в душе пробуждает веру в спасенье.Жизнью для них, для обоих, становится смерть, и напрасноВ смерти на смерть указал егозе-мальчугану родитель.Юноше ты покажи благородную, светлую старость,Старости — юность живую, чтоб вместе они любовалисьКруговоротом извечным, и жизнь восполнялась бы жизнью».Тут отворилась дверь, и возникла чудесная пара,И удивились друзья, удивились родители тотчас,Видя, что облик невесты с обличьем юноши сходен.Низкой дверь показалась, когда на пороге явилисьОба они, выделяясь сложеньем и ростом высоким.Девушку Герман представил родителям с речью крылаток:«Гляньте, она перед вами! Такую вы в доме хотели!Батюшка, будьте к ней добры, ведь девушка этого стоит!Матушка, вы о хозяйстве немедля ее расспроситеИ убедитесь, как близко вы сходитесь с нею во вкусах».Пастора Герман тотчас отозвал в сторонку и молвил:«Достопочтенный муж, помогите осилить заботу —Узел распутать тугой, пред которым я немощен, ибоС девушкой не объяснился; напротив, она полагает,Что не хозяйкой в доме ей стать суждено, а служанкой.Вот и страшусь, чтоб она не ушла, о женитьбе услышав.Нужно все это распутать. Ее заблужденья не вправеДлить мы так долго, и мне неизвестность уже нестерпима.Так поспешите и тут показать свою мудрость, которойСлавитесь вы!» И священник готов был к ней обратиться,Только отец, к сожаленью, успел словами своимиДевушки душу смутить. Отозвался он с видом веселым,В доброжелательном смысле, хоть с легким оттенком лукавства:«Это недурно, мой мальчик! Я, знаешь ли, рад, что у сынаВкус такой же отменный, каким отец отличался!Лучшую он всегда приглашал на танцах и послеЛучшую в жены избрал — драгоценную маменьку нашу.Ибо тотчас по невесте узнаешь, каков и мужчина,—Многого ль стоит он сам и себе ли знает он цену.Только, сдается, и вы не изволили медлить решеньем.Парень таков, что за ним не грешно увязаться, ей-богу».Германа эти слова между тем мимолетно коснулись.Весь он затрепетал, а кругом наступило молчанье.Но издевательской речь показалась девушке гордой,И глубоко оскорбленье ей в душу проникло. РумянецЗалил ей щеки, да так, что розовым стал и затылок;Мигом собой овладев и мгновенно взяв себя в руки,Так старику она отвечала, скрывая обиду:«Встречи иной ждала я, наслушавшись вашего сына,Он выставлял мне отца человеком с душой благородной;Вот и стою перед вами, пред мужем бывалым, которыйС каждым умеет умно обходиться и с каждым любезен.Кажется мне, что не слишком шевелится в вас состраданьеК бедной, ступившей на этот порог, чтоб служить вам на совесть.Разве иначе вы стали б указывать с горькой насмешкой,Как далека моя доля от вашей и вашего сына.Что ж, я и вправду бедна, — с узелком небольшим я вступаюВ дом, что, как полная чаша, любое порадует сердце.Я себя знаю отлично и чувствую все обхожденье.Так благородно ль, скажите, язвить меня речью такою,Чтобы, ступив на порог, я уже собиралась из дому?»Живо священнику Герман кивнул, его приглашаяВ дело вмешаться немедля и тем отвести заблужденье.Выступил пастор вперед и, увидя тихое гореДевушки, тайную скорбь и в глазах заблиставшие слезы,Мысленно он решил этот узел распутать не сразу,А наперед изведать смятенное девичье сердце.К ней обратился теперь с испытующей речью священник:«Да, чужеземка, видать, опрометчиво ты поступила,Если к чужим наняться в служанки так скоро решилась,Это ведь значит во всем подчиняться воле господской.Ибо удар по рукам предрешает судьбу твою на год.Вымолвив «да», обрекаешь себя на многое этим.Хлопоты и беготня ведь не самое трудное в службе,Да и не горький пот повседневных трудов неустанных,Так как с рабом заодно и свободный усердствует в доме.Но господина причуды сносить, когда он не в духеИ беспричинно бранит, то за тем, то за этим гоняя,И раздраженье хозяйки, тревожимой малостью всякой,Дерзость господских ребят и назойливость их и проказы —Вот что терпеть нелегко, да при этом изволь поскорееВсе выполнять, что прикажут, не жалуясь, не огрызаясь.Только, мне кажется, ты не годишься для этого, еслиШуткой простою отцовской задета. А могут, пожалуй,Девушку день-деньской донимать, что ей кто-то по нраву».Так заключил он. Дослушав священника меткое слово,Девушка больше скрывать не могла закипевшее чувство.Грудь молодая от тяжкого вздоха затрепетала,И возразила она, проливая горячие слезы:«О, невдомек тебе, рассудительный муж, что советомГоре унять желаешь, сколь немощно слово, чтоб душуОсвободить от страданий, доставшихся ей ненароком.Веселы вы и довольны: не может вас шутка затронуть!Но ведь больному несносно и легкое прикосновенье,—Нет, здесь ничто не поможет, хотя б удалось мне притворство,Пусть же раскроется то, что вдвойне бы терзало позднее,Может быть, сердце мое истомив затаенным страданьем.Дайте мне с миром уйти! Я у вас не могу оставаться!Я удалюсь и пойду бедняков разыскивать, коихВ горе покинуть решилась, за лучшей долей погнавшись.Воля моя тверда, и поэтому можно признатьсяВ том, что иначе бы в сердце скрывалось долгие годы.Да, я насмешкой отца оскорбилась: тому не причинаГордость моя иль зазнайство, что вовсе служанке некстати,Но неожиданно склонность в душе у меня пробудиласьК юноше, мне на дороге представшему как избавитель.С ним разминувшись впервые на пыльном и знойном проселке,Думала я о нем и той счастливой, что к сердцуОн прижимает, быть может, ее называя невестой.Снова встретившись с ним у колодца, такою была яРадостью светлой полна, будто наземь сошел небожитель,Тотчас, по первому слову, в служанки пойти согласилась.Все же себя надеждой я льстила (и в этом признаюсь),Что заслужить мне удастся со временем счастье, быть может,Если я сделаюсь в доме опорою необходимой.Только впервые, увы, мне открылась опасность, которойЯ бы подверглась, живя бок о бок с тайно любимым.Только теперь убедилась, что наипрекраснейшей дажеДевушке бедной не пара богатый юноша. ЭтоЯ говорю к тому, чтобы сердце мое вы узнали:Случай обидел меня, но ему я обязана зреньем.Что бы пришлось пережить мне, исполненной тайной надежды,Если б когда-нибудь в дом он привел иную невесту?Разве б смогла я тогда сокровенное вынести горе?Случай меня остерег, и случай вырвал из сердцаЭто признанье, покуда несчастье еще отвратимо.Все я сказала! И дольше меня ничто не удержитВ доме, где я стою перед вами в стыде и в смущенье,Высказав тайную склонность и глупые эти надежды.Да, ни кромешная ночь, заволокшая тучами небо,Ни грохотание грома (я слышу его), ни жестокийЛивень, хлещущий в стекла, ни вой разгулявшейся буриВ доме меня не удержат. К лишеньям давно я привыклаВ бегстве печальном, всечасно спасаясь от вражьей погони.Снова скитаться пойду, как меня в эти дни приучилоВихревращенье событий, со всем дорогим расставаясь.Время идти! Прощайте! Уж, видно, мне доля такая!»Это сказала она и поспешно направилась к двери,Узел, с которым пришла, сиротливо к себе прижимая.Но, обхватив ее руками обеими, быстроЗагородив ей путь, изумленная мать закричала:«Девушка, что это значит? К чему напрасные слезы?Нет, я тебя не пущу! Ты — невеста любимому сыну!»Только отец, не в пример добросердной жене, рассердился,Девушке плачущей он недовольно молвил, вставая:«Вот благодарность, какую имею теперь за потворство,Мне в довершенье всего отплатили самым несносным.Нет ничего для меня нестерпимей, чем женские слезы.Взбалмошный крик, пересуды со всей суетней бестолковойТам, где с умом небольшим все можно уладить без шума.Мне на такой ералаш и глядеть надоело, признаться.Сами кончайте, а я удалюсь… Мне спать захотелось!»Он повернулся и быстро пошел, направляясь в покои,Где почивать обычно привык на супружеском ложе.Но удержал его сын, умоляющим голосом молвив:«Батюшка, стойте, не надо на девушку гневаться, ибоГрех лишь на мне одном за эту неразбериху,Что усугубил нежданно наш друг притворством умелым.Достопочтенный муж, говорите! На вас полагаюсь!Страха и скорби не длите! Кончайте дело скорее!К вам не смогу относиться с таким уваженьем в дальнейшем,Если замените мудрость обычную вашу злорадством».Но, улыбаясь, ответил на это достойный священник:«Чья бы мудрость могла столь чудесное вызвать признаньеДевушки этой и нам полней раскрыть ее душу?Разве забота твоя не восторгом теперь обернулась?Сам говори! Для чего доверять объясненье другому!»Выступил Герман тогда и с волненьем и нежностью начал:«Не сожалей о слезах и печали своей мимолетной.Ими скрепляется счастье мое и твое, я надеюсь!Нет, не в служанки нанять чужестранную девушку шел яДавеча, друг мой, к колодцу, — пришел я любви домогаться.Только, увы, смущенный мой взор был не в силах проникнутьВ тайну души твоей. Он одно дружелюбье заметил,Встретясь с твоим, отраженным зеркальной водою колодца.В дом тебя привести половиной счастья мне было,—Ты довершаешь его! Так будь же моей нареченной!»Девушка, тронута этим, на юношу молча глядела,Не отклоняя горячих объятий и поцелуев,Радость венчающих, если желанной порукою служатСчастья, которому нету предела, как мнится влюбленным.Все объяснил остальным тотчас же священнослужитель.Девушка вышла вперед, с грациозным поклоном целуяРуку отца, что поспешно отдернул старик, и сказала:«Право, должны вы простить изумленной тем, что случилось,Прежние слезы печали и эти счастливые слезы.Первый порыв мне простите, меня не судите сурово,Дайте хоть свыкнуться с этим на долю мне выпавшим счастьем!Первая смута, в которой я, сбитая с толку, повинна,Пусть она будет последней. К чему обязалась служанкаВерой и правдой служить — я исполнить, как дочь, обещаюсь!»Обнял ее отец, умиления слезы скрывая.Добрая мать подошла и порывисто расцеловала.Крепко за руки взявшись, две женщины плакали молча.Быстро священнослужитель сперва с отцовского пальцаСтаскивать начал кольцо обручальное (было, однако,Трудно его протащить чрез опухший сустав стариковский),После у матери снял он кольцо и, детей обручая,Молвил: «Еще раз да будут заветные кольца залогом,Прочно скрепляющим этот союз, столь похожий на старый.К девушке юноша этот проникнут любовью глубокой.Да и она заверяет — ей по сердцу юноша этот,И потому обручаю и благословляю вас нынеС воли родителей ваших, в присутствии верного друга».Тут, поклонившись, аптекарь тотчас им принес поздравленье.Но, надевая кольцо золотое на палец невесты,Пастор, весьма изумясь, увидал на руке и другое,То, что еще у колодца ревниво Герман заметил.И с дружелюбною шуткой к ней пастор тогда обратился:«Как! Обручиться вторично ты хочешь? Смотри, чтобы первыйСуженый твой не пришел к алтарю с укоризненным словом!»Но отвечала она: «О, позвольте мне на мгновеньеВоспоминаньям предаться. Их, право, достоин тот добрый,Что на прощанье вручил мне кольцо и ушел безвозвратно.Все он предвидел, когда, вдохновленный любовью к свободе,Жаждой подвигов полный во имя всеобщего счастья,Он поспешил в Париж, где нашел темницу и гибель.Молвил он: «Счастлива будь! Я иду, ибо нынче на светеВсе пошатнулось и, мнится, готово на части распасться.Рушатся наисильнейших держав вековые устои.Древних владений лишен господин старинный и с другомДруг разлучен, так пускай и любовь расстается с любовью.Здесь я тебя покидаю, а где мы увидимся снова —Бог весть! Быть может, меж нами последнее молвлено слово.Прав, кто сказал: «Человек на земле злополучный пришелец».Больше пришельцем теперь чем когда-либо сделался каждый.Стали не нашими земли, сокровища прочь уплывают,Золото и серебро меняют чекан стародавний,Все в небывалом движенье, как будто бы впрямь мирозданьеВ хаос желает вернуться, чтоб в облике новом воспрянуть.Сердце храни для меня, и ежели встретимся сноваМы на развалинах мира, то будем с тобой существамиПерерожденными, коим судьба не предпишет законов,—Что законы тому, кто в такую годину родился?Если ж не сбудется так, что напасти счастливо избегнемИ упадем, повстречавшись, с восторгом друг другу в объятья,—То сохрани, дорогая, в душе мой трепетный образ,Чтобы равно приготовить себя и к веселью и к скорби;Если ж на новое место и к людям новым потянет,Благодари провиденье за то, что оно ниспослало.Любящих ты возлюби и ответствуй на доброе добрым!Но и тогда осторожно ступай своей легкой стопою,Ибо удвоенной болью тебе угрожает утрата.Каждый свой день славословь, но запомни, что жизнь не ценнееВсякого блага иного; обманчиво каждое благо».Так он сказал и навеки ушел от меня, благородный.Все потеряв, эту речь вспоминала я тысячекратно.Ну, и теперь вспоминаю, когда любовь мне готовитНовое счастье и светлой надеждой меня окрыляет.Не обижайся, мой друг, что, на руку твою опираясь,Все ж я дрожу! Мореходу, вступившему на берег, мнится,Будто под ним и земля продолжает еще колыхаться».С первым кольцом по соседству второе она уместила.И отозвался жених, благородным волненьем согретый:«Тем неразрывней да будет теперь при смятенье всеобщемНаш, Доротея, союз! И верно и крепко мы будемДруг за друга держаться, добро отстаивать наше.Тот, кто во дни потрясений и сам колеблется духом,Множит и множит зло, растекаться ему помогая.Тот же, кто духом незыблем, тот собственный мир созидает.Нет, не германцу пристало ужасное это движеньеПродолжать и не ведать — сюда иль туда повернуться.«Наше — это!» — должны мы сказать и отстаивать твердо.Ведь и поныне еще восхваляют решимость народов,Грудью вставших за право и честь, за родных и за близких,Хоть и костьми полегли храбрецы, от врага отбиваясь.Ты, Доротея, моя; и мое отныне навечноБудет моим! И бесстрашно его я приму под защиту —С доблестью мужа. И если теперь иль, быть может, в грядущемСтанет нам враг угрожать, ты сама вручи мне оружье.Буду я знать, что блюдешь ты мой дом и родителей милых.О, я с отвагой тогда неприятелю выйду навстречу.Если б так думали все, то сила сравнялась бы с силойИ долгожданный мир нас всех бы обрадовал вскоре».

СОВИНОВНИКИ

«Совиновники» были начаты молодым Гете в 1768 году, в бытность его лейпцигским студентом, и тогда же — предположительно — вчерне закончены. Рукопись этой, в ту пору одноактной, пьесы Гете взял с собою во Франкфурт, куда он спешно выехал 28 августа 1768 года, в день своего девятнадцатилетия, прервав университетские занятия из-за серьезного (так и не опознанного) заболевания. В ноябре того же года он вновь приступил к работе над «Совиновниками», но в декабре вторично прервал ее в связи с обострившейся болезнью. Закончен был первый вариант комедии в феврале 1769 года, но он не удовлетворил ни лейпцигского издателя Флейшера, к которому обратился Гете, ни самого автора. Юный комедиограф решил переделать пьесу в трехактную комедию, предпослав ей экспозицию (первый акт) и разбив первоначальный текст на два акта (второй и третий). Оба варианта, помеченные 1769 годом, сохранились, но при жизни поэта не публиковались. Впервые напечатаны были «Совиновники» в 1787 году, в томе 2 первого Собрания сочинений Гете. В третьей редакции комедии лежащий в его основе «второй вариант» подвергся значительной обработке. Помимо чисто стилистической правки, Гете заметно смягчил грубоватый тон иных реплик, устранил излишние длинноты, но, главное, облагородил образ героини — Софи, подчеркнув ее простодушную наивность и, напротив, поубавив не чуждое ей своекорыстное кокетство расчетливой мещаночки.

Возможно, что эти изменения были отчасти привнесены автором уже в «партитуру» первой постановки «Совиновников» на подмостках герцогского любительского театра (Веймар, 9 января 1779 г.), когда роль Альцеста исполнял сам Гете, а роль Софи — выдающаяся оперная и драматическая артистка Корона Шретер.

В «Совиновниках» Гете в последний раз отдает дань поэтике французской послемольеровской комедии. Отсюда условная техника пьесы — прямые обращения к публике, допущение, что любой «внутренний монолог» может быть подслушан заинтересованным действующим лицом, тогда как реплика, сказанная в сторону внятным театральным шепотом, до партнера, с которым ведется диалог, не доходит. Отсюда же и стихотворный размер, которым написаны «Совиновники», — попарно рифмующийся александрийский стих (шестистопный ямб с обязательной цезурой после третьей стопы), широко применявшийся немецкими драматургами в XVIII пеке в подражание французским классицистам. Под пером молодого Гете «классический» александрийский стих обрел замечательную гибкость и почти мольеровскую разговорную живость — особенно в диалогах, где шестистопная строка нередко разбивается на три, на шесть и даже на семь реплик, которые произносились разными лицами.

Можно не соглашаться с утверждением Гете, высказанным им в старости, будто бы в «Совиновниках» «с веселой непринужденностью доносится до зрителя речение Христово: «Кто без греха, пусть первый бросит камень». Верным остается то, что автор этой отчасти даже «криминалистической комедии», не признавая право на суд ни за одним из действующих лиц (все персонажи — «совиновники»), тем самым считает насквозь порочным все бюргерское общество в целом.

…Спешат в Америку, чтоб защищать свободу… — Речи идет об отрядах немецких добровольцев, принявших участие в Войне за независимость в Сев. Америке (1775–1783 гг.) на стороне восставших провинций. В то же время начиная с 1775 г. в Америку отправлялись немецкие рекруты, проданные своими князьями, чтобы воевать на стороне Англии против восставших.

Волненье в Гессене? — Княжество Гессен славилось усиленной продажей солдат, что нередко вызывало волнения в пароде.

Так даже доктор Фауст, поди, не трепетал… — В народной книге и кукольной комедии о докторе Фаусте маг и чернокнижник Фауст продавал душу дьяволу и тот имел право по прошествии двадцати четырех лет унести ее в ад; когда наступал час расплаты, Фауст дрожал и метался от страха перед адскими муками. Это первое упоминание о Фаусте в сочинениях Гете.

…И Ричард Третий! — Речь идет не о шекспировской хронике «Ричард III», а о трагедии немецкого драматурга Х.-Ф. Вейсе (1726 1804) того же названия, в которой король-злодеи в последнем действии страшится ожидающей его кары.

Видать, забыли вы, // Что кой за что еще лишают головы. — По старинным законам, прелюбодеяние каралось смертной казнью; в XVIII в. такое наказание уже не применялось.

ПРОМЕТЕЙ

Два акта незаконченной драмы «Прометей» были написаны Гете летом 1773 года. Рукопись надолго пропала и обнаружилась вновь только в 1820 году. Первый фрагмент напечатан самим Гете в томе 33 последнего прижизненного Собрания сочинений (1830).

Несмотря на незавершенность, «Прометей», наряду с «Пра-Фаустом» и гимнами «Песнь о Магомете», «Ганимед», принадлежит к наиболее значительным выражениям «титанизма» Гете периода «Бури и натиска».

Миф о Прометее, обработанный греческим трагиком Эсхилом в «Прикованном Прометее», стал особенно популярен в XVIII веке, после того как английский философ Шефтсбери (1071–1713) провозгласил образ легендарного титана символом творческого духа человека. Прометей для Гете — синоним гения (см. его статьи «Ко дню Шекспира», «О немецком зодчестве» — т. 10 наст. изд.).

«Прометей» — яркое выражение философских взглядов молодого Гете. Здесь явно высказано его отрицание религии. Каждое живое существо — неотделимая часть природы, объединяющей все, что существует. Человек прежде всего творец, именно в творческом начале проявляется его высшая сущность.

Молодой Гете дважды обращался к мифу о Прометее. Наряду с начатой драмой он создал гимн «Прометей» (см. т. 1 наст, изд., где он дан в переводе В. Левина), близкий по духу, но композиционно не связанный с публикуемым фрагментом. Тем не менее, печатая почти шестьдесят лет спустя отрывок драмы, он подключил к нему в качестве начала третьего акта свой гимн. В настоящем издании драматический фрагмент «Прометей» дан в том виде, в каком его обнародовал Гете в поздние годы.

Работая над «Прометеем», Гете пользовался (как и позднее, при создании «Ифигении», ч. II «Фауста» и т. д.) мифологическим словарем Гедериха, извлекая из него варианты мифов, наиболее соответствовавшие его поэтическим замыслам. Так у него Прометей — сын Зевса и Юноны, в отличие от другого варианта, согласно которому Прометей происходит от Япета и океаниды Азии; Пандора создана Прометеем, а не Гефестом (в отместку Прометею); изваянные Прометеем люди оживляются Минервой и т. д. Как обычно, Гете произвольно пользуется именами античных божеств — то греческими, то римскими.

В настоящее время мы располагаем авторской рукописью «Прометея», хранящейся в Страсбургском университете, копией, принадлежавшей скончавшемуся в Москве поэту Ленцу, а также двумя копиями гоффрейлины фон Гохгаузен.

Сам Гете воспользовался при публиковании «Прометея» своей страсбургской рукописью, которая к нему возвратилась в 1819 году. Год спустя, в 1820 году, к нему также поступил найденный в Москве список Ленца, о чем Гете оповестил друга Цельтера письмом в мае 1820 года: «Не давайте рукописи слишком большого распространения, чтобы она не попала в печать. Он («Прометей». — А. А.) мог бы явиться вожделенным евангелием для нашей революционной молодежи… Замечательно, однако, что этот непокорный огонь, уже полвека тлевший под поэтическим пеплом, вдруг, охватив подлинно горючие материалы, грозит вырваться губительным пламенем…».

Сначала сучья срежь… — Комментаторы давно обратили внимание на то, что описание строительства первой хижины в «Прометее» совпадает с рассуждением о первом жилище человека в ранней статье Гете «О немецком зодчестве» (1771). Гете выбирает из всех действий первобытного человека в качестве основополагающего строительство жилища, следуя в этом Жан-Жаку Руссо, который назвал постройку первой хижины «первой революцией» в истории человечества. В «указаниях» Прометея есть деталь, становящаяся понятной при обращении к названной статье. Гете полемизировал там с неким Ложье, утверждавшим, что сначала жилища строили, вбив в землю четыре столба и положив поверх них четыре шеста, а затем покрывали все это мхом и ветвями. Четыре столба нужны были для доказательства того, что классицизм и его архитектурные колонны — создание самой природы. Гете возражал, говоря, что «два перекрещивающихся наверху шеста впереди и два сзади с шестом, положенным поверх них, для кровли, было и осталось несравненно более первобытным изобретением»… Иначе говоря, островерхая готика имеет более древние и естественные корни, чем классицизм.

Возьми вон там лишай древесный… — Согласно мифам, Прометей был также основателем врачевания.

Еще вы не испорчены, о дети… — Типичный руссоистский мотив. Однако, но Гете, первобытный человек далек от идеальности. Как явствует из следующей характеристики, он противоречив, в нем заложены в равной мере возможности добра и зла.

Неведомые чувства! // …Скажи, // Что потрясло ее… — Ответ Прометея гласит: «Смерть». Однако предшествующи» рассказ Пандоры о странном состоянии Миры посвящен совсем иному. В нем явно изображен любовный экстаз. Единственное объяснение этого противоречия заключается в том, что для молодого Гете любовь, как и смерть, есть слияние с природой, космосом. Особенно сильно звучит этот мотив в «Страданиях юного Вертера» (т. 6), а также в «Ганимеде» (т. 1). В более поздние годы сходные настроения звучат в стихотворении «Блаженное томление», входящем в «Западно-восточный диван» (т. 1). Следующие в конце второго акта слова Прометея «Лишь все — желанье, счастье, боль — // Сольется в вихре исступленья, — // Все успокоит сон блаженный…» — также относятся не к смерти, а к акту любви.

САТИР, ИЛИ ОБОГОТВОРЕННЫЙ ЛЕШИЙ

Эта небольшая сатирическая пьеса относится к периоду «Бури и натиска». Она близка по духу фарсу «Боги, герои и Виланд» (т. 4). В годы «Бури и натиска» Гете глубоко воспринял идеи Жан-Жака Руссо, противопоставлявшего ложной буржуазно-монархической цивилизации опрощение и возврат к природе. Однако он не был безоговорочным приверженцем этого учения. «Сатир, или Обоготворенный леший» — критика крайностей некоторых последователей руссоизма, доводивших идею возврата к природе до оправдания любой дикости. Вместе с тем «Сатир» и пародия на мнимых «пророков», оправдывающих свои низменные стремления высокими принципами. Сам Гете определил это произведение как одно из проявлений его «божественной юношеской дерзости» (письмо к Ф. Якоби от 11 января 1808 г.). «Сатир» написан в конце лета 1773 года. Отдельные мотивы отражают влияние различных литературных произведений: шутливой пьески Ганса Сакса (1494–1576) «Лесной брат и сатир», «Тартюфа» Мольера и комедии француза Шарля Палиссо «Философы» (1760). Последнюю из названных пьес Гете видел в юности, и ему запомнилась «фигура философа, который ползает на четвереньках и грызет сырой кочан салата» («Поэзия и правда», т. 3, кн. 3).

Гете рассказывает в автобиографии, что друг его Мерк обратил его внимание «на тех, кто, не обладая большими талантами, добивается влияния и умеет посредством обширных связей, что называется, выйти в люди». Одного такого типа, «дельного и напористого», Гете, по его словам, изобразил в «Сатире, или Обоготворенном лешем» («Поэзия и правда», т. 3, кн. 13). Указание на то, что главный персонаж имел реальный прототип, привлекло внимание гетеведов. Не случайно Гете опубликовал эту сатиру лишь тридцать четыре года спустя после написания, в томе 9 двадцатитомного издания своих сочинений (1817); задержка публикации была, надо полагать, вызвана тем, что Гете не хотел задеть того, кто мог бы узнать себя в Сатире. Когда издание появилось в печати, многих из прежних друзей и знакомых Гете уже не было в живых. Кто из друзей (и врагов) послужил прототипом Сатира, едва ли когда-либо будет окончательно выяснено. Большинство комментаторов сошлось на том, что Гете, создавая этот образ, осмеял некоторые черты личности Гердера, что вполне вероятно, если вспомнить неровные отношения Гете с его старшим другом. Выдвинутое в 1949 году Ф.-И. Шнайдером предположение, что прототип Сатира не кто иной, как А.-С. фон Гуэ, с которым Гете общался, — по нашему мнению, не заслуживает серьезного внимания: фон Гуэ, каким он изображен в «Поэзии и правде» (кн. 12, т. 3), едва ли мог вдохновить Гете на его блестящую шутку. Скорее всего Сатир — не портрет, а обобщение, содержащее черты разных людей.

Важнее установления прототипов литературная, точнее — поэтическая сторона фарса. Сатира и гротеск сочетаются в нем с экспериментаторством в стихотворной речи. Гете применил здесь народный рифмованный стих (наподобие русского раешника) — «книттельферс». Примерно в то же время происходила работа над первыми набросками «Фауста», где также применена эта форма стиха, доведенная Гете до совершенства. Своеобразной является тональность пьесы, в которой неожиданны и тонки переходы от серьезности к иронии и насмешке.

…вздор // Вас разлучает с давних пор // С природой, а блаженство — в ней… — Повторение идей Ж.-Ж. Руссо продолжено и в дальнейших речах Сатира. Эти высказывания отличаются двойственностью: Гете разделял стремление к природе и естественности, но в устах Сатира, преследующего корыстные цели, благородные идеи Руссо приобретают сомнительный характер.

Рвите каштаны! — Виланд в «Разговоре во сне с Прометеем» (1770) подверг Руссо насмешливой критике с позиций ортодоксального просветительства. В частности, он иронизировал по поводу утверждения, будто первобытные люди питались желудями, возражая с показной ученостью, что-де древние авторы Плиний и Страбон называют в качестве пищи первобытных людей каштаны.

Внемли, кому повем… — В этой и двух следующих речах Сатира выражена оригинальная идея о возникновении мира. Не-вещь — хаос, царивший изначально; пра-вещь — это свет, прорвавший тьму и положивший начало жизни. Центральная мысль заключена в словах: «Как Любовь с Враждой пришли, // Всё и всех в одно сплели…» Здесь выражена поэтическая концепция мира как гармонического целого, цементирующим началом которого являются свет и любовь. Этот мотив встречается и в ряде других, более поздних произведений Гете; см., например, стихотворение «Воссоединение» в «Западно-восточном диване» (т. 1), а также «Фауст» (ч. I, слова Мефистофеля: «Я части часть, которая была // Когда-то всем и свет произвела. // Свет этот — порожденье тьмы ночной…» (т. 2).

…И одно поет… — Сатир воспроизводит здесь учение древнегреческой философии пифагорейцев, согласно которому существует звучащий свет. Эта идея выражена также в «Фаусте»: в «Прологе на небе» и в начале второй части: «Слышите, грохочут Оры!..» (т. 2).

ЯРМАРКА В ПЛУНДЕРСВЕЙЛЕРНЕ

Фарс написан в 1773 году, напечатан в 1774-м в сборнике маленьких пьес под названием «Новооткрытое нравственно-политическое действо», включавшем «Земную жизнь художника» (т. 1), «Ярмарку в Плундерсвейлерне» и не вошедшее в настоящее Собрание сочинений «Масленичное действо о патере Брее». Начинался сборник «Прологом», написанным в духе вступительной речи к ярмарочному кукольному представлению, но весьма злободневному по смыслу, говорящему о всех сословиях современного общества. «Ярмарка в Плундерсвейлерне» была переработана в 1778 году и поставлена в любительском исполнении в Эттерсбурге, летней резиденции веймарской герцогини-матери Анны-Амалии. Музыку для спектакля сочинила сама Анна-Амалия; роли Шарлатана, Амана и Мардохея исполнял Гете; Эсфирь играла Корона Шретер.

Подзаголовок фарса переведен М. Л. Лозинским как «машкерадное (маскарадное) действо» — стилизация в духе языка XVII–XVIII веков, когда именно так назывались в России подобные представления.

Образ ярмарки очень давно становится в литературе аллегорией суетной мирской жизни. Особенно популярным стал этот образ благодаря английскому писателю Джону Беньяну (1628–1688), в романе которого «Путь паломника» есть поразительная сатирическая картина «Ярмарки суеты» (в других переводах — «Ярмарка тщеславия»). Ярмарка часто выступает в качестве символа в немецком театре XVII века, на что указывает уже упомянутый «Пролог». То, что там декларировано, в самом фарсе раскрыто в живых образах, представленных в традициях народного театра. Как и в других фарсах, Гете наполняет все речи злободневными намеками, часть которых не поддается расшифровке.

Плундерсвейлерн. — Название городка придумано Гете; «Плундер» — по-немецки «хлам», «дрянь».

За разрешенье — спасибо вам! — Для того чтобы давать представления, требовалось получить разрешение властей. Доктор раздобыл его для Шарлатана.

Да снизойдет на вас сегодня // Градом платков благодать господня! — Ярмарочные представления давались на площади, всякий мог их смотреть, и зрители бросали плату за спектакль, завернув монеты в платок.

…У нас не в чести потеха: // Публика нынче стыдится, смеха. — В начале XVIII в. Иоганн Кристоф Готшед (1700–1766) в «Опыте критической поэтики для немцев» (1730) провозгласил принципы реформы немецкого театра. Он выступил как против аристократической драмы, так и против народного театра, в особенности требуя изгнания со сцены неизменного участника представлений — шута Гансвурста. Фарсы Гете выражали стремление возродить традиции народного площадного театра, речь об утрате веселья имеет именно этот смысл и ратует за возрождение шутовства на сцене.

Тиролец. — На ярмарке собрались приезжие из разных мест: тиролец и тиролька, нюрнбержец; пришли сюда в представители разных профессий: коломазчик — смазывает оси колес дегтем; щикальщик — его специальность снимать нагар со свечей.

Мальчик с сурком. — Дрессированный сурок обычно плясал под музыку. Песня мальчика с сурком была положена на музыку Бетховеном и приобрела самостоятельную популярность, независимо от фарса Гете.

Такая же борода! — Шуты на площадной сцене выступали в маске с бородой.

Это — история // Эсфири в лицах. — Библейская история Эсфири — образец древнего «романа» — пользовалась большой популярностью и неоднократно обрабатывалась для сцены. Самая знаменитая трагедия на этот сюжет — «Эсфирь» Расина (1689). Гете, однако, пародирует не его пьесу, а «трагедию» Ганса Сакса. В первом варианте «Ярмарки» персонажи этой «пьесы в пьесе» были сатирически заострены против определенных лиц, в окончательном тексте Гете это сгладил.

…И прочих европейских потентатов… — Потентат (лат.) — властитель.

Свечи долой! Только мой огонек! — Раешник показывает картины посредством волшебного фонаря, изобретенного в XVIII в.

ИФИГЕНИЯ В ТАВРИДЕ

По словам Гете Римеру, одному из его секретарей, замысел «Ифигении» возник у поэта в 1776 году, вскоре после его приезда в Веймар. Работа над драмой происходила, однако, значительно позднее — в 1779 году. Видимо, замысел полностью созрел и Гете продиктовал «Ифигению» между 14 февраля и 28 марта 1779 года. В первоначальном виде драма была написана ритмизированной прозой. Уже 6 апреля она была сыграна в любительском исполнении: Ифигению играла актриса Корона Шретер, Ореста — сам Гете, Пилада — принц Константин, Фоанта — приятель Гете Кнебель, Аркаса — секретарь консистории Зейдлер. Исполнитель Пилада оказался слабым, и начиная с третьего спектакля эту роль исполнял (не более удачно) сам герцог Веймарский Карл-Август. Сцена узнавания Ифигении и Ореста была запечатлена на полотне художником Г.-М. Краусом. Г.-Ф. Хуфеланд, видевший одно из первых представлений, писал впоследствии в мемуарах: «Я никогда не забуду впечатления, которое произвел Гете как Орест в греческом костюме на представлении его «Ифигении»; можно было подумать, что видишь самого Аполлона. Никогда еще не бывало такого сочетания физического и духовного совершенства и красоты в одном человеке…» Судя по портретам и картине Крауса, Корона Шретер была достойной партнершей поэта.

Гете не был, однако, удовлетворен драмой и смотрел на нее лишь как на набросок. Когда руководитель Мангеймского театра попросил у него текст, Гете ответил, что в своем настоящем виде пьеса годится только для любительской сцены. По его мнению, драме не хватало гармонии стиля. Он принялся за обработку написанного, состоявшую вначале в том, что ритмическую прозу первого варианта он разбил на неравные стихотворные строки. Сохранилась рукопись этой переработки, датируемая 1780 годом. В следующем году Гете продолжил работу над текстом. Гердер и Виланд, знавшие прозаический вариант, настойчиво советовали переложить всю пьесу в классический пятистопный ямб. За осуществление этой задачи Гете взялся только во время пребывания в Италии, куда он захватил с собой рукопись. В январе 1787 года он отправил в Веймар драму уже в том окончательном виде, в каком она в том же году появилась в печати в томе 3 «Сочинений» (восьмитомное издание). В специальных научных изданиях опубликованы сохранившиеся четыре варианта, отражающие разные стадии работы Гете над этим произведением. Они свидетельствуют о том, что основа сюжета, характеры и идея четко определились с самого начала. Длительная работа преследовала цель такой стилистической и стихотворной шлифовки текста, которая полностью отвечала бы замыслу — провести идею гармонии в самой форме произведения. Именно эта центральная мысль характеризует «Ифигению в Тавриде», одно из совершеннейших творении Гете. Своеобразие этого произведения особенно обнаруживается при его сопоставлении с трагедией «Гец фон Берлихинген». Если «Гец» — наиболее полное выражение в драме идей и поэтики «Бури и натиска», то «Ифигения» — воплощение поэтики и мироощущения, характерных для классицизма Гете. Перелом в мировоззрении поэта происходил постепенно, подчас мучительно, и это отразилось в длительной работе над «Ифигенией».

История Ифигении по-разному обрабатывалась писателями уже в античную эпоху. Из нескольких древнегреческих произведений на этот сюжет сохранились трагедии Еврипида «Ифигения в Авлиде» и «Ифигения в Тавриде». Различные варианты мифа получили обработку также в близкое к эпохе Гете время. Особенно следует выделить среди них оперы на этот сюжет сначала итальянца Томмазо Тратта и затем прославленного композитора К.-В. Глюка, чья «Ифигения в Тавриде» (1779) имела большой успех.

Число драматических обработок истории Ифигении в XVII–XVIII веках было довольно велико. Более ранний эпизод мифа — «Ифигения в Авлиде» — был обработан Расином. Менее значительным явлением в искусстве была драма Жозефа де ла Гранжа «Орест и Пилад, или Ифигения в Тавриде» (1697). В Германии Иоганн Элиас Шлегель обработал тот же сюжет в пьесе «Брат и сестра в Тавриде» (1739), другой немецкий писатель Ф.-В. Готтер написал трагедию «Электра и Орест» (1772). Трагедия «Орест» (1750) была также написана Вольтером.

В какой мере Гете был знаком с предшествующими обработками сюжета, судить трудно. Он, конечно, знал трагедию Еврипида, но сам признавался: «Я написал мою «Ифигению» после изучения греческих материалов, которое, однако, не было достаточным. Если бы оно было более совершенным, пьеса осталась бы ненаписанной». («Сообщения о Гете» его секретаря Ф.-В. Римера). Тем не менее знакомство с мифологической основой трагедии необходимо для ее понимания.

Царь Аргоса Агамемнон прогневил богиню Артемиду, которая в отместку наслала враждебные ветры, помешавшие отплытию греческих кораблей для участия в осаде Трои. Тогда Агамемнон, чтобы умилостивить богиню, решил принести ей в жертву свою дочь Ифигению. Но Артемида заменила девушку ланью, а Ифигению унесла в Тавриду, сделав ее там жрицей посвященного ей храма. Эта часть мифа послужила основой для трагедии Еврипида «Ифигения в Авлиде».

В то время как Агамемнон воевал в Трое, его жена Клитемнестра сблизилась с Эгисфом. После падения Трои Агамемнон вернулся, но тут же был предательски убит своей женой. Этот сюжет составил действие трагедии Эсхила «Агамемнон». Сын Агамемнона и Клитемнестры Орест, мстя за отца, убил свою мать («Хоэфоры» Эсхила). За это Ореста преследуют мстительные эринии, но его спасает от них сама богиня Афина-Паллада («Эвмениды» Эсхила).

Однако не все эринии примирились с прощением Ореста. Спасаясь от них, он бежит в Дельфы и скрывается в храме Аполлона. Аполлон велит ему ехать в далекую Тавриду и привезти оттуда священное изображение богини Артемиды. С этой завязки начинается трагедия Еврипида «Ифигения в Тавриде». Богиня Артемида спасла Ифигению от смерти и перенесла в далекую Тавриду (ныне Крым), населенную дикими варварами, где Ифигения становится жрицей храма в честь этой богини. У тавров существует жестокий закон — всех чужеземцев, появляющихся в их стране, предавать смерти, принося их в жертву богине Артемиде. Приплывших в Тавриду Ореста и Пилада схватывают пастухи и приводят к Ифигении с тем, чтобы она принесла их в жертву Артемиде. Ифигения спрашивает Ореста, откуда он родом, затем узнает от него о судьбе Трои (уже двадцать лет живет она в Тавриде и не знает о том, что произошло на ее родине). Орест рассказывает ей также о гибели Агамемнона от руки Клитемнестры и о смерти Клитемнестры от руки сына. Выяснив, что ее брат жив, Ифигения просит, чтобы один из пленников отвез ему ее письмо, другой же останется, чтобы пасть жертвой. Затем она убеждается о том, что один из чужеземцев ее брат Орест. Теперь Ифигения готова на все, чтобы спасти обоих чужеземцев — брата и его друга. Она берется также помочь Оресту в выполнении его задачи — похитить и увезти статую богини Артемиды. С этой целью Ифигения уговаривает царя Тавриды Фоанта, что надо отвести чужеземцев на берег моря и смыть с них кровь, ибо один был убийцей матери, а другой помогал ему в этом. Обманутый царь разрешает проделать это; Ифигения, Орест и Пилад пользуются случаем, чтобы бежать на корабле Ореста, но морские ветры прибивают корабль обратно к берегу. Все трое погибли бы от гнева Фоанта, но тут появляется богиня Афина, и, повинуясь ей, Фоант освобождает пленников и разрешает им вернуться на родину.

Гете сохранил основу античной фабулы, но многое изменил в общем характере сюжета и в той атмосфере, которая окружает действующих лиц. Греческая трагедия была проникнута религиозно-культовыми мотивами, сохранявшими силу даже у такого вольнодумца, каким современники считали Еврипида. В его произведении еще сильны веления богов, проклятия, власть судьбы. У Гете эти мотивы значительно смягчены, как смягчен контраст между варварами Тавриды и цивилизованными греками.

Трагедия Еврипида драматична и театральна, это одно из самых богатых действием творений античной драмы. Гете в значительной мере снимает внешнюю динамику, перенося центр тяжести на переживания и душевные движения. Его героиня Ифигения — воплощение того идеала гуманности, который Гете утверждал как высшую нравственную основу жизни. Она пример высоких и чистых чувств. В критике давно признано, что прототипом для Ифигении послужила возлюбленная Гете в первые десять лет веймарской жизни — Шарлотта фон Штейн. Она оказала «цивилизующее» влияние на молодого «штюрмера» и бунтаря, каким Гете явился в Веймар, не только прививая ему хорошие манеры, но и дисциплинируя его духовно. Автобиографическое начало заметно и в образе Ореста. Античный мотив одержимости, преследования его эриниями заменен у Гете душевными муками. Еврипидовский Орест был жертвой терзаний, наложенных на него свыше и извне, герой Гете мучим внутренним сознанием вины. Гармоничная и чистая Ифигения оказывается целительницей душевных мук брата. В трагедии Еврипида Ифигения пыталась спасти брата посредством обмана. У Гете финал имеет другой характер: Ифигения не хитрит и не лжет, она прямо рассказывает все Фоанту, взывает к его разуму, благородству и милосердию. Так же как она очистила душу брата, так возвысила она духовно и Фоанта, подвигнув его на благородный поступок.

«Ифигения в Тавриде» — образец творчества Гете послештюрмерского периода. Поэт достиг здесь той гармонии, которую он стал теперь считать высшей нормой человеческой личности. Но героиня Гете не является воплощением реально достигнутой в жизни гармонии, она — лишь воплощение идеала, к которому Гете призывает людей стремиться. Хотя драма закапчивается примирением всех противоречий, сам Гете был далек от того, чтобы признать это действительным и осуществимым, о чем ясно свидетельствует его следующая драма «Торквато Тассо».

Диана — римская богиня, отождествляемая с греческой Артемидой. Гете не придерживался строгого разграничения греческих и римских мифологических имен. Строгая, Диана. — Гете намекает на то, что Диана была богиней целомудрия.

…проклятье древнее… — Предок Ифигении Тантал за непослушание богам был свергнут с Олимпа и обречен проклятию. Оно сказалось на судьбе его сыновей Атрея и Фиеста, враждовавших друг с другом, а также и в следующем поколении, ибо отец Ифигении Агамемнон — сын Атрея.

…Столь гибельный для прочих чужеродцев. — Аркад намекает на обычай тавров приносить чужеземцев в жертву богине Артемиде.

…Для обновленного тобой парода? — Ифигения, по Гете, оказала облагораживающее воздействие на жителей Тавриды.

Стан мощный и пытливый ум титанов… — Гете неточен, приписывая Танталу и его потомкам качества титанов, восставших против богов.

Уже Пелопс… — Здесь и далее Ифигения рассказывает подробности историй потомков Тантала, над которыми тяготело проклятие.

…наследственное право // На Зевсов стол… — Тантал был приглашен к трапезе богов Олимпа и вкушал пищу вместе с Зевсом.

…Отказывал я в древних приношеньях. — Под влиянием милосердной Ифигении Фоант прекратил казни чужеземцев.

Дева-заступница — то есть Диана, спасшая Ифигению.

…как всем Атридам… — Атриды — потомки Атрея.

…И злой и добрый, каждый за свои // Поступки получает воздаянье. — Гете вкладывает в уста Пилада мысль об ответственности каждого за свои поступки, опровергая религиозную идею проклятия, накладываемого богами на весь род.

Когда сестру вернешь ты Аполлону // И будет в Дельфах чтить ее народ… — Орест и Пилад поняли предсказание оракула в том смысле, что они должны вернуть в Дельфы сестру Аполлона — Диану, то есть ее статую, с тем чтобы поставить ее в дельфийском храме. На самом деле имелась в виду сестра Ореста. На двусмысленности предсказания основан и ряд дальнейших речей о «сестре».

…Ты довершишь деянье фурий… — Римские фурии — то же, что греческие эринии. Пилад имеет в виду, что, идя на смерть, Орест сам сделает то, чего желают преследующие его фурии.

Я слышу речь Улисса. — Улисс — Одиссей славился своей хитростью. Орест обвиняет Пилада в том, что он хитрит.

Опасную дарую я свободу… — Оковы снимали с пленника перед тем, как принести его в жертву богине.

Из Крита мы, Адрастовы сыны… — Пилад хитрит и рассказывает выдуманную историю.

Паламед, Аякс — греческие герои, упомянутые в «Илиаде» Гомера.

…вместе с ложем, ведомым ему. — Имеется в виду, что Эгисф взошел на ложе Клитемнестры еще до того, как стал ее мужем.

Или тот же рок // Его окутал неводом Аверна? — Аверн — озеро в Италии близ г. Кумы — считалось входом в Аид, подземное царство смерти.

Электра — сестра Ифигении и Ореста, выведена в «Хоэфорах» Эсхила и «Электре» Софокла, а также одноименной трагедии Еврипида. Далее в рассказе Ореста события изложены так, как они освещены в мифах, послуживших сюжетом этих трагедий.

…дочерям подземной ночи… — Имеются в виду богини-мстительницы эринии (фурии).

Ахеронтов дым. — Ахерон (Ахеронт) — подземная река, через которую души умерших переправлялись в загробный мир; над ее поверхностью, согласно мифам, клубились пары, подобные дыму.

…вправе сеять смерть, они ступают // На луг… — Эринии обитали в загробном мире, им было запрещено покидать его, за исключением тех случаев, когда они должны были мстить преступникам и убийцам.

Свадебный наряд Креузы. — Когда Язон, герой древнегреческих мифов, покинул Медею, чтобы жениться на Креузе, Медея послала ей в подарок пропитанный ядом свадебный наряд; надев его, Креуза сгорела.

Хочу, как Геркулес… — Геракл (Геркулес) умер от того, что его жена Деянира, опасаясь измены, прислала ему отравленную одежду.

Лиэй — одно из имен бога вина Вакха. Орест сравнивает возбуждение Ифигении с экстазом опьяненных вакханок.

…с вершин Парнаса // Светлей не льется плещущий ручей… — Имеется в виду Кастальский ручей, чья вода была особенно чистой и считалась вдохновляющей поэтов.

Сюда, немирный дух! — То есть дух Клитемнестры.

Евмениды — то же, что эринии, богини мести.

…с Фиестом // Ведет Атрей душевную беседу, // И мальчики резвятся возле них. — Эту воображаемую идиллическую картину следует сопоставить с преданием, которое гласило, что Атрей убил сыновей Фиеста и угостил его их мясом.

Страждет богоподобный? — Имеется в виду Тантал, испытывающий вечные муки.

Ирида — богиня радуги, соединявшая небо и землю, богов и людей.

…На том неосвященном берегу… — Эринии по могли ступить на освященную землю; то, что они даже на неосвященной земле не подступили к Оресту, Пилад считает благоприятным знаком.

Лары пращуров — то есть духи предков; лары в римской мифологии боги-хранители дома и семьи.

…О золотом руне, о конях, девах // Кто не слыхал? — Имеется в виду сказание о походе аргонавтов за золотым руном, во время которого они испытали много приключений, в частности, боролись с девушками-воинами амазонками, и ряд других греческих сказаний о похищении коней Гераклом, о похищении скифских дев и др.

ТОРКВАТО ТАССО

Жизнь великого итальянского поэта Торквато Тассо (1544–1595) была весьма драматична. Он прославился поэмой «Освобожденный Иерусалим» (1575), посвященной одному из походов крестоносцев для освобождения гроба господня. Изумительная по красочности событий, блестящая по стихотворной технике, она, наряду с «Неистовым Орландо» его предшественника Лодовико Ариосто (1474–1533), была воспринята народом как своего рода национальный эпос. Гете слышал в Венеции, как гондольеры распевали строфы из поэмы Тассо.

Жизненная драма Тассо состояла в том, что, будучи незаурядной личностью, он уже не мог мириться с зависимым положением. Поэты во времена Тассо зависели от покровительства и денежной поддержки знатных меценатов. Тассо пытался прижиться во дворах разных итальянских государей, — так, длительное время он был связан с герцогом Феррары Альфонсом II. Крайняя возбудимость поэта не раз ставила его в трудное положение и приводила к конфликтам с окружающими, не обходилось и без интриг завистников. Он навлек на себя домашний арест, заточение в монастырь, но бежал; однако в 1570 году открытое недовольство, выраженное им, вызвало гнев Альфонса II. По приказу герцога поэт был помещен в дом для умалишенных, где он провел семь лет. Освобожденный в 1586 году, он принял покровительство герцога Мантуи, но болезненное состояние не давало ему покоя, он переезжал из одного города в другой, пока слабое здоровье не сдало совсем. Папа Клемент VIII назначил дату коронования Тассо лавровым венком в честь его заслуг, но поэт не дожил до этого торжества.

Вокруг имени Тассо уже при его жизни стали складываться легенды. Среди прочего возникла поэтическая легенда о его любви к принцессе Леоноре д’Эсте, которой он посвящал стихи. Так как положение принцессы лишало Тассо возможности открыто изъявлять чувства, считалось, что предметом его поклонения является графиня Леонора Санвитале или другая придворная дама, которую также звали Леонорой. Враг Тассо будто бы разоблачил тайную любовь поэта и принцессы, произошла дуэль, в которой Тассо победил, после чего его якобы и заточили в монастырь.

Этот и некоторые другие вымыслы, придававшие романтическую окраску жизнеописанию автора «Освобожденного Иерусалима», вошли в первые биографии поэта. Гете еще мальчиком прочитал в отцовской библиотеке перевод поэмы Тассо и там же мог узнать его биографию. Мысль написать о нем драму возникла, однако, только в Веймаре, в 1780 году, и вскоре Гете написал два акта. Продолжил работу над драмой он лишь в Италии и закончил ее после возвращения в Веймар, в 1789 году. Впервые эта драма была напечатана в томе 6 восьмитомного Собрания сочинений Гете (1790). Против постановки ее на сцене в Веймаре Гете сначала возражал, и она была поставлена лишь в феврале 1807 года.

«Торквато Тассо» является исторической драмой в той же мере, в какой и «Эгмонт» или «Гец». Гете воспользовался личностью итальянского поэта и его судьбой для того, чтобы выразить то, что волновало его самого. Много лет спустя секретарь Гете Эккерман спросил его, какую идею он хотел выразить в «Торквато Тассо». «Идею? — спросил Гете. — Да почем я знаю? Передо мной была жизнь Тассо, передо мной была моя собственная жизнь, и когда я слил вместе жизни этих двух столь удивительных людей, со всеми их особенностями, во мне возник образ Тассо, которому я, в качестве прозаического контраста, противопоставил Антонио, причем и для этого последнего у меня не было недостатка в образцах. Прочие придворные, житейские и любовные отношения можно было взять как в Веймаре, так и в Ферраре, и я могу с полным правом сказать о моем произведении: это кость от кости моей, плоть от плоти моей» (6 мая 1827 г.).

Гете не мог в непосредственной форме воспроизвести биографию Тассо, ибо в подлинном виде конфликт Тассо и Альфонса II мог быть воспринят как отражение отношений между Гете и веймарским герцогом. Первое, что пришлось сделать, — преобразить феррарского герцога: он превратился у Гете в гуманного и мудрого правителя. Социальный конфликт тем самым был снят, Гете перенес драматизм в иную плоскость. Он сделал центральной проблему творческой личности в окружающем мире, или, как сформулировал это он сам, «диспропорцию между талантом и жизнью» (слова Гете, процитированные Каролиной Гердер в письме мужу от 20 марта 1789 г.).

Этот конфликт воплощен в противопоставлении Тассо и Антонио. В биографиях Тассо упоминается, что среди его врагов при феррарском дворе был государственный секретарь Антонио Монтекатино, обвинивший поэта в незаконных сношениях с флорентийскими правителями Медичи. Точно так же, как Гете облагородил герцога, так он придал Антонио черты сдержанного и мудрого человека. Тассо порывист, откровенен, зачастую несдержан в чувствах и выражении. Антонио воплощает здравый смысл, житейский опыт и рассудок. Подобный конфликт уже был освещен Гете в «Эгмонте», где сходным является контраст между Эгмонтом и Вильгельмом Оранским. Проблема взаимоотношений поэта и общества, творческой фантазии и житейской пользы всегда волновала Гете, и он выразил свое мнение о возможном ее решении в романе «Годы учения Вильгельма Мейстера»: «Только вся совокупность людей составляет человечество, только все силы, взятые вместе, составляют мир. Между собой они часто приходят в столкновение и стремятся уничтожить друг друга, но природа связует их и воссоздает снова… Если кто-то способствует только прекрасному, а другой только полезному, они лишь вместе составят человека. Полезное помогает само себе, ибо оно зарождается в гуще народа и никто без него не обходится, прекрасное же требует помощи, ибо немногие творят его, а нуждаются в нем многие» (кн. 8).

Значительное место в фабуле драмы занимает любовь Тассо к принцессе, в образе которой находят черты и веймарской герцогини Луизы, и возлюбленной Гете Шарлотты фон Штейн.

Наконец, следует отметить, что, меняя реальные обстоятельства биографии Тассо, Гете произвел также сдвиг во времени действия. Он воссоздал в своей драме атмосферу зрелого Возрождения с его преобладанием светских интересов, высокой культуры и стремлением к всестороннему духовному развитию. В действительности же Тассо творил уже в той обстановке, которая возникла в Италии после победы контрреформации и воцарившейся в стране католической реакции, сказавшейся и на творчестве поэта.

Подобно «Ифигенин в Тавриде», «Торквато Тассо» — замечательное творение в стиле нового для Гете классицизма. Действие драмы построено строго и экономно, оно вращается вокруг личности героя и лишено отклонений. Количество действующих лиц минимально. Классический колорит в особенности придает стихотворная форма драмы: она написана пятистопным нерифмованным стихом, который Гете довел до совершенства.

Народом был воздвигнут город тот… — Флоренция возвысилась как государство-коммуна, своего рода буржуазная республика, в отличие от Феррары, бывшей феодальным герцогством.

Здесь был зажжен науки чистый свет… — В XV в. Феррара была одним из первых центров новой гуманистической культуры.

Геркулес Эсте (д’Эсте) — феррарский герцог, собравший вокруг себя известных художников, поэтов и ученых, которым он покровительствовал. Умер в 1505 г.

…Ипполитом полон был мой слух. — Кардинал Ипполит д’Эсте покровительствовал поэту Ариосто; построил знаменитую виллу Эсте в Тиволи (под Римом).

…Где был Петрарка принят и любим… — Великий итальянский поэт и родоначальник гуманизма эпохи Возрождения Франческо Петрарка (1304–1374) введен здесь для усиления атмосферы покровительства талантам; в действительности он в Ферраре не бывал. Ариосто же долго жил и умер в Ферраре.

…матери мы нашей // Обязаны… — Рената д’Эсте, дочь французского короля Людовика XII, жена Геркулеса II, была образованной женщиной и покровительствовала деятелям искусства.

Сестра Лукреция. — Лукреция д’Эсте после несчастливого брака с герцогом Урбино вернулась в Феррару.

…умный спор… — В подражание античным философским дискуссиям, в Италии эпохи Возрождения устраивались диспуты на разные темы, основой для которых служили заранее подготовленные тезисы. Сохранились «Умозаключения о любви» Тассо, написанные для такого спора.

…Внимать мы любим… // Стихам поэта… — Многие властители имели придворных поэтов, и при дворе устраивались их чтения. Тассо был таким поэтом в Ферраре.

…Прекрасный мирт. — Мирт — дерево, посвященное богине любви Афродите (Венере).

…Он внемлет ухом голосам природы… — Эта характеристика Тассо выражает идеал поэта, который сформировался у Гете в годы зрелости. Если культ природы был ему свойствен уже в период «Бури и натиска», то новым элементом является принцип облагораживания поэтического изображения, в отличие от былой непосредственности. Леонора подчеркивает в образе Тассо силу и свободу его поэтического воображения, принцесса в следующей речи говорит о связи его творчества с действительностью.

Прекрасные стихи, что мы находим // Привешенными на деревьях наших… — Обычай, принятый в придворных кругах эпохи Возрождения. Ср. комедию Шекспира «Бесплодные усилия любви».

…Платона ученица… — Предшествующая речь Леоноры содержит изложение понимания любви в духе древнегреческого философа Платона (V в. до н. э.) как любви духовной, стоящей выше чувственных влечений.

…Питает подозренье… — Тассо действительно был подозрителен, более того, видимо, страдал манией преследования. Известно, что, подозревая слугу в подслушивании, поэт бросился на него с ножом.

Я думаю, что труд его закончен. — Речь идет о поэме Тассо «Освобожденный Иерусалим», работа над которой была завершена в апреле 1575 г. В это время и происходит действие пьесы Гете.

…Когда б могли мы вылечить его… — Вопрос о психическом состоянии Тассо является предметом спора между учеными. Свидетельства современников говорят о его повышенной чувствительности, возбудимости, но мнение о его безумии оспаривается. Помещенный в больницу для умалишенных по приказанию герцога, поэт продолжал творить и создал произведения, которые достойны его дарования и не носят следов болезни.

…Родителей возлюбленных беда. — Отец поэта Бернардо Тассо (также писавший стихи) был изгнан из Неаполя; мать, оставшаяся там, вскоре умерла.

Веденье // Умелое войны… — Описывая в своей поэме битвы, Тассо действительно пользовался советами Альфонса II.

…знак, почетный для певца… — Обычай венчать лавровым венком поэтов возник в Древней Греции, был перенят римлянами и возрожден в Италии, где в 1341 г. впервые увенчали лаврами Франческо Петрарку.

…созерцая // Двоих мужей… — Тассо имеет в виду, что творческая мысль Гомера была постоянно занята двумя героями его поэм — Ахиллом и Одиссеем.

Григорий чтит тебя… — Римский папа Григорий XIII проводил крайне реакционную политику и имел дружественные отношения с Альфонсом Феррарским. Для драмы Гете подлинный характер обоих деятелей и их политический союз значения не имеет.

И, отдавая пограничный край… — Никакой территории Григорий XIII феррарскому герцогу не уступал.

А много ли он сделал для родных? — Вопрос Леоноры имеет иронический характер, так как всякий новый папа, вступая на престол, тут же раздавал выгодные должности родственникам.

…венок из зелени дубовой… — Если поэтов венчали лавровым венком, то государственных деятелей — венком из дубовых листьев.

…Иерусалим для нас завоевал он // И посрамил всех новых христиан… — Взятие Иерусалима крестоносцами в 1099 г. описано в поэме Тассо «Освобожденный Иерусалим». Григорий XIII призывал организовать новый крестовый поход, но поддержки не нашел.

Лишь пришел // Я мальчиком неопытным сюда… — Тассо впервые прибыл в Феррару двадцати одного года в 1765 г.; он был тогда свидетелем брачных торжеств, сопровождавшихся турнирами.

…Впервые поднялась с одра болезни. — Эта часть рассказа соответствует действительности: Тассо сначала познакомился с Лукрецией и лишь потом с долго болевшей Леонорой.

О, век златой! — Представление об идеальной первобытной жизни здесь выражено в духе подражания античным образцам и разительно отличается от культа природы и простой жизни в период «Бури и натиска». Монолог Тассо довольно близко воспроизводит стихи из его подлинной пасторали «Аминта»: «Век золотой, прекрасный!» и т. д. Заключительные слова монолога: «все позволено, что мило» — цитата из «Аминты».

«Позволено лишь то, что подобает». — Вольному духу поэта принцесса противопоставляет принцип ограничения, дисциплины, долга; к такому взгляду пришел и сам Гете, преодолев бунтарский индивидуализм «Бури и натиска».

…мужчина // Свободы ищет, женщина — добра. — Эта идея в разных вариантах неоднократно утверждается Гете, в частности, в первой части «Фауста»; она связана и с идеей «вечно женственного». См. также продолжение речи принцессы, где эта идея раскрывается полнее.

Армида — персонаж из «Освобожденного Иерусалима», волшебница, подвергающая рыцаря Готфрида Бульонского искушению, чтобы отвратить его от похода.

Танкредова любовь к Кларинде, верность // Эрминии… // Величие Софронии, печаль // Олинда — это не мечты, не тени. — Тассо называет героев любовных эпизодов своей поэмы; его слова о том, что они не тени, соответствуют догадке биографов, что в лице Софронии он изобразил принцессу, а Олинд — сам Тассо.

…Устами сладкими, что вешним медом // Напитаны… — По преданию, древнегреческого поэта Пиндара пчелы питали своим медом, отчего он и стал сладкоголосым.

Мне подобает здесь все, что тебе. — Эта речь Тассо выражает не только идею равенства людей, но утверждает право гения почитаться выше, чем люди, вознесенные на вершину жизни только в силу знатного происхождения. Несмотря на то, что в Веймаре Гете высоко чтили как поэта, он в силу своего бюргерского происхождения не раз испытывал уколы со стороны аристократов. В этой беседе Тассо с Антонио отражаются воспоминания о столкновениях, которые были у Гете в Веймаре с герцогским министром фон Фричем.

Оставайся дома // Под караулом собственным твоим. — Герцог действительно подверг однажды Тассо домашнему аресту.

…Когда я ехал вслед за кардиналом // Во Францию… — В 1571 г. кардинал Луиджи д’Эсте совершил поездку в Париж для переговоров с французским королем Карлом IX. Сам король просил, чтобы кардинала сопровождал Тассо, встреченный с большим почетом.

Хранили ли ее от заблуждений? — Мать принцессы, герцогиня Рената, дочь французского короля Людовика XII, отреклась от католической веры и стала последовательницей кальвинизма, за что была изгнана из Италии и умерла в изгнании во Франции в 1575 г.

Противные, двусмысленные птицы — // Старинной ночи безотрадный сонм… — Поэтический образ: упреки самому себе преследуют Тассо, как фурии преследовали Ореста в «Ифигеиии в Тавриде».

Он, кто с тупым умом // Добиться мнит благоволенья муз? — По-видимому, подразумевается предшественник Антонио на посту государственного секретаря — Пинья, притязавший на звание поэта. Между ними произошла ссора из-за того, что Тассо весьма вольно воспел в стихах любовницу Пиньи. Тогда принцесса Леонора уговорила его загладить вину, и Тассо написал комментарий к бездарным песням Пиньи, преувеличенно поставив их в один ряд со стихами Петрарки.

…Там Медичи воздвигли новый дом. — Семейство д’Эсте, правившее Феррарой, принадлежало к древнейшим итальянским родам. Богачи Медичи, род флорентийских банкиров, в XV в. добились фактической власти над городом, номинально остававшимся республикой. Из рода Медичи вышли римские папы Лев X и Клемент VII, в 1574 г. Франческо Медичи был провозглашен великим герцогом Тосканским. Между Феррарой и Флоренцией были в то время враждебные отношения. Среди обвинений, выдвинутых врагами против Тассо, в частности, фигурировала тайная связь с Флоренцией.

Нам говорят поэты о копье, // Целящем им же сделанную рану… — Согласно мифам, Ахилл ранил копьем сына Геракла Телефа, и, так как рана не заживала, Телеф обратился к оракулу, изрекшему, что рану можно исцелить, если до нее дотронется тот, кто ее нанес, и тем же оружием. Тогда Ахилл ржавчиной своего меча заживил рану.

…Воззвать от сна на подвиг благородный… — Своей поэмой Тассо поддерживал призыв папы организовать новый крестовый поход.

Совет судей // Сбирает для меня Гонзага… — Бывший соученик Тассо Сципион Гонзага, ставший важным духовным лицом в Риме, получил от поэта рукопись его произведения и собрал знатоков, чтобы вынести о ней суждение. Тассо хотел такого суда, так как его постоянно упрекали в недостаточной религиозной ортодоксальности.

Лукавый Медичи — тосканский герцог Франческо I.

…Он любит все приятное для вкуса. — В описании привычек и вкусов Тассо Гете следовал «Жизнеописанию Торквато Тассо» Пьерантония Серасси (Рим, 1785).

Но я переоденусь пилигримом… — Факт, действительно имевший место, о чем рассказывают биографы поэта.

«Где здесь живет Корнелия?..» — Введя имя Корнелии, Гете почтил память своей сестры, умершей в 1777 г. двадцати семи лет.

…Итак, прими все существо мое! — Согласно преданию, Тассо будто бы публично обнял принцессу, за что и был подвергнут наказанию. Серасси отверг эту легенду, но Гете она была нужна для усиления драматизма, и он принял версию другого биографа — Лодовико Антонио Муратори, опубликовавшего жизнеописание поэта в томе 10 своего издания сочинений Тассо (1735).

…Упала маска: вижу я Армиду, // Утратившую чары. — Образ из поэмы Тассо: волшебница Армида, убедившись, что ей не обмануть рыцаря Ринальдо, вдруг преобразилась в сторукое чудовище.

ВНЕБРАЧНАЯ ДОЧЬ

В автобиографических «Анналах» Гете записал под датой 1799: «Мемуары Стефании де Бурбон Конти возбудили во мне замысел «Внебрачной дочери». Ф. Шиллер первый указал Гете на появление двухтомных записок французской аристократки, вышедших в Париже в 1798 году. Мемуаристка принадлежала по крови к высшей французской знати. Она была побочной дочерью принца Конти (1734–1814), отличившегося в Семилетней войне. Он представил дочь ко двору и просил Людовика XV узаконить ее положение. Однако мать девочки, опасавшаяся за свою репутацию и положение при дворе, стала чинить этому всякие препятствия. Девочку заточили в монастырь, затем отцу было послано ложное сообщение о ее смерти. Подделав документ и выдав ее за восемнадцатилетнюю, ее усыпили и в бессознательном состоянии обвенчали с адвокатом Билле, впоследствии истязавшим свою жену, которая отказывала ему в возможности воспользоваться ее спорными привилегиями. В конце концов ей удалось бежать. Новый король, Людовик XVI, приветливо принял ее, но ничего для нее не сделал. Когда началась революция, Стефания-Луиза Бурбон-Конти продолжала безуспешно бороться за свои попранные права. Жизнь ее, полная бедствий и страданий, закончилась в 1825 году. Зная, что она жива, Гете, работая над драмой, изменил имя героини, а остальные действующие лица обозначил лишь титулами и званиями.

Работа над пьесой длилась с перерывами около трех лет. Она была закончена в первые месяцы 1803 года. 2 апреля того же года в Веймарском театре состоялась премьера. Первое печатное издание вышло в том же году.

«Внебрачная дочь» была задумана Гете как первая часть трилогии, однако написал он лишь эту пьесу. Сохранившаяся схема продолжения и отдельные заметки позволяют составить общее представление об идее трилогии. Она должна была дать обобщенное изображение страны, охваченной революцией. В «Великом Кофте» и «Гражданине генерале» события, предшествовавшие революции, и ее отголоски в Германии были освещены в комическом плане. Трилогия должна была поднять сюжет на высоту подлинной трагедии. Если «Великий Кофта» — комедия о разложении старого режима, то «Внебрачная дочь» — трагедия о жестокости и несправедливости феодальной сословной монархии. Продолжение должно было показать, как все более усугубляющиеся несправедливости и разлад в среде правящей верхушки делают неизбежными сначала возмущение, а затем и активные действия угнетенных против власть имущих. Гете интересовало отражение великого исторического события в судьбах отдельных людей. Падение старого режима должно было быть показано в пятом акте второй части, где граф, воспитательница и другие лица из аристократической среды оказываются в тюрьме. Сама Евгения переживает личную драму. Судья, с которым она соединяет судьбу в конце первой части, становится на сторону борцов против монархии, Евгения же посвящает себя защите старого порядка и его приверженцев. Об окончании трилогии судить нельзя, ибо об этом не осталось никаких записей Гете или рассказов близких ему людей. Когда в 1831 году его друг композитор К. Цельтер напомнил ему о его планах, Гете ответил: «О «Внебрачной дочери» я и думать не хочу; неужели Вы хотите, чтобы я вызвал в себе мысли о том неприятном, что с нею связано?» В другом письме Цельтеру в том же 1831 году Гете повторил признание, ранее сделанное им Шиллеру: «Я не рожден быть трагическим поэтом, ибо по природе склонен к примирению. Поэтому (так комментирует он свое давнее признание. — А. А.) чисто трагический случай, исключающий примирение, не может меня интересовать, к тому же в нашем внешне плоском мире все непримиримое кажется мне совершенно абсурдным». Но главной причиной незавершенности трилогии было, конечно, двойственное отношение Гете к французской революции.

Несмотря на то, что Гете не завершил трилогию, «Внебрачная дочь», несомненно, представляет самостоятельный интерес. Драму нельзя рассматривать как бытовое реалистическое произведение, с такой точки зрения ей можно предъявить упреки в немотивированности поведения некоторых персонажей. Сюжет послужил Гете поводом для создания произведения обобщенно-символического плана. Если в «Геце фон Берлихингене» и отчасти в «Эгмонте» поэта увлекала задача живого конкретного изображения исторической действительности и он любовно выписал детали, то во «Внебрачной дочери» единичное и частное уступает место общему, типическому, символу. Французская монархия накануне революции не была для Гете отдаленным историческим прошлым. Всего десять с небольшим лет отдаляют «Внебрачную дочь» от последних дней старого режима во Франции. Не частности, не детали близкой Гете эпохи интересовали его, а осмысление исторического процесса, совершавшегося на глазах поэта. Поэтому Гете уходит в обработке мемуаров принцессы Бурбон-Конти от бытовых и авантюрных мотивов, стремясь создать героев столь же обобщенных и законченных, как герои античных трагедий. Именно на них равняется автор «Внебрачной дочери», и это объясняет, почему Гете отказывается от воспроизведения бытовой речи, создавая драму в возвышенно-поэтическом стиле. Поэтическая сила оригинала, звучание гетевского стиха позволяют говорить о значительности этого сравнительно мало известного произведения Гете.

…счастье одарило // Тебя куда щедрее, чем закон. — Имеется в виду, что законный сын герцога не принес ему такого счастья, как незаконная дочь.

Иль вы, на острова ее сошлете? — Речь идет о заморских владениях Франции в Карибском море.

Вы, реки, затопите берега! — Символическая картина грядущей революции против феодальной монархии.

…крылом орлиным уподобясь… — В Древнем Риме, когда подвергали сожжению труп скончавшегося императора, над костром выпускала орла, что было символом души, возносящейся в небо.

…Все взоры на тебя обращены… — Ввиду того, что король бездетен, престол должен перейти к боковой линии королевского рода — то есть к герцогу и его наследникам.

…бумагу эту, // Способную лишь возмутить меня. — Король подписал указ о том, что Евгения отдается во власть воспитательницы. Подписывая указ, король не подозревал, что законный сын герцога воспользуется им в корыстных целях и во вред Евгении.

…И распря двух воинствующих станов // … // Открыто вскоре выйдет на простор! — Гете здесь не первый раз прибегает к приему подготовки читателя, намекая на грядущие события.

Губительный могучий талисман… — Речь идет о том же королевском указе, отдающем Евгению во власть воспитательницы.

Лишь в тесном круге подчиняем мы // Законности… — Здесь и далее Гете раскрывает подлинный характер законности в деспотическом государстве: суду подлежат только подданные, тогда как вышестоящих суд не имеет права касаться, и преступления, совершаемые власть имущими, остаются безнаказанными.

РЕЙНЕКЕ-ЛИС

Поэма представляет собой почти дословный перевод на современный Гете немецкий язык средневекового сатирического животного эпоса, существовавшего в различных вариантах. Гете воспользовался в качестве прямого источника «Рейнке-лисом» Генриха фон Алькмара, впервые напечатанным в 1498 году и переизданным в 1752 году. Это последнее издание содержало как оригинальный текст на нижненемецком диалекте, так и перевод на язык XVIII века, сделанный И.-Г. Готшедом, известным теоретиком немецкого просветительского классицизма, одним из профессоров Гете в годы его учения в Лейпциге. Гете не отклонялся от старинной поэмы, считая ее вполне современной по содержанию. Такого же мнения придерживался Ф. Шиллер, среди рукописей которого уже после смерти поэта была найдена эпиграмма:

РЕЙНЕКЕ-ЛИС

Якобы много веков назад это создано было.Мыслимо ль это? Сюжет словно сегодня возник.

(Перевод Б. Ярхо)

Именно злободневностью звучания древнего эпоса и было подсказано обращение к нему Гете. Лесное царство, управляемое царем зверей львом Нобилем, — это аллегория человеческого общества, точнее общества феодально-монархического. Гете был свидетелем глубочайшего кризиса этого общества.

Гете работал над «Рейнеке-лисом» с конца января по середину апреля 1793 года. Он начал поэму под впечатлением судебного процесса и казни французского короля Людовика XVI и завершил ее во время похода войск феодальных монархов против революционной Франции. Гете в качестве министра сопровождал в этом походе своего герцога Карла-Августа. «Я предпринял эту работу, чтобы в течение прошедшей первой четверти этого (1793) года отвлечь себя от созерцания мировых событий, и это мне удалось» (Письмо к Ф. Якоби от 2 мая 1793 г.). В самом ли деле отвлекся Гете от современных проблем, работая над «Рейнеке-лисом»? Об этом говорит его письмо Шарлотте фон Кальб: «Вот, милый друг, к вам и пожаловал шельма Рейнеке-лис и рассчитывает на хороший прием. Так как отродье это и в наше время пользуется большим почетом и необходимо при дворах, в особенности же в республиках, вполне законно желание как следует познакомиться с его предками» (28 июня 1793 г.).

Сюжет «Рейнеке-лиса» содержит обобщения, дававшие возможность приложить его ко многим временам. Было еще одно обстоятельство, сделавшее средневековый эпос особенно привлекательным для Гете: подобно тому как он избегал крайнего трагизма, ему был чужд и дух беспощадной сатиры. Характеризуя избранный им сюжет, Гете писал: «…Хотя и здесь человеческий род со всей естественностью проявляет себя во всем своем неприкрашенном скотстве, тем не менее все протекает здесь если но образцово, то, во всяком случае, легко и весело, и настоящий юмор нигде не чувствует себя оскорбленным» («Французская кампания 1792 г.», 1822). Гете удачно определил созданный им юмористический эпос, назвав его «несвященной мирской библией» («Анналы», 1793).

Создавая «Рейнеке-лиса», Гете поставил себе и чисто поэтическую задачу: освоить для немецкой поэзии античный стихотворный размер — гекзаметр. Первые опыты такого рода («Мессиаду» Клопштока и идиллию «Луиза» И.-Г. Фосса) Гете справедливо считал недостаточно органичными для немецкого языка. Ему удалось создать легкий, естественно звучащий гекзаметр, ставший образцовым в немецкой поэзии.

«Рейнеке-лис» изобилует именами персонажей, которые имеют по большей части нарицательное значение. Лишь некоторые из них являются просто уменьшительными. Приводим отдельные имена с пояснением их смысла из списка, составленного А. Г. Габричевским: Альгейд (гусыня) — уменьшит. от Адельгейд; Бэллин (баран) — блеящий; Бокерт (бобер) — книжник; Болдевин (осел) — ревун; Браун (медведь) — бурый; Вакерлос (собачка) — трусливый; Гирмунда (волчица) — жадная; Геннинг (петух) — уменьшит. от Иоганна; Гинце (кот) — уменьшит. от Генриха; Гримбарт (барсук) — маска, шлем; Изегрим (волк) — железный шлем; Лямпе (заяц) — уменьшит. от Лампрехта; Лупардус — леопард, барс; Лютке (журавль) — уменьшит. от Лудольфа; Малепартус (замок Рейнеке-лиса) — дурная дыра; Маркарт (сойка) — страж границы; Меркенау (ворона) — примечай; Метке (коза) — уменьшит. от Матильды или Маргариты; Монеке (обезьяна) — монах; Нобель (лев) — благородный; Россель (лисенок) — красный, рыжий; Рюкенау (обезьяна) — разнюхивай; Рюстефиль (плотник) — ржавый подпилок; Шарфенебе (ворона) — острый клюв. Имя героя поэмы в нижненемецком диалекте было Рейнке-лис, в верхненемецком — Рейнгарт-лис, Гете, следуя за Готшедом, принял смешанную форму имени — Рейнеке.

Троицын день. — В средние века собрания феодалов происходили в дни религиозных праздников; имперский съезд германских государей, как правило, приноравливался к празднику троицы.

Гентское полотно. — Гент — фламандский город, славившийся производством полотна.

«Секста» и «Нона» (лат.) — по исчислению католической литургии — 12 и 15 часов; здесь речь идет о молитвах дневных богослужений. «Веспер» — вечерняя молитва в 18 часов.

«Вигилия» — стража, бдение (лат.), здесь: ночное богослужение.

Респонсорий (responsorium — ответ (лат.) — церковное песнопение, когда одно полухорие отвечает другому.

Тонзура — бритая макушка католических священнослужителей.

Клад короля Эммериха — то есть короля вестготов Эрманриха (IV в.), прославленного полководца, перед смертью якобы зарывшего свои сокровища.

…на ахенском древнем престоле… — В Ахене короновались короли.

Симон Хромой. — Имя Симон является намеком на симонию — обычай католической церкви продавать должности за деньги. Название происходит от имени Симона-волхва из Евангелия от Луки (8, 9).

Галлина, пуллус, галлус, анас (лат.) — курица, цыпленок, петух, утка. Рейнеке намекает на то, что вместо полагающейся постной пищи будет пожирать скоромную.

Легат — посланник папы; прелат — лицо из высшего духовного звания католической церкви; бегинки — члены женских духовных общин, не принявшие полного монашеского обета, но обязавшиеся жить благочестиво, такие общины были особенно распространены во Фландрии и в Нидерландах.

Симон. — См. выше.

Интердикт — указ римского папы, запрещающий совершать обряды и богослужение; такая кара накладывалась не только на отдельных лиц, но и на целый народ или государство.

Донарий. — Игра слов, основанная на том, что латинский глагол donare (давать) близок по звучанию к слову «динарий» — римская серебряная монета.

Абрион — имя, произведенное от французского слона abrion — «шарлатан».

От Пуату до степей Люнебургских… — Пуату — город в западной Франции. В старой поэме о Лисе назван городок Потрау, действительно близкий от немецкого города Люнебурга. Готшед, переводя старинную поэму, спутал названия. Гете повторил его ошибку.

Сиф — третий сын Адама. С ним связана легенда о том, что он отправился в рай за елеем милосердия, но вместо него вернулся с тремя семенами райского дерева; их погребли вместе с Адамом, и из них якобы выросло дерево, пошедшее на крест для Иисуса Христа.

Сетим — дерево акации, из которого, по библейскому мифу, был сделан Ноев ковчег.

Кромпарт-царь. — В средневековом романе «Клеомад, сын Кромпарта» (XIII в.) рассказывается, что Кромпарт летал по воздуху на деревянном коне.

ГЕРМАН И ДОРОТЕЯ

Поэма была написана с удивительной для Гете быстротой: первые шесть песен — с 11 по 19 сентября 1796 года, последние — между 2 и 15 марта 1797 года. В октябре 1797 года поэма вышла из печати в виде «Карманной книги на 1798 г.». В 1808 году Гете включил «Германа и Доротею» в том 10 своего первого Собрания сочинений. Поэма сразу стала одним из популярнейших и наиболее читаемых произведений Гете. Уже первый издатель ее Ф. Фивег выпустил ее в пяти разных видах, включая и одно «роскошное» издание. При жизни поэта было напечатано после этого тринадцать изданий. Наряду с первой частью «Фауста» поэма имела наибольшее количество почитателей.

Высокого мнения о поэме был Ф. Шиллер, видевший в ней осуществление принципов веймарского классицизма, разработанных им вместе с Гете. Художественные основы эпической поэмы как жанра обсуждались Гете и Шиллером в их переписке, на основе чего Гете сформулировал теорию поэтических родов в статье «Об эпической и драматической поэзии».

Сюжет поэмы не был вполне оригинальным. Гете заимствовал фабулу из брошюры «Деятельная любовь Геры к зальцбургским эмигрантам» (1732), в которой рассказывалось об изгнании католиками лютеран из австрийского города Зальцбурга. Среди пострадавших была девушка, судьба которой подсказала образ Доротеи. Однако поэт перенес время действия в более близкие годы — в период французской революции, когда Гете сам наблюдал бегство населения из областей, захваченных войной между республикой и феодальными монархами. Объясняя замысел поэмы, Гете писал своему другу Майеру: «Я пытался отделить в эпическом тигле чисто человеческие стороны в укладе маленького немецкого городка от его шлаков и вместе с тем стремился к тому, чтобы отразить в маленьком зеркале великие движения и изменения мирового театра» (5 декабря 1796 г.).

В «Германе и Доротее» резко противопоставлены хаос, возникший в результате буржуазной революции, и мирное житье немецкого провинциального городка. В шестой песни один из эмигрантов, судья, рассказывает о том, что сначала весть о французской революции была встречена в близлежащих к Франции землях с радостью, ибо в ней видели надежду на осуществление великих идеалов свободы и равенства. «Вскорости небо затмилось…» Приход французских войск привел к важным переменам, но переворотом воспользовались темные силы, поднялась волна эгоизма, стяжательства, насилия. Все это усугубилось, когда потерпевшие поражение французы стали отступать. Отступая, они сеяли вокруг разрушение и смерть.

В противоположность этой ужасающей картине жизнь глубокой немецкой провинции, стоящей в стороне от роковых событий, нарисована Гете в идиллических тонах. Он, правда, признавался в цитированном выше письме, что отделил в немецкой жизни «чисто человеческие стороны» от «шлаков», но на самом деле до некоторой степени идеализировал патриархальный мещанский быт. Не удивительно поэтому, что революционные деятели середины XIX века оценивали «Германа и Доротею» как апологию мещанства. И действительно, не приходится отрицать, что консервативные элементы мировоззрения Гете сказались в поэме с большой силой.

Было бы, однако, неверно ограничиться такой оценкой поэмы. Гений Гете проявил себя и в этом произведении, которое двойственно по своей природе, как и многое другое, созданное великим поэтом. Германия была в ту пору страной, в которой господствовали феодально-дворянские порядки, но героями поэмы являются не представители господствующего сословия, а бюргеры, горожане, люди непривилегированные. В этом смысле поэма Гете была и антидворянской и демократической, и за это она была высоко оценена современниками, той средой, которая впервые увидела себя изображенной в столь благоприятном свете. Маленькие люди изображены Гете как носители лучших человеческих качеств: добра, стремления к справедливости, любви, отзывчивости и деятельного человеколюбия. «Герман и Доротея» выражает, в сущности, те же взгляды, что и драмы, посвященные Великой французской революции, — «Великий Кофта», «Гражданин генерал», «Внебрачная дочь». Более того, по сравнению с драмами «Герман и Доротея» особенно полно выражает положительные идеалы Гете в период веймарского классицизма.

Поэма написана гекзаметром, классическим стихом древнего эпоса. Здесь он особенно приспособлен к тому, чтобы передать живую повседневную речь. Обладая вместе с тем поэтической возвышенностью, речи персонажей сохраняют всю живость интонаций. Гете свел действие к одному дню, чем выполнил требование классицизма о единстве времени. Правда, благодаря рассказам персонажей, рамки действия расширяются, позволяя вспомнить события, происходившие раньше.

Желая подчеркнуть следование античным образцам, Гете поставил в заглавии каждой из песен имя одной из девяти греческих муз — покровительниц разных видов искусства. Каллиопа — муза эпической поэзии, Терпсихора — муза танцев, Талия — муза комедии, Эвтерпа — муза лирики, Полигимния — муза серьезных песнопений, Клио — муза истории, Эрато — муза любовной поэзии, Мельпомена — муза трагедии, Урания — муза астрономии, часто отождествляемая с мудростью. Имена муз предопределяют характер содержания каждой из песен. Так поступали греческие поэты, начинавшие свои песни с обращения к музе, покровительнице данного рода поэзии.

…в пестрых индийских цветах… — Имеются в виду ткани с индийской расцветкой, ввозимые Англией из ее колонии Индии.

…в легкой коляске (ландауской чистой работы). — Такие коляски, широко применявшиеся в Европе, получили наименование «ландо», по французскому произношению названия немецкого города (Landau).

Памина и Тамино — персонажи оперы Моцарта «Волшебная флейта».

…на манер иноземный… — К числу «иноземных» в тогдашней раздробленной Германии принадлежали и близлежащие немецкие княжества.

…Мангейм, где царят прямизна и опрятность. — После полного разрушения Мангейма в 1669 г. французскими войсками его отстраивали, вытянув улицы по прямой линии, в результате чего он оказался состоящим из одинаковых четырехугольных кварталов. Описанные далее новый город, канализация и дорога были во времена Гете образцовыми.

Гляньте на новый дом… — Комментатор Гете А. Г. Габричевский обратил внимание на то, что в речи аптекаря отмечена смена архитектурных стилей: зеленый дом напротив с белою вязью по стенам построен еще в стиле начала XVIII в. — рококо; сад, описываемый далее, еще более старого стиля — барокко, тогда как новый стиль отличается строгой простотой (предвестие классицизма).

«Мускатель», «гутедель» — сорта винограда.

Гражданин мира. — Определение относится к судье, прибывшему из другой страны, но и здесь утверждающему правила и законы человечности, общие для всех людей и в любых условиях. См. его речь в конце песни.

Август — римский император Август-Октавиан (I в. н. э.).

«…с Навином беседую иль Моисеем». — Пастор сравнивает своего собеседника — судью, который вел беглецов, с Моисеем и Иисусом Навином, которые вели иудеев, изгнанных из Египта.

И отвечал на это судья… — Речь судьи начинает ту характеристику эпохи французской революции, которая подробнее развита в следующей песни.

Кто ж отрицать посмеет, что сердце его всколыхнулось… — Следующая речь судьи содержит рассказ об умонастроении немцев западных, рейнских, областей. Жители их с энтузиазмом встретили весть о революции, ожидая от нее осуществления своих надежд на создание справедливых порядков. Когда французские республиканские войска заняли Майнц, в нем были введены законы республики, местные якобинцы взяли власть в свои руки и стали вводить новые порядки, но их власть была недолгой.

…о великих правах человека… — Имеется в виду «Декларация прав человека и гражданина», провозглашенная французской буржуазной революцией 1789 г.

Столица вселенной. — То есть Париж, центр революции. Древо Свободы. — Следуя культу природы Жан-Жака Руссо, республиканцы ввели обычай в честь своей победы торжественно сажать Дерево Свободы.

Вскорости небо затмилось. — Имеется в виду введение Революционного трибунала в Майнце 9 марта 1793 г. и начало якобинского террора против сторонников феодальных порядков и тех, кто подозревался в сочувствии им (так называемый «закон о подозрительных»). Некоторые темные элементы пользовались этим для сведения счетов и обогащения. Однако картина, нарисованная здесь Гете, основана в значительной мере на преувеличениях и вымыслах контрреволюционной пропаганды. Хотя эксцессы имели место, в целом недолгое республиканское правление в Майнце было отмечено прежде всего отменой феодальных порядков и утверждением новых гражданских законов. Хаос и анархия начались после контрнаступления объединенных войск немецких феодалов и дворянских эмигрантов из Франции.

Только тогда нам на плечи вся тяжесть войны и свалилась. — В начале 1794 г. австро-прусские войска вытеснили французов из Майнца. Началась расправа над сторонниками республики. Об этом Гете умалчивает, более того, в уста судьи вложены слова о бесчинствах отступавших французов, но ни слова об ответном терроре феодальных сил. В мае 1794 г. французские войска снова заняли Майнц и прирейнскую область. Комиссары Конвента сурово обошлись с теми, кто учинил расправу над их сторонниками. Огромная контрибуция, наложенная ими на население, вызнала Эмиграцию, описанную в поэме Гете.

Тут я позволю себе рассказать о прекрасном поступке… — Описание подвига героини заимствовано Гете из повести о зальцбургских эмигрантах и перенесено в период французской оккупации прирейнских областей.

Кнастер (канастер) — хороший сорт южноамериканского табака, доставлявшийся в специальных корзинах, «канастрах».

…Стала бы дочерью вместо утраченной в прежние годы. — Это единственное упоминание о том, что в семье Германа была еще дочь.

…И, Доротею они обнимая… — Первое упоминание имени героини. До сих пор она не называлась по имени.

Музы, что были доселе к чудесной любви благосклонны… — Традиционное воззвание к музам, принятое в античной поэзии, впервые применено Гете лишь в конце поэмы.

А. Аникст

Список произведений с указанием переводчиков

ДРАМЫ В СТИХАХ

* Совиновники. Перевод И. Грицковой

* Прометей. Перевод А. Дейча

Сатир, или Обоготворенный леший. Перевод Н. Вильмонта

Ярмарка в Плундерсвейлерне. Перевод М. Лозинского

Ифигения в Тавриде. Перевод Н. Вильмонта.

Торквато Тассо. Перевод С. Соловьева

* Внебрачная дочь. Перевод Н. Вильмонта

ЭПИЧЕСКИЕ ПОЭМЫ

Рейнеке-лис. Перевод Л. Пеньковского

Герман и Доротея. Перевод Д. Бродского и В. Бугаевского

«Господу богу угоден» (лат.) — начальные слова заупокойной молитвы.
«Исповедуюсь тебе, отец и мать…» (лат.) — Начальные слова исповедальной молитвы.
Дух господен (лат.).
Читать надо в обратном порядке, начиная с конца последнего слова, — тогда проявится смысл строки: «Это вам не повредит, а попу, безусловно, полезно».
«Тебя, господи» (лат.) — начальные слова молитвы.

Собрание сочинений в десяти томах. Том пятый. Драмы в стихах. Эпические поэмы - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 2

ЭПИЧЕСКИЕ ПОЭМЫ

РЕЙНЕКЕ-ЛИС

ПЕСНЬ ПЕРВАЯ

ПЕСНЬ ВТОРАЯ

ПЕСНЬ ТРЕТЬЯ

ПЕСНЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ПЕСНЬ ПЯТАЯ

ПЕСНЬ ШЕСТАЯ

ПЕСНЬ СЕДЬМАЯ

ПЕСНЬ ВОСЬМАЯ

ПЕСНЬ ДЕВЯТАЯ

ПЕСНЬ ДЕСЯТАЯ

ПЕСНЬ ОДИННАДЦАТАЯ

ПЕСНЬ ДВЕНАДЦАТАЯ

ГЕРМАН И ДОРОТЕЯ

КАЛЛИОПАСУДЬБА И УЧАСТИЕ

ТЕРПСИХОРАГЕРМАН

ТАЛИЯГРАЖДАНЕ

ЭВТЕРПАМАТЬ И СЫН

ПОЛИГИМНИЯГРАЖДАНИН МИРА

КЛИОСОВРЕМЕННОСТЬ

ЭРАТОДОРОТЕЯ

МЕЛЬПОМЕНАГЕРМАН И ДОРОТЕЯ

УРАНИЯПЕРСПЕКТИВА

Комментарии

СОВИНОВНИКИ

ПРОМЕТЕЙ

САТИР, ИЛИ ОБОГОТВОРЕННЫЙ ЛЕШИЙ

ЯРМАРКА В ПЛУНДЕРСВЕЙЛЕРНЕ

ИФИГЕНИЯ В ТАВРИДЕ

ТОРКВАТО ТАССО

ВНЕБРАЧНАЯ ДОЧЬ

РЕЙНЕКЕ-ЛИС

РЕЙНЕКЕ-ЛИС

ГЕРМАН И ДОРОТЕЯ

Список произведений с указанием переводчиков

ДРАМЫ В СТИХАХ

ЭПИЧЕСКИЕ ПОЭМЫ