Последние дни перед началом триместра он немало времени проводил в обществе Филиппы Абиньи. Они катались верхом по густым лугам Гранчестера и наблюдали за состязаниями лучников в Бартоне, иногда вдвоем, но чаще в компании Жиля и какой-нибудь очередной его пассии. Время от времени в качестве дуэньи выступали брат Майкл или Грегори Колет. Они благоразумно ускользали по своим делам, едва оказывались вне надзора бдительных монашек, благодаря чему Бартоломью и Филиппа оставались наедине. Роль дуэньи исполняла и Эдит, которая с превеликой радостью поощряла младшего брата в его ухаживаниях. Не один год она уговаривала его найти себе жену и остепениться. Бартоломью с Филиппой часто гуляли в живописных окрестностях монастыря Святой Радегунды, тщательно следя за тем, чтобы ненароком не коснуться друг друга, ибо им было известно: за изящными арками монастырских окон ястребиное око аббатисы не дремлет.
Несколько раз они отправлялись на шумную Стаурбриджскую ярмарку, которая длилась большую часть сентября и привлекала к себе толпы народа со всей округи. Они смотрели представления огнеглотателей из Испании, циркачей из Голландии и менестрелей из Франции, воспевавших героические деяния. Торговки и торговцы продавали с лотков пирожки, сладости, яблочный сидр, грубые деревянные флейты, наряды и ленты всевозможных цветов. Аромат жареного мяса смешивался с запахом отсыревшей соломы и конского навоза. Животные кричали и блеяли, ребятишки визжали от восторга, рыцари бряцали оружием, и повсюду одинокий голос выкрикивал предостережения о чудовищном море, который свирепствует в Европе и вскоре унесет всех, чьи деяния Бог сочтет нечестивыми.
Угроза надвигающейся чумы мрачной тенью легла на их жизнь. До Кембриджа доходили жуткие истории о селениях вроде Тилгарсли в Оксфордшире, обитатели которой умерли, оставив деревню безлюдной. Поговаривали, что в Бристоле население сократилось на треть, а в октябре первые случаи заболевания появились в Лондоне. Бартоломью часами обсуждал с коллегами-врачами и хирургами, как действовать, когда мор дойдет и до них, хотя правда заключалась в том, что на самом деле никто этого не знал. Городские чиновники пытались как-то установить контроль за теми, кто прибывал в город, в попытке предотвратить распространение болезни, но проследить за всеми было невозможно, и те, кого не пропускали в ворота, просто-напросто перебирались через рвы, переправлялись через реку вплавь или нанимали лодку.
Первый снег выпал раньше обычного, покрыв землю белой порошей еще до исхода ноября, и Бартоломью с каждым днем принимал все больше пожилых пациентов с грудными хворями, приключившимися из-за простуды. Потом, под самый конец триместра, он столкнулся с первым случаем чумы.
Утро было холодное, с болот дул пронизывающий ветер, вновь предвещая надоедливую морось, которая досаждала кембриджцам вот уже три дня. Бартоломью поднялся в пять, еще затемно, и отправился на короткую мессу отца Уильяма. Лекции начались в шесть, и его студенты, предчувствуя, наверное, какую роль им вскоре придется играть, забрасывали его вопросами. Даже Фрэнсис Элтем, из которого, по мнению Бартоломью, никогда не вышло бы врача, присоединился к бурному обсуждению.
Около девяти лекции закончились, еду подали в половине одиннадцатого. Была пятница, поэтому обед состоял из рыбы, свежего хлеба и овощей. Бартоломью перестал слышать голос студента, читавшего Библию, и задумался о дискуссии, которую он только что провел со студентами. Его мучил вопрос: как убедить их, что в том, как распространяются инфекционные заболевания, существует закономерность и что недуги эти — не просто наказание свыше. Если он будет разубеждать студентов, что заразными болезнями «поражает Бог», то рискует навлечь на себя гнев церковников. Нет уж, пусть сами головой поработают. «Бог поразил» — слишком удобный предлог для того, чтобы не доискиваться истинных причин.
После еды всем членам коллегии надлежало присутствовать на обедне в церкви Святого Михаила. Бартоломью возвращался в колледж с Майклом, который брюзжал по поводу холода.
— Верно! Я убегаю, — сказал Абиньи, который нагнал их сзади и хлопнул обоих по плечам. — В этом колледже чертовская холодрыга. Пойду к Святой Радегунде, у них там разводят огонь, чтобы погреть хорошенькие ножки. — Он вопросительно вскинул бровь, обращаясь к Бартоломью: — Пойдешь? Филиппа особо наказывала мне пригласить тебя.
Бартоломью улыбнулся.
— Скажи ей, что я приду попозже. Мне еще нужно навестить двоих пациентов.
Абиньи хмыкнул.
— Но станет ли она ждать, лекарь? Мне на ее месте не захотелось бы обнимать тебя после того, как ты побывал в жалких лачугах, куда так любишь наведываться.
— В таком случае, хорошо, что тебе никогда не представится этой возможности, философ, — парировал Бартоломью.
Майкл ткнул его.
— Иди, приятель. Больные подождут, а вот любимая может и не дождаться.
Бартоломью пропустил их шуточки мимо ушей и отправился к себе за кожаным мешком с лекарствами и инструментами. Направляясь к Трампингтонским воротам, он пребывал в отличном расположении духа, несмотря на пронизывающий ветер и собирающийся дождь. Первый вызов у него был от семьи лудильщика, которая жила неподалеку от реки; второй — с Бридж-стрит, у церкви Святой Троицы, от одного из бесчисленных родственников Агаты. Оттуда можно будет пойти прямиком в аббатство и навестить Филиппу, пока Абиньи все еще там, поскольку монашки не позволяли Бартоломью видеться с девушкой наедине.
Дождь уже накрапывал, когда он добрался до дома лудильщика. Стайка ребятишек ожидала его, стоя босиком в грязи. Он последовал за ними внутрь обветшалого нагромождения веток и глиняных кирпичей, которое представляло собой их жилище. Там было холодно, несмотря на огонь в очаге, чадивший так, что Бартоломью едва мог что-либо разглядеть. Он присел на утоптанный земляной пол рядом с ребенком, закутанным в грязные одеяла, и начал осмотр. Малышка была явно перепугана, и Бартоломью принялся болтать о пустяках, чтобы отвлечь ее. Остальные дети столпились вокруг, хихикая над его добродушными шутками.
Девочке было лет шесть, и, насколько понял Бартоломью, она страдала от обезвоживания, вызванного жестоким поносом. Он показал матери, как поить ее разведенным кипяченой водой молоком, и дал строгие указания, в каком количестве его давать. Как оказалось, два дня назад малышка упала в реку, и Бартоломью подозревал, что она нахлебалась грязной воды.
Пока он шагал обратно по Хай-стрит к Шумейкер-роу, дождь зарядил не на шутку, и, когда показалась церковь Святой Троицы, Бартоломью успел вымокнуть до нитки. За неделю он промокал уже третий раз, и у него кончалась сухая одежда. В колледже Уилсон позволял разводить огонь только в кухне, а в очень холодные дни — еще и в профессорской, и сушить одежду было негде. Бартоломью начал обдумывать возможность накалить в очаге камни, чтобы потом обернуть вокруг них мокрые вещи.
Дом родственницы Агаты, мистрис Боумен, представлял собой маленькое каменное строение с деревянными балками, беленными известкой стенами и чистым тростником на полах. Мистрис Боумен робко провела его внутрь.
— Сын у меня занемог, доктор. Не знаю, что с ним такое, весь горит как в огне. Похоже, и меня не узнает!
Она проглотила рыдание.
— Давно он болеет? — спросил Бартоломью, отдавая ей вымокший плащ.
— Да со вчерашнего дня. Все так быстро случилось. Понимаете, он в Лондоне был, — произнесла она с гордостью. — Он у меня отличный стрелодел, мастерит стрелы для королевской армии во Франции.[24]
— Понятно, — проговорил Бартоломью, пристально глядя на нее, — и когда он вернулся из Лондона?
— Два дня тому назад, — ответила мистрис Боумен.
Бартоломью собрался с духом и по крутой деревянной лесенке стал подниматься в комнатку наверху. Затрудненное дыхание больного он услышал еще на полпути. Мистрис Боумен следовала за ним со свечой в руке: в окнах не было стекол, и ставни были закрыты, чтобы не проник холод, потому в комнатке было темно. Бартоломью взял у женщины свечу и склонился над кроватью больного. Сначала ему показалось, что его ужасные подозрения оказались беспочвенными и у сына почтенной женщины обычная лихорадка. Потом он протянул руку и нащупал под мышками пациента шишки, твердые, как неспелые яблоки.
Он с ужасом воззрился на больного. Значит, все-таки чума! Бартоломью сглотнул вставший в горле ком. Он ведь прикоснулся к этому человеку, и что же, теперь сам падет жертвой страшной болезни? Бартоломью подавил невероятно сильное желание уйти, бросить больного, бежать из этого дома прочь и вернуться в Майкл-хауз. Но он же не раз обсуждал этот вопрос с коллегой-врачом Грегори Колетом, и оба пришли к одному и тому же заключению, основанному на немногочисленных фактах, которые им удалось извлечь из россказней и слухов: риск заразиться чумой велик вне зависимости от того, будут они навещать больных или нет. Бартоломью предполагал, что некоторые люди, похоже, обладают естественной устойчивостью к ней — а те, у кого такой устойчивости нет, заразятся в любом случае, будет ли их контакт с больным мимолетным или тесным.
Неужели теперь он умрет — только потому, что прикоснулся к человеку, который сейчас мечется и стонет в горячечном бреду? Раз так, то от него уже ничего не зависит, и он, по совести говоря, не может бросить страдающих ужасной болезнью на произвол судьбы. Колет разделял это мнение. Когда по всей стране врачи бежали из городов и деревень в уединенные домишки в сельской местности, Бартоломью и Колет решили стоять до конца. Бартоломью в любом случае бежать было некуда — все его родные и друзья жили в Кембридже.
Он взял себя в руки и закончил осмотр. Кроме опухолей под мышками такие же шишки размером с небольшое яйцо обнаружились в паху и чуть поменьше — на шее. Кроме того, больной горел в лихорадке и дико закричал и забился, когда Бартоломью осторожно ощупал бубоны.
Бартоломью присел на корточки. Мистрис Боумен беспокойно переминалась у него за спиной.
— Что с ним, доктор? — прошептала она.
Бартоломью не знал, как сказать ей.
— Он ездил один? — спросил он.
— Нет-нет. Трое их было. И вернулись они все вместе.
У Бартоломью ухнуло сердце.
— Где живут остальные? — спросил он.
Мистрис Боумен не сводила с него глаз.
— Это чума, — прошептала она, глядя на разметавшегося сына со смесью ужаса и жалости. — Мой сын заразился чумой.
Бартоломью должен был убедиться во всем, прежде чем делать официальные заявления и прежде чем люди поднимут панику. Он поднялся.
— Я не знаю, мистрис, — сказал он мягко. — Я никогда раньше не видел больных чумой, нужно взглянуть на его попутчиков, а потом решать.
Мистрис Боумен вцепилась в его рукав.
— Он умрет? — заплакала она. — Мой мальчик умрет?
Бартоломью высвободил рукав и крепко сжал ее руки в своих. Так он стоял до тех пор, пока ее не перестало колотить.
— Я не знаю, мистрис. Но вы ничем не поможете ему, если начнете рвать на себе волосы. А теперь принесите чистой воды и какую-нибудь ветошь: нужно обтереть его, чтобы унять лихорадку.
Женщина боязливо кивнула и отправилась исполнять его поручение. Бартоломью снова осмотрел юношу. Тому, похоже, с каждой минутой становилось хуже. Бартоломью понял, что вскоре будет видеть эти страдания десятки раз в день, быть может, даже у своих близких, и ничем не сможет помочь.
Мистрис Боумен вернулась с водой, Бартоломью дал ей указания и заставил повторить их.
— Не хочу вас пугать, — сказал он, — но мы должны быть осторожны. Никого не впускайте в дом и не выходите сами, пока я не вернусь.
Занявшись делом, женщина собралась с духом и твердо кивнула, чем вдруг напомнила ему Агату.