— Браво! Браво, Никита! Даёшь его в кавалерию!
Когда колхозники притихли, Коротеев бросает взгляд на Ваню и, запинаясь, произносит:
— И… нашего Ивана Бровкина… Он, конечно, так сказать… того… — Коротеев замолкает.
И, не дождавшись аплодисментов, начинает аплодировать сам.
Раздаётся дружный хохот и несколько жиденьких хлопков.
У колхозников весёлые, улыбающиеся лица.
Улыбается даже мать Вани Евдокия Макаровна.
Под деревом, вдали от всех, стоит печальная Любаша и вытирает платочком слёзы.
— Мы даём нашим парням один только наказ, — говорит Коротеев, — не уронить славного имени нашего колхоза и быть, так сказать, отличниками боевой подготовки и учёбы… Короче говоря, не посрамите нас, сынки!
Он подходит к призывникам и всех поочереди целует.
Когда дело доходит до Вани Бровкина, он на секунду задерживается возле него, нерешительно пожимает плечами и тоже целует.
Члены президиума берут со стола большие букеты цветов, подносят призывникам и обнимают смутившихся парней.
Самохвалов всовывает Ване огромный букет, порывисто обнимает и целует его.
При виде этой «трогательной» сцены колхозники в зале хохочут.
Снова гремит туш.
Любаша в своей тускло освещённой комнате на цыпочках подходит к окну. Открыв его, она бесшумно выпрыгивает во двор и снова прикрывает окно.
В другой комнате Коротеев читает газету. Елизавета Никитична здесь же вяжет носки.
Стук в дверь.
— Войдите! — отзывается председатель.
Входит Самохвалов со свёртком в руках.
— Извините, что беспокою, но… понимаете… жизнь одинокого человека в деревенской глуши.
— Да заходи без церемоний, — приглашает Коротеев.
— Это вам, Елизавета Никитична, — говорит Самохвалов, разворачивая сверток и подавая Коротеевой коробку парфюмерного набора «Фиалка». — Это, так сказать, сюрприз из старых запасов… ещё из города, — добавляет он.
— Напрасно беспокоились, — отвечает Елизавета Никитична. — Только зря в расход входили. Вы — человек молодой, духи вам самому пригодятся.
— Какой там расход, мелочь. Я, извиняюсь, духов не употребляю… моё мнение такое: мужчина должен быть мужчиной, а женщина — женщиной, — опять начинает философствовать Самохвалов. Он садится к столу и, оглядевшись, спрашивает: — А где же Любовь Тимофеевна?
— Сейчас позову! — говорит Елизавета Никитична, подходит к двери соседней комнаты, открывает её, заглядывает в комнату дочери и увидев, что Любаши нет дома, на цыпочках возвращается обратно.
— Спит уже.
Любаша бежит в темноте.
— Любаша! — слышится осторожный зов Вани. Девушка останавливается и медленно поворачивается.
К ней подходит Ваня.
— Уезжаешь? — спрашивает Любаша.
— Уезжаю, — со вздохом отвечает Ваня. — Завтра утром.
Они медленно поворачивают в сторону и молча идут рядом, не глядя друг на друга, не берясь за руки.
До них из деревни доносятся высокие голоса поющих девушек и переборы гармони.
Ваня и Любаша идут всё дальше и дальше…
На горизонте занимается заря.
На срубленных деревьях сидят Любаша и Ваня. Они не смотрят друг на друга и молчат.
Вокруг мёртвая предрассветная тишина. Вдруг в воздухе послышались крики уток.
— Утки летят… — вздыхает Ваня, подняв глаза к ещё тёмному небу.
— Скоро светать будет… Из деревни в поле на работу пойдут, — с сожалением говорит Любаша.
— А у меня вся работа позади, — с грустью произносит Ваня. — Никаких работ — армия.
— Значит, писать будешь? — спрашивает девушка.
— Каждый день! — пылко отвечает Ваня, не глядя на Любашу.
— И я каждый день… Только вот адрес…
— Адрес я напишу в первом письме, в первый же день. Только ты мне пиши.
Ваня умоляюще смотрит на Любу.
Любаша поднимает глаза на Ваню. И вдруг, обхватив голову Вани обеими руками, она крепко целует его в щеку. Потом вскакивает с места и, не оглянувшись назад, стремительно бежит к деревне.
Прижав к щеке руку, как бы желая сохранить теплоту поцелуя Любаши, ошеломленный и радостный, стоит Ваня и смотрит вслед убегающей девушке.
Ваня сидит на корме маленького речного парохода, приложив руку к щеке; он всё ещё под впечатлением поцелуя Любаши. Рядом с ним — Евдокия Макаровна. Она молча смотрит на сына. Ваня безучастен к веселящимся на берегу односельчанам.