И Маурицио вдруг затянул во весь голос любимую песню "Голубка то сядет, то взлетит". Эрминия догадалась, что эту песню он исполнял уже сегодня в траттории.
Вот не думал Этьен, что с таким удовольствием проведет время с Маурицио и Эрминией! Или хорошее настроение объясняется тем, что он чувствует себя тут в безопасности?
Полному спокойствию мешала лишь мысль, что оно вот-вот кончится, что ему нужно отсюда уйти и вновь искать приюта.
Конечно, доверяй он Маурицио так же, как Эрминии, - взял бы да попросил у них убежища, пусть его до утра запрут в лавке заодно с фруктами. Но признаться Маурицио, что он от кого-то прячется, что его кто-то преследует, значит саморазоблачиться, испортить репутацию синьору Кертнеру, лишить его "легенды"...
Минут за двадцать до закрытия лавки Эрминия и Маурицио принялись втаскивать с тротуара выставленные туда корзины, ящики и плетеные лукошки.
Дольше оставаться неприлично, невозможно. Этьен с деланной бодростью поднялся, взял на прилавке свой сверток и книжку "Летчик-испытатель".
Мелодичная "Голубка то сядет, то взлетит" проводила Этьена до дверей.
25
Он вышел из фруктовой лавки, памятуя, что должен быть сейчас очень осторожен, намного осторожнее, нежели утром, - право же, у Этьена были для того основания.
В руке сверток, взятый у Эрминии, и жгла карман нотариальная доверенность, дающая Анне Скарбек право распоряжаться всеми его деньгами в швейцарском банке - и теми, которые лежат на текущем счету, и теми, которые могут быть переведены из Италии.
На вокзале появляться сейчас более чем рисковано.
На пристанях, от которых отходят пароходы, тоже лучше не показываться.
Переночевать бы в укромном местечке, утром уехать автобусом в пригород, нырнуть там в рабочий поезд, а через одну-две станции пересесть на поезд Генуя - Турин. Он обязательно должен возвратиться в Милан не прямым поездом, а через Турин.
Он сидел на берегу Лигурийского моря, а вспоминал Каспий, где о грязные камни бьется мутная, в нефтяных пятнах, почти черная вода. Столько лет уже прошло, столько тысяч километров отделяет Баку от Генуи, но так же пахнет подгнивающими сваями, так же несет смолой от баркасов, сохнущих на сухопутье, обративших к солнцу свои черные днища. Правда, в бакинском порту все заглушал запах нефти, и на воде, где стояли под погрузкой наливные суда, отсвечивали огромные пятна нефти, они были как перламутровые помои. Но точно так же, как некогда в Баку, в здешнем порту околачивается портовый люд, который предлагает свои мозолистые руки и не умеет ничего, кроме как переносить, подымать и опускать тяжести.
Стоило отвернуться от пристани, от портовой набережной и обратить взгляд на город, как сходство между Баку и Генуей сразу улетучивалось. В Баку их казарма находилась в Черном городе, там при малейшем ветре срываются пыльные бури, пропахшие нефтью, а сама пыль смешана с копотью, и потому листва редких худосочных деревьев черная. А Генуя лежит на ярко-зеленых холмах, дома весело раскрашены, и издали может показаться, что город сплошь населен беззаботными курортниками.
День выдался не по-ноябрьски теплый. Солнце успело прогреть камни города. Ни дуновения ветерка, - если не смотреть на море, то и не догадаешься, что стоишь на берегу. Вода в гавани как голубое зеркало. Застыли, как неживые, веерные пальмы на бульваре. Брезентовые тенты над витринами магазинов не шелохнутся. Недвижимы цветастые полотняные зонтики над столиками уличного кафе. Воздух не в силах покачивать синие очки у дверей "Оптики", шевелить золотой крендель у кондитерской.
Он шел неторопливым шагом человека, который не знает, когда ему удастся отдохнуть и где именно.
В торговой галерее, куда вновь привела его дорога, закрывались магазины. Без нескольких минут семь. Приказчики, лавочники вооружились длинными шестами с крючком на конце. Снимали, уносили товары, выставленные снаружи. Вышел толстяк с лицом цвета ветчины и снял связку бутылок с оливковым маслом, висевшую над дверью в бакалейную лавку, снял головки сыра и еще что-то.
Железным грохотом провожала и оглушала Этьена торговая Генуя, заработавшая себе ночной покой. Цепляли наверху баграми железные гофрированные шторы, и они громоподобно низвергались, закрывая стеклянные витрины. Иные шторы опускались до самого тротуара, а легшие на землю замки принимались стеречь опустевшие притихшие магазины. В других местах железные шторы были приспущены не до самого низа, в щели еще пробивался яркий свет, но увидеть Этьен мог только ноги лавочников.
Старички букинисты складывали в пакеты и перевязывали бечевками свою обтрепанную, зачитанную кочевую библиотечку. Рядом стояла тележка, на которую они грузили книги. Каждый вечер старички увозили библиотечку на ночлег, чтобы утром впрячься в тяжелую тележку снова, снова распаковывать и раскладывать еще более постаревшие книги. И так каждый день, каждый день, кто знает, сколько лет подряд...
Узенькая улочка св. Луки пересекает старый город параллельно набережной. Высоко над головами прохожих сохнет разноцветное белье. Улочка сдавлена высокими домами, и каменные плиты, которыми она выстлана, не видят солнечных лучей.
Улочка вымощена так, что желобки для стока воды тянутся вдоль стен, а мостовая посередке, она же тротуар, чуть почище и посуше. Но нет такого ливня, который мог бы промыть улицу и унести все нечистоты, все помои, всю вонь, всю грязь, все миазмы.
К стойкому запаху гнили и тухлятины примешаны запахи прокисшего вина, немытого тела и дешевых духов. Где и когда Этьен еще бродил по такой убогой и нечистоплотной улочке? Пожалуй, только в Неаполе. А где такие улочки содержатся в музейном порядке? Пожалуй, в старой Вене, в Кракове. А где и когда он разгуливал по еще более узкой улочке? В Германии, в старом, уютном Бонне. Там улочка так и называется Мышиная тропка. В Праге, на Градчанах, выжила со времен средневековья франтоватая Злата улочка. Однако современные алхимики живут вовсе не в домиках, сошедших со старинной гравюры или декорации, а под охраной часовых, за семью замками... Даже в Париже сохранился узкий-узкий переулок Кота-Рыболова. Там в угловом доме приютилась самая маленькая парижская гостиница, она выходит на набережную Сены. В гостиничке всего две комнаты. Этьен слышал, что комнаты очень дорогие: богачи заказывают их за много месяцев вперед. У аристократов и миллионеров считается модным останавливаться в гостинице в переулке Кота-Рыболова.
"Сегодня я за модой не гонюсь. Хоть какую-нибудь комнатенку! Но даже в самую захудалую гостиницу, вроде "Аурелио", дверь закрыта. Найти бы какие-нибудь меблированные комнаты, что ли? Но в подобном заведении нельзя переночевать одному и при этом не вызвать подозрения..."
Горланят продавцы контрабандных сигарет, сигар, табака. Из-под полы продают часы, бритвы и бритвенные лезвия "жиллет", продают все, вплоть до коллекций порнографических открыток.
Где-то играет шарманка, в дверях винного погребка и на подоконнике второго этажа наперегонки шипят-хрипят граммофоны, а сквозь шипение-хрип откуда-то из-за гирлянд сохнущего белья, чуть ли не с неба, доносятся звуки печальной мандолины. Колокол старинной церкви, грубо зажатой домами, почти сплошь публичными, зовет на вечернюю молитву.
Он совсем забыл про репутацию улочки св. Луки. Подошел час, когда на промысел выходят проститутки. Они стоят на углах улицы, у подъездов домов и бросают зовущие взгляды. Как обычно в портовых городах, они окликают мужчин интернациональным "алло". Не разберешь, кто тут синьор, мистер, месье, герр, пан, господин, да это вовсе и не важно.
Стайкой прогуливаются французские военные моряки в синих беретах с красными помпонами. Проходя мимо проститутки, сухопарый матрос сказал ей что-то оскорбительное. Он ждал ответа, предвкушая возможность посмеяться самому и посмешить всю компанию. Но проститутка не удостоила его ответом и лишь громко рыгнула в лицо. Сухопарый отпрянул, он так растерялся, что ушел молча, провожаемый насмешками дружков и проституток, ругавших французских матросов и французскую болезнь.
Этьен знал понаслышке, что в Генуе на улице св. Луки живет приятельница Блудного Сына. Еще молоденькой девушкой, когда Муссолини праздновал десятилетие похода на Рим, она угодила в тюрьму за распространение прокламаций. В женской тюрьме ей обманным путем удалось получить желтый билет проститутки, и она попала в группу женщин, которых высылали под присмотр полиции в местности, откуда проститутки были родом. Она не погнушалась путешествием в такой компании, не испугалась желтой репутации.
После начала испанской войны она приехала в Геную и поселилась на улице св. Луки. Она одевалась и красилась с вульгарностью, присущей тем, кто зарабатывает на своей миловидности. У нее не раз скрывались дезертиры из дивизий, которые Муссолини направил к Франко; они прятались, пока их не снабжали подложными паспортами.
Жаль, Этьен не знает адреса, не может укрыться у нее этой ночью...
Однако, как ни многолюдно и толкотно на улице св. Луки и как ни мало опасение, что его станут здесь разыскивать, Этьен уже начал обращать на себя внимание костюмом с иголочки, шляпой, габардиновым плащом на руке, внешностью. Он разумно не показывался в центре города, а тем более на пристанях, откуда пароходы отчаливают. Но одежда у него совсем не подходящая для улицы св. Луки. Сколько можно фланировать, вызывая недоумение проституток, сутенеров, уличных продавцов, зевак, может быть и карабинеров, которые тоже фланируют по улице из конца в конец? Никто так не настораживает праздношатающегося, как другой, незнакомый уличный гуляка.
Сколько он уже снует в толпе? Посмотрел вверх - узкая полоска неба между домами потемнела. Сохнущее белье сделалось серым, почти черным, а лампы, светящиеся в окнах, становились все ярче.
26
Ему пришла в голову неплохая мысль: отправиться в справочное бюро порта и узнать, какие пароходы ожидаются сегодня ночью. Там висит грифельная доска, похожая на школьную, и мелом пишут - когда, какой пароход, откуда прибывает. Прикинуться встречающим легче легкого. А в минуту, когда пароход пришвартуется и первые пассажиры сойдут с трапа стать оборотнем, выдать себя за пассажира, который только что приплыл.
"Усики" понимают, что Кертнеру опасно оставаться в Генуе, когда все гостиницы перестали для него существовать. Значит Кертнер обязательно попытается поскорее уехать. Скрыться за границу он не может, тайная полиция знает, что визы он не получал. Значит, "усики" взяли под наблюдение вокзалы, дальние поезда, а также пристани, откуда отплывают пароходы в другие порты Италии.
Но его не станут искать на пристанях, когда пароходы встречают. В этом Этьен был твердо убежден...
Он позвонил в гостиницу, где оставил вещи, из телефона-автомата на набережной, сообщил, что говорит с вокзала, неожиданно уезжает, просит выслать в его контору чемодан, а также счет для оплаты номера и других расходов... На все утренние покупки в "Ринашенте" наплевать, но брошенный в номере новехонький чемодан с вещами вызвал бы кривотолки в гостинице, дал пищу для подозрений...
Пароход из Марселя "Жанна д'Арк" опаздывал на полтора часа.
Из осторожности Этьен обошел стороной зал ожидания, завернул в таможню, в пустующую, но хорошо освещенную комнату для осмотра багажа, уселся на скамью и раскрыл записки Коллинза.
"Спасибо старичкам букинистам, желаю им отпраздновать золотую свадьбу, припасли для меня такую книжку!"
Все-все бесконечно интересно - каждый испытательный полет Коллинза, все, что относится к поведению и самочувствию летчика при исполнении фигур высшего пилотажа. Этьен настороженно вчитывался в строчки, где упоминался Чарлз Линдберг. Тот был когда-то кумиром Этьена, а сейчас Этьен относился к нему с брезгливым недоумением. Как же такой выдающийся человек мог стать фашистом? Или человек он заурядный, а только летчик выдающийся? Загадка, которую Этьен тщился разгадать...
На грифельной доске появилась поправка: "Жанна д'Арк" опаздывает дополнительно на сорок минут. Ну и пусть, Этьен даже рад провести еще сорок минут в обществе летчиков-испытателей.
Особенно сильное впечатление произвело на него завещание Джимми Коллинза. Тот отправился в Буффало испытывать для военно-воздушного флота бомбардировщик Кертиса. А перед отъездом Коллинз пообедал со своим старым другом Арчером Уинстеном, который вел в газете "Пост" колонку "Новости дня". Уинстен просил Коллинза рассказать об испытаниях в Буффало после возвращения оттуда. Коллинз заявил, что эти испытания - последние, он согласился только ради того, чтобы обеспечить семью. А после полетов в Буффало Коллинз намеревается всецело посвятить себя литературной деятельности. Уже после обеда с Арчером Уинстеном он написал сестре:
"Мне пришло в голову, что я могу и не вернуться, работа ведь опасная, - и тогда бедный Арчи останется без заметки... На всякий случай я, шутки ради, написал заметку о том, как я разбился. Предусмотрительно с моей стороны, не так ли?.. Я никогда еще не разбивался. И напрасно, потому что Арчи отлично бы на этом заработал..."
В конце книжки Этьен прочитал эту заметку-завещание, которая называется "Я мертв". Джимми Коллинз описал гибель летчика-испытателя с подробностями, трагически схожими с теми, при которых вскоре сам погиб...
Помимо знакомых и близких, прибытия "Жанны д'Арк" ждала суетливая толпа агентов из городских отелей, а также из окрестных курортных местечек, где полным-полно пансионов и санаториев.
Агенты, комиссионеры соревновались между собой в яркости формы, в количестве галунов и золотых пуговиц, в величине козырьков у цветных фуражек с названиями отелей, санаториев на околышах. Ничего не поделаешь. Конкуренция! Агент того отеля, в котором Этьен бросил утром свой чемодан, был даже с аксельбантами, лампасами и очень походил то ли на бранд-майора, то ли на генерала игрушечной армии.
Этьен смешался с толпой вновь прибывших пассажиров, только что сошедших с палубы "Жанны д'Арк". Жаль, ему пришлось расстаться утром с чемоданом желтой кожи. Не очень-то солидно выглядит пассажир с бумажным свертком в руке.