Он снова и снова напряженно возвращался мыслью к вопросу: какой ценой добыта Победа? Больше всего жертв принес советский народ, он вынес на своих плечах самую тяжелую ношу. Потери победителей неизмеримо больше, чем побежденных, - может быть, в три-четыре раза больше.
Но сколько бы дней ни осталось ему прожить, Этьен счастлив, что дожил до Победы и пережил Гитлера, которого и человеком-то нельзя назвать. Человекообразный зверь, у которого "дикарь-камень вместо сердца", как говорил сапер Шостак.
В прошлом году, в день рождения Гитлера, 20 апреля, всем им в Маутхаузене выдали по лишней порции баланды с ломтиком хлеба. А в этом году эсэсовцы в Эбензее сами забыли отметить дату - не до того было. Гитлер отпраздновал свадьбу с Евой Браун на следующий день после того, как был расстрелян Муссолини. А через два дня новобрачные покончили самоубийством. Гитлер умер бездетным, но сколько он оставил после себя духовных наследников! В польском языке есть особое слово, им называют ребенка, родившегося после смерти отца, - "погробовец", ни по-русски, ни по-немецки так точно не скажешь. А тот, в эсэсовской форме, кто прилежно малевал на стене крематория рифмы "Licht" и "nicht", - наследник Гитлера. Разумеется - если пережил своего фюрера.
Будут, наверно, и настоящие "погробовцы", - те, кому изуверские идеи разных фюреров полюбятся позже. Может быть, даже много лет спустя.
В начале тридцатых годов Этьен видел в Гамбурге, как штурмовики избивали бастующих, и рвался на их защиту. В Испании он жаждал защищать от франкистов молодую республику. В Италии он мечтал участвовать в движении Сопротивления, воевать в рядах гарибальдийцев. Узнавая плохие новости с Восточного фронта, он всеми мыслями и чувствами был в числе командиров Советской Армии на поле боя.
А после того как прошел все девять кругов фашистского ада, он не мог бы мстить за один народ. Фашизм не щадит все народы, в том числе немецкий, фашизм - враг человечества и всего человеческого в человеке. Для Гитлера и его "погробовцев" человек - сперва мишень, неподвижная или движущаяся мишень, а потом топливо для крематория...
Как Этьен счастлив, что дожил до свободы, лежит на альпийском лугу, вдыхает его ароматы. Воздух сегодня не отравлен зловонием крематория, потухла, остыла адская труба в Эбензее и во всех других лагерях...
Несколько раз к Старостину, который грелся на солнце и никак не мог согреться, подходили товарищи. Кто-то сообщил, что скоро к нему привезут самого лучшего врача из соседнего городка. Кто-то делился последними радионовостями.
А Старостина больше всего беспокоило - не появился ли представитель советских войск: по всем расчетам выходит, что наши где-то совсем близко. На этот случай пригодились бы очень его старые документы. Лежат они себе в узкой нише, под мраморным подоконником в траттории "Фаустино", в доме номер 76, на улице того же названия, в Гаэте. Найдутся ли они когда-нибудь? И в чьи руки попадут?..
Он подозвал Донцова, попросил его и Мамедова заняться картотекой, которую они утаили от немцев. Сколько военнопленных привезли в Эбензее? Сколько осталось в живых? На многих карточках стоят условные значки, их надо расшифровать. Выяснить, кто сотрудничал с гитлеровцами.
День прохладнел, и Этьен начал собираться к себе в отель. Он принес в комнату пучок травы и полевых цветов.
После обеда почти все товарищи разбрелись кто куда: не сиделось на месте в день, когда так явственно слышалась поступь истории, когда планета обретала мир.
На соседней кровати лежал Боярский. Он встал, протянул Старостину плитку шоколада, но тот отказался: от шоколада он больше кашлял.
Вернулся Мамедов, спросил у Старостина, как дела, не нуждается ли в чем-нибудь.
- Все хорошо. А чувствую себя плохо.
Мамедов дотронулся до лба - жар, да еще какой. Старостин заходился в кашле, был бледен, но острые скулы розовели так, будто в комнату проник свет преждевременного заката.
Мамедов принялся что-то торопливо врать про близость снежных вершин, от них несет холодом, как только садится солнце.
Но произнося эти и всякие другие утешительные слова, Мамедов сидел у раскрытого окна в непривычно белой рубахе и почему-то холода не ощущал.
- Как говорят у нас в Белоруссии, старая баба в Петров день на печке мерзнет. - Старостин несмело улыбнулся, шумно передохнул и попросил: Накрой меня.
Мамедов набросил свое одеяло, но Старостин и под двумя одеялами стучал зубами.
- Пить! - снова и снова просил Старостин.
Мамедов подал воды, Старостин сделал несколько глотков и притих, кашель унялся.
Быстро наступили сумерки - во все три окна комнаты вставили темно-синие стекла. За домом не умолкали крики, веселый гам, доносились отзвуки бессонной праздничной кутерьмы. Несколько раз приходили товарищи из других отелей, разбросанных в долине, и приглашали Старостина на завтрашний торжественный обед. Он всех благодарил и всем обещал прийти, но чтобы выполнить обещания, ему пришлось бы съесть пять или шесть обедов. Напоследок к Мамедову пришли армянские сородичи, пригласили его и Старостина завтра на плов...
В комнату ворвалась толпа орущих, ополоумевших от счастья людей только что по радио передали о полной и безоговорочной капитуляции Германии. У громкоговорителя в вестибюле не расходилась толпа. Одновременно в раскрытые окна донесся колокольный звон - благовест победы. Раздались далекие орудийные залпы, а где-то по соседству загремели автоматные очереди. И через любое из трех окон можно было увидеть отсветы салюта, возникшего внезапно. Зачем беречь ракеты, когда и кому они еще понадобятся? За окнами долго бушевала оглушительная, ослепительная буря восторга. Майский вечер, а за ним и ночь не могли вернуть себе первобытной черноты, подсвеченные зарницами и отсветами торжества.
Мамедов не хотел тревожить Старостина, оставил ему одеяло, а сам накрылся шинелью. Погасил тусклую лампочку: все равно накал слабый, виден каждый волосок.
- Держись, Яков Никитич, завтра праздник Победы, - сказал Мамедов и, едва положив голову на подушку, заснул.
Проснулся Мамедов, когда рассвет уже заглядывал в окна. Спросонья померещилось, что лежит на нарах в блоке No 15 и его кто-то душит. А это Старостин приподнялся на своей кровати, перегнулся и тянул Мамедова за воротник рубахи.
- Сергей...
- Что случилось, Яков Никитич?
- Не увижу... Не вернусь... Будешь в Москве, зайди... - Он задыхался, каждое слово давалось с трудом, тянулся к Мамедову и наконец решился: Передай, что я - Этьен... Чтобы семью не оставили... Сделал, что мог... Запомни - Этьен... Наде и Тане...
Он лежал возле окна, и Мамедов хорошо видел его бескровное лицо.
Он с трудом поднял веки, попытался сказать еще что-то, но не смог кровь хлынула горлом.
Проснулся и подбежал Боярский. Голова Этьена покоилась на руке Мамедова. В предрассветную минуту кровь казалась не алой, а серой, она растекалась по белоснежной рубахе.
Этьен поник головой, в глазах угасли и боль и тревога, будто он преодолел самое трудное в жизни.
138
Из письма Г. Г. Айрапетова (С. Мамедова):
"Утром 9 мая 1945 г. начались печальные хлопоты. Для всех нас, близких друзей Старостина, день Победы принес не только радость, но глубокое горе. Создали комиссию по похоронам. Председатель генерал-майор Н. И. Митрофанов, члены комиссии: А. И. Илларионов, А. М. Бель, Ф. Н. Донцов, П. И. Генрихов, С. Г. Мамедов.
Похороны откладывались, нужно было заказать венок, изготовить гроб. Кто это сделает? Митрофанов с несколькими товарищами поехал к бургомистру городка Эбензее за помощью. Тот обещал помочь и сдержал слово. Венок был с надписью, а гроб обит красным и черным крепом. Гроб и венок привезли к нам в отель 10 мая. Кругом шло неугомонное ликование, а в Спорт-отеле был траур. Тело Старостина лежало в зале на первом этаже 10, 11 и 12 мая до полудня. Выставили почетный караул. Шли и шли бывшие узники из соседних поселков, разбросанных в долине.
12 мая 1945 г. прибыл взвод американских солдат, прислали "студебеккер", и в 5 часов дня по австрийскому времени члены комиссии стали в последний почетный караул. Вместе с нами стоял американский офицер. Близкие друзья вынесли гроб из Спорт-отеля. Траурная процессия двинулась из Штайнкоголя, перешла по узкому мосту на другой берег реки. За гробом шло много народа. Возле моста гроб установили на открытой грузовой машине...
Траурный митинг открыл генерал Митрофанов. Потом слово было предоставлено мне, "другу Старостина по нарам", как выразился генерал. Я сильно волновался и не могу точно вспомнить все сказанное мною у могилы. Но, помню, сказал: "Мы еще не знаем, кто из нас - кто. Но всем нам ясно, что Яков Никитич Старостин был выдающимся человеком. Он спас многим из нас жизнь, которая теперь вновь стала свободной... Стоя у могилы, даю товарищам клятву, что священное поручение, которое Старостин доверил мне перед смертью, я выполню. Можешь об этом не тревожиться, дорогой Яков Никитич!"
После митинга американский солдат сыграл на рожке что-то печальное. Солдаты подняли автоматы, прогремело три залпа. Я оглянулся вокруг себя многие плакали.
Митрофанов, Илларионов, еще один товарищ, фамилию которого я забыл, возложили на свежую могилу венок из альпийских роз. И на кресте бургомистр, не зная наших обычаев, прислал крест - написали: "Здесь покоится советский полковник Старостин Яков Никитич".
1966 - 1970
ЭПИЛОГ
После Милана, до позолоченной макушки Дуомо, пропахшего выхлопными газами, окутанного чадным дымом ("смог!"), после Рима, с его шумной бессонницей, толчеей многоязычной толпы и тугими пробками автомобилей на узких улочках, находишь особое очарование в прогулке по тихой Гаэте, которой удалось сохранить черты первозданной провинции. В Гаэте ящики с кока-колой перевозят на тележке, в которую впряжен мул. Здесь рыбаки расстилают на прибрежных валунах и штопают сети, еще не просохшие, хранящие запахи моря. Здесь и лошади, и мулы, и ослы еще не перестали пугаться бешено мчащихся американских джипов. Здесь в портовой траттории можно услышать самую модную пластинку битлз, а вперебивку с ней старинную и нестареющую неаполитанскую песню, доносящуюся с рыбачьей лодки. После крикливых радиол, транзисторов и телевизиров сильнее чувствуешь прелесть голоса, согретого живым теплом; голос звучно бежит над водой и пленяет прекрасной силой искренности.
Американские корабли стоят в непосредственном соседстве со старинной военной крепостью. Она встроена в скалистый мыс Орландо, смело шагнувший в море. Высоченные стены отвесно подымаются над водой. Круглые башни по углам крепости устремлены еще выше, с ними не может соперничать даже маяк. Сегодня в крепости на мысе Орландо пустуют тюремные камеры. Только из одного густо зарешеченного окна смотрит узник - это пожизненно заключенный палач эсэсовец Редер. Интересно, видит ли он американскую эскадру, видит ли крейсер-ракетоносец "Литтл-Рок", стоящий в гавани? Эскадра нашла здесь приют после того, как генерал де Голль отказал им в гостеприимстве и американцы вынуждены были покинуть Марсель.
Гаэта - вовсе не конечный пункт путешествия, которое мы совершаем вдвоем с историком Георгием Семеновичем Филатовым. Маршрут наш лежит на захолустные острова Понтийского архипелага.
В прежние годы пароходы уходили из Гаэты, но после того как гавань заняли корабли 6-го американского флота, итальянцам не хватило удобных причалов для себя, и пристань перенесли в соседний портовый городок Формию. А может, это сделано, чтобы не тревожить американских постояльцев?
Погода нам не благоприятствовала, пароходик шел, покачиваясь на беспокойной рваной волне. Тем же путем чуть ли не с начала нашего века ходил в этих водах пароход "Санта-Лючия"...