Бруно давно догадался, что речь идет о России, - где еще в лесах разгуливают медведи? Нетрудно догадаться, что Кертнер жил там.
Но никогда Бруно не делился своими догадками, ни о чем не расспрашивал, а самое главное - не обижался на Кертнера, что за какой-то чертой тот остается скрытным. У Бруно хватило душевной щедрости не отказывать Кертнеру в общительности и не стать менее откровенным.
Никогда Кертнер не произносил русских слов. Иногда он пел незнакомые, берущие за сердце мелодии, но всегда без слов. Бруно был уверен, что это русские песни, чувствовал, что товарищ не по доброй воле отлучает слова от мелодии.
Уже потом, много лет спустя, когда Бруно был мобилизован на русский фронт и до полусмерти мерз в донецких степях, он услышал знакомую песню. Мелодия не раз звучала когда-то в их тюремной камере. Бруно переписал и выучил текст песни. Она начиналась словами: "По долинам и по взгорьям..."
Бруно неожиданно вызвали к капо диретторе. С тех пор как Бруно был одним из организаторов тюремной голодовки, Джордано относился к нему плохо. Едва Бруно вошел в кабинет, тот сухо спросил:
- Кто у тебя в семье болел?
- У меня слепой отец. Неужели с ним что-нибудь...
- Умерла твоя мать. Это тебя покарал господь бог. Возвращайся в камеру и веди себя лучше.
Бруно вернулся в камеру, когда шли занятия, и, чтобы не срывать их, промолчал. Лишь позднее поделился с товарищами печальной новостью. С нежным участием отнесся к нему Кертнер в те дни. Бруно видел в Кертнере старшего брата, но иногда в отношении Кертнера к Бруно было что-то отеческое.
Время от времени Кертнер получал записки, письма. Они приходили к нему очень сложным путем. Это ясно хотя бы по тому, как бывала скомкана бумажка, которую дрожащими от нетерпения пальцами тайком расправлял Кертнер ночью.
Но Бруно прощал другу скрытность, так как был убежден в его доверии. Иногда чувствовалось, что Кертнер ходит, распираемый важными новостями, его томит жажда неутоленной откровенности, и тем не менее он вынужденно молчит. Изредка у Кертнера бывало приподнятое настроение. Он про себя праздновал годовщину Октябрьской революции или День Красной Армии в конце февраля, не забывал хоть чем-нибудь отметить день рождения дочери Тани 21 октября и день рождения Нади 28 января. Бруно воспринимал те дни и как свои праздники.
Бывали такие счастливые совпадения, когда русские революционные праздники или Первое мая приходилось на воскресные дни. Тогда их можно было отметить хотя бы более приличным обедом. Пять крошечных кусочков мяса, нанизанных на деревянную лучинку, и миска мясного супа. Настоящий банкет! Можно вспомнить о приеме в Кремле для участников военного парада. В такие воскресные дни Кертнер бывал особенно доволен - будто обманул все тюремное начальство, а заодно с ним самого дуче.
Бруно знал, что, когда Кертнер отказывается от прогулки, ссылаясь на недомогание, тому нужно остаться в камере в полном одиночестве и тайком от всех что-то написать. В таких случаях Кертнер не гнушался ничем и не брезговал подолгу торчать в углу, где стоит параша.
Однажды ночью Бруно ненароком подсмотрел, как Кертнер прячет записку в хитроумный тайник - в щель между кирпичами, замазанную глиной, над самым полом. Но Бруно не стал задавать никаких вопросов.
И может быть, высшей мерой их доверия друг к другу были не беседы, а обоюдное молчание о делах, которым противопоказаны слова, даже самые дружеские.
Бруно был прилежным учеником Кертнера, но это вовсе не означало, что он во всем и всегда с ним соглашался.
Однажды во время прогулки Бруно заметил, как его друг изменился в лице, увидев самолет.
- Знаешь, Бруно... - сказал Кертнер задумчиво. - Летчику тяжелее сидеть в тюрьме, чем шахтеру. Летчик сильнее тоскует без неба, без простора...
- Сильнее, чем шахтер? Не верю! - возразил убежденно Бруно. - Потому что шахтер тоскует без неба, без простора и на свободе.
Летом, начиная с мая, Кертнер всеми мыслями и чувствами был в Монголии. Он перелистывал воскресные журнальчики в поисках какой-нибудь информации о Халхин-Голе, расспрашивал кого только мог, а потом делал коротенькие доклады об этих событиях. Бруно нетрудно было догадаться, что его друг и сосед - человек с большим военным кругозором. Бруно только слушал, вникал в подробности и помалкивал.
Этьен понимал, что там, в песках Монголии, идет серьезная разведка боем, и японцы пытаются прощупать, насколько мы готовы к войне с ними. Разрозненные отрывочные сведения не всегда собирались в связный обзор. Трудно было, сидя в тюрьме, воссоздать картину боев, прежде всего Баин-Цаганское сражение. Но Этьену даже из итальянских телеграмм было ясно, что японские танки экзамена не выдержали. В то же время их бомбардировщики, зенитные орудия оказались на высоте, а пехота дерется стойко и храбро. Итальянские корреспонденты подсчитывали - сколько там, на обоих берегах реки Халхин-Гол, советско-монгольких дивизий и сколько японских дивизий. Но Этьен-то отлично знает, что такое японская дивизия. Она не уступит нашему стрелковому корпусу: около двадцати пяти тысяч солдат, средних командиров и офицеров.
После событий на Халхин-Голе и после договора с Гитлером о ненападении уже не было столь неожиданным сообщение о том, что немцы начали военные действия. В конце августа в Данциг прибыл с визитом вежливости немецкий крейсер "Шлезвиг-Гольштейн". Его можно уподобить троянскому коню. "Шлезвиг-Гольштейн" своими орудиями возвестил в 4 часа 45 минут утра 1 сентября о разбойничьем нападении на Польшу.
И снова первым прочитал Кертнеру эту газетную телеграмму злобный сардинец. Ни Кертнер, ни "Примо всегда прав", никто еще не знал, что 1 сентября 1939 года войдет черной датой в память и в календарь человечества, - началась мировая война. 3 сентября иссяк ультиматум; Англия оказалась в состоянии войны с 11 часов, а Франция - с 17 часов.
Уже через несколько дней после начала военных действий сводка погоды в Германии выглядела весьма своеобразно. Читателям "Доменико дель коррьере" сообщали, что в районе, где воюет 14-я армия, погода очень хорошая, где 10-я армия - с прояснениями, где 8-я армия - туман.
Месяц спустя "Примо всегда прав" показал Кертнеру через решетку газету с фотографией: Гитлер принимает военный парад в Варшаве. Он стоял в длинном кожаном пальто, с вытянутой рукой и благосклонно взирал на кавалеристов, дефилирующих мимо него. Его окружали генералы, одни в касках, другие в фуражках. С фонарных столбов свешивались флаги со свастикой.
"Не будет ли осложнений у Скарбека? У него польский паспорт, - все чаще тревожился Кертнер. - Лишь бы ему не пришлось уехать, лишь бы не закрылось фотоателье "Моменто".
Да, немало печальных и даже трагических новостей сообщил за два года злобствующий тюремщик. И как трудно бывало правильно оценить каждое такое сообщение, вселить в молодых товарищей по камере веру и бодрость, правильно осветить события, происходящие в мире и дать им революционную марксистскую оценку.
Немало острых споров вели они по ночам в конце августа 39-го года, после того как СССР и Германия заключили пакт о ненападении.
Помимо споров с Бруно, в те дни Этьен тяготел к размышлениям наедине с собой. Он взял в тюремной библиотеке "Майн кампф" Гитлера на итальянском языке и внимательно перечитал. Многие места книги выводили его из душевного равновесия. Особенно запомнилось:
"Мы покончили с вечными германскими походами на юг и на запад Европы и обращаем взор на земли на Востоке... И когда мы говорим сегодня о новой территории в Европе, нам сразу приходит на ум только Россия и пограничные государства, подчиненные ей... Гигантская империя на Востоке созрела для падения".
Не раз во время чтения Этьен задавал себе вопрос: "А переведена ли "Майн кампф" на русский язык? Если наш народ ее не читал, это - большая ошибка. Потому что все у нас должны знать, с каким "заклятым другом" мы заключили договор о ненападении. Сроком на десять лет.
Значит, мы не готовы к войне с Гитлером. Значит, хотим выиграть время.
Вот же мне, коммунисту и командиру Красной Армии, в это грозовое время пришлось надеть на себя маску и шкуру австрийского коммерсанта. Может, в этой предвоенной обстановке и Советской стране пришлось притвориться доверчивой. Лишь бы не довериться на самом деле, а только притвориться..."
87
Прежде, когда счет шел на годы, месяц казался значительно более коротким, чем сейчас.
Совсем, совсем недавно оставалось сто дней до освобождения, а сегодня - только три месяца. Конечно, три месяца - тоже срок немалый, но воодушевляет уже одна мысль, что было во много раз больше.
А потом счет уже пошел на недели. Значит, наступит такое время, когда единицей измерения станут сутки?
Отныне Этьен на все и на всех смотрел по-новому. Где-то в глубине души он уже отрешился от всего, что его окружало, от маленьких и крошечных тюремных забот. Последние дни его соседи по камере жили ожиданием рождественских посылок, гадали - что пришлют? Этьену было небезразлично, что получат к рождеству другие. Но помнил, что сам он посылки уже не получит, и нисколько этим не был обеспокоен.
Капо диретторе снова вызвал узника 2722.
У Кертнера уже давно выработалась походка человека, которому некуда торопиться, который не спешит на любой зов, даже к самому высокому начальству. Походка эта свойственна людям, которые уже много отсидели и которым еще предстоит сидеть.
А сейчас узник 2722 суматошно заторопился, чего прежде за ним не наблюдалось, и чуть ли не бегом побежал по коридору, так что Карузо тоже пришлось прибавить шагу...
- Срок заключения подходит к концу, - холодно сказал капо диретторе, а лицо его выражало недовольство. - Вас вышлют из Италии. Есть ли подходящая одежда?
- Да, если у вас в кладовой порядок.
Капо диретторе раздраженно помахал рукой перед своим лицом, будто разгонял табачный дым.
- Речь идет не о той одежде, в какой можно выйти из ворот тюрьмы. Нужна приличная одежда, чтобы проехать до границы, не вызывая к себе скандального внимания публики. Если подходящей одежды нет, то, поскольку родственники не могут ее вам доставить, администрация тюрьмы по закону обязана предоставить такую одежду при освобождении.
- Мой костюм и плащ не должны вызвать скандального внимания публики. Ведь пятна крови, как вам, конечно, известно, легко отмываются... Может, я отстал от моды, устарел покрой... Впрочем, костюм не мог устареть больше, чем его владелец.
Удачно, что Этьена арестовали не осенью, а зимой, когда он уже носил плащ. Не в Тунис и не в Марокко же его высылают, а на север. Туда в одном костюме... Особенно холодно бывает в декабре в Альпах, он помнит швейцарские зимы с юности, когда ходил в коллеж.
"На случай высылки в Швейцарию мне очень пригодилась бы таинственная шуба, которую продала Джаннина", - усмехнулся про себя Этьен.
- Не сообщит ли капо диретторе, к какой именно границе меня повезут? Я указывал в своем заявлении на две желательные границы - французскую или швейцарскую. Мне совершенно все равно, на какую. Лишь бы там не было фашистского режима, - Кертнер выразительно взглянул на лацкан директорского мундира, на фашистский значок. - Я попрошу политического убежища.