-- Писака у нас объявился! Шизофреник ё.....й. Достоевский, бля! -нашел он наконец понравившееся слово и аж зарделся весь от радости.
Заулыбались прапора, а за ними и испуганные зэки. И неожиданно весь барак вслед за Шакаловым залился смехом. И хохотали все, и показывали на меня пальцами. А Шакалов, как огромный расшалившийся ребенок, все бросал и бросал в воздух мои листочки, выдирая их из тетради...
Так я стал по воле тупорылого прапора писателем, Достоевским. Кличка прилипала плохо, но вскоре приладилась, склеилась с моей личностью, и уже потом никто меня иначе и не называл -- офицеры ли иль вновь прибывшие солдатики и прапора. И отрицаловка, склонная к игре, охотно приняла кличку, и мелкая шушера; лишь немногие, образованные и порядочные люди, волею судьбы оказавшиеся здесь, не позволяли себе такую фамильярность и называли меня или по имени, или по старой, нейтральной кличке -- Интеллигент.
В общем, стал я Достоевским и прошу простить меня ревнителей имени достойного мастера слова, к которому не имею, к сожалению, отношения ни по родственной части, ни тем более по писательской. Но вынужден был многие годы моего пребывания в Зоне носить сию славную фамилию как знак причастности к тому делу, которому отдал писатель свою жизнь, коему и я посвятил свободные минуты своей безрадостной доли в Зоне -- писанию и коллекционированию ее жизненных типов и ситуаций. И не взыщите, господа-товарищи.
ЗОНА. ИЗВИНИТЕ, НО -- ДОСТОЕВСКИЙ
И был еще один вечер в Зоне, ничем не отличающийся от тысяч других. Ленивые разговоры, всегдашний чифир и тоска, тоска, тоска...
Володька лежал рядом с Батей, пытался как-то скрасить тягостное его настроение.
-- Ничего, перемелем, -- поглядывая на уставившегося в одну точку Квазимоду, говорил осторожно, боясь опять нарваться на раздражение старшего друга. -- Ворон вон, говорят, триста лет живет. Вместе освободитесь с ним, вместе в деревню твою махнете...
Батя глядел задумчиво, не сердился он на него, кивнул невесело:
-- Через триста лет... -- вздохнул глубоко.
Володька будто мрачную эту шутку не услышал.
-- Будет тебе другом до гроба, и правнукам твоим хватит с ним возиться...
НЕБО. ВОРОН
Верно, дурно воспитанный Лебедушкин, жить мне на Земле придется очень долго -- и видеть твоих детей и тебя, стареющего, сумевшего за годы жизни на воле заиметь относительно приличные манеры; увижу я и твое горе по поводу преждевременной смерти твоей Наташки, и твою одинокую, брошенную старость -расплату за грехи молодости.
ЗОНА. ДОСТОЕВСКИЙ
-- Дети, -- усмехнулся грустно Батя, -- поздно уже... дети.
-- Ты чё, думаешь, в сорок шесть семью создать нельзя? -- вскинулся Володька. -- Да сколь хошь таких случаев! Да вон мой отец хотя бы... Деду было пятьдесят пять, а бабке сорок пять. Понял?
-- Понял...
Снисходительно улыбался Квазимода: никаких иллюзий насчет семьи собственной давно уже не строил и не думал о ней...
Заметив теперь уже лирическое настроение Бати, Володька спросил то, что пока не решался:
-- Бать, а как ты... ну... почему тебя Квазимодой называют?
-- Хм-хм, -- усмехнулся Батя, -- это с пятьдесят шестого года так нарекли, тогда только восемнадцать мне стукнуло, моложе тебя был. Поначалу как шутка была, а потом прижилось. Да и сам привык. Наколка вот, сам видишь... -- посмотрел на запястье, где красовалось: "Квазимода", а рядом две буквы -- "БР".
-- А эти две буквы, что означают? Бригадир?
-- Много будешь знать -- быстро состаришься... и Натаха разлюбит, -улыбнулся Воронцов.
И попытался Батя объяснить то необъяснимое, что и сам Лебедушкин ощущал: прозвище это выражало не столько степень уродства его старшего друга, а скорее его недюжинную силу. И потому оно звучало уважительно, угрожающе, а не в насмешку.
-- Ну а шрам откуда? -- решился задать и этот давно волновавший вопрос Лебедушкин.
В ответ Батя только посопел, и это означало, что он не доволен вопросом, лучше не соваться к нему с ним. Володька, поняв бестактность свою, смолк.
-- Иван Максимыч! Кваз! -- окликнули Батю из соседнего прохода. -- Айда чай пить!
Володька даже не понял сначала -- кого зовут, никто не обращался к Бате по имени-отчеству. А он еще и Иван Максимович, гражданин СССР, уже и Иван Максимович, заработавший отчество годами и авторитетом...
Пошла по кругу эмалированная кружка с чифиром. Каждый, по очереди наклоняя стриженую голову, делал два обязательных глотка и передавал сидящему рядом по часовой стрелке -- таков ритуал. Кружек в бараках всегда не хватало, и так уж повелось по неписаному закону -- пить из одной и обязательно по два глотка. И это чаепитие сближало людей как в добрых, так и в злых помыслах.
-- Слышь, Максимыч, наш начальник отряда новый, Медведев, подстреленный, -- хихикнул шут Крохалев, -- замполитом раньше служил, не хухры-мухры. Рука-то в локте, видел, не сгибается -- с фронта, говорят. Герой... Мамочка!
-- Кроха, пей, не микрофонь... -- задумчиво сказал Батя и вдруг вспомнил все: эту руку... бунт... ночное ожидание смерти... внимательные глаза молодого лейтенанта... Точно, он. Вот и встретились...
-- Что же... -- продолжал язвить Крохалев. -- Гусёк уже заработал у него пять суток ШИЗО. И свидание на трое суток, -- он дотошно отцеживал нифеля -- листки чая, -- с зазнобой, сказал, от больной матери должна приехать.
-- За что? -- без интереса спросил Квазимода.
-- Да насчет матери здорово Гусёк сбрехнул, -- ощерился бритый шилом трепло, показывая на сидящего рядом Гуськова. -- Иначе хозяин и все бы пятнадцать суток влепил.
-- Ты же и сам просил свидание...
-- Но мать-то не болеет, -- улыбнулся хитро Кроха.
-- Какая разница, -- недовольно бросил Гусёк. -- Все матери в этом возрасте болеют. Тем более когда нас дома нет...
-- А почему не на работе? -- поинтересовался теперь и Володька.
-- Так мы с Гуськом освобождены.
-- А когда выйдете?
-- А работа не сосулька, -- сострил Кроха. -- Может, и ты останешься, а? -- это он к Бате обратился. -- Кости на солнышке погреешь? Один день ничего не даст, а так... веселее будет. Больничку обманем -- куреха еще у нас осталась, специальная, от нее сразу температура подскакивает...
-- Нет, я эту тварь курить не буду, -- твердо сказал Квазимода, смачно допивая "пятачок" -- последний глоток чифира. Чай разносился по всему телу и будоражил его сладкой истомой, во рту был целый вкусовой букет, что будет еще долго, до ночи, сладить и сглаживать барачные запахи -- прелости, газов и тоски.
-- Тварь-то тварь, а температуру поднимает! -- ответил весело Крохалев. -- Попробуешь, Лебедь? -- обернулся к Лебедушкину.
-- Не-а, -- помотал тот головой, встретившись с тяжелым взглядом Бати. -- А где вы ее откопали, как называется?
-- Да хрен ее знает, искусственное волокно -- не наркота, можно хавать, -- махнул рукой рябой шут.
Прискакал Васька, осматривая черным глазом каждого, давая как бы ему оценку своими вороньими мозгами.
-- Что-то ни начальства не видать, ни козлов... -- оглядел Квазимода барак.
-- Опять заседают, суки, -- процедил Гусёк. -- Не успел этот Мамочка прийти, так уж третий раз козлов своих новых собирает... акты все читают...