Знать бы еще, что-нибудь насчет того, помогает ли он офеням бывшим!.. Разжалованным! Приговоренным к смертной казни, которую заменили на пожизненную ссылку в Римедиум!
Иного пути попасть в Римедиум нет. Значит, Щука все это над ним уже проделала. Ну, Щука, погоди!..
Таким образом, соловьи обладают стоимостью рабов и стоят даже дороже той цены, по которой некогда приобретали оруженосца. Я знаю, что белый соловей был продан за 6000 сестерциев.
— Приговор окончательный, обжалованию не подлежит, в силу этого приведен в исполнение: оба преступника, в соответствии со статьей трехсотой Минойского кодекса, за умышление к похищению ребенка приговорены к смертной казни, она же заменена ссылкой в Римедиум Прекрасный на каторжные работы до скончания времен. Это я прочел. Понятно. Когда ж это все случилось?
Федор Кузьмич отобрал у Пола газету, поискал в ней, потом ткнул пальцем в низ колонки и сказал:
— Выходит, что все это уж неделю с лишним случилось, притом неделю киммерийскую, тому назад. Значит, судили их как-то очень по-тихому. Киммерия осталась без палача, бобры — без настурций, да и с офенями первый раз за всю историю города конфуз. Офеня-преступник у вас, кажется, даже в сказках не фигурирует. Но вы вот еще это почитайте, коллега, почитайте. Боюсь, нам придется принимать меры.
Гендер послушно пробежал глазами заметку о том, что старейший офеня, — значит, старший по возрасту среди тех, что сейчас в Киммерии оказались, — некий Василиск Заквасов, пользуясь неписанными офенскими установлениями, объявил оного Бориса Тюрикова присногреховным, а значит, никогда офенского чина не имевшим, пергамент же о признании его четырьмя свидетелями за истого офеню считать вымышленным, никогда не оформленным и, следовательно, мифическим. Вторая статья, рядом, в несколько менее бредовых терминах, трактовала палача-цветочника Илиана Магистриановича, как растленного деньгомана, лишь потому доселе не уличенного, что не состоял Илиан никогда ни в какой гильдии, и высказывалось предложение: в будущем палачей в какую-либо гильдию определить; в косторезы, мясники, наймиты, либо же евреи или бобры, — решение же о том, в какую именно гильдию взять палачей, передать совету Почетных Членов каждой гильдии. Поскольку в каждой гильдии как-никак имелся Почетный Член. Вот они пусть соберутся, малость посовещаются, да решат, кто есть палач: Мясник, Врач, Еврей, Чертожильник, Скорняк, Наймит, либо же там, хотя и вряд ли, Бобер.
Пол в некотором одурении не заметил, что обе статьи дочитал и углубился в третью, с неожиданным названием «Сколько рек в Киммерионе». Сколько рек в городе, построенном посреди одной-единственной великой реки, сосчитать на клешнях сумел бы даже миусский рак, подняв одну клешню. Однако автор статьи, скрывшийся под очень «бобриным» псевдонимом «Ф.Касторский» считал иначе. Что он считал, осталось Полу неизвестным, потому что Федор Кузьмич газету у него отобрал.
— Коллега, я ведь не в избу-читальню вас пригласил. Павел Павлович сейчас, как обычно, изволят гулять?
— В сопровождении Варфоломея Хладимировича, сегодня аукциона нет, бивней осталось сорок восемь, мальчик их хочет считать сегодня…
— Не «мальчик», а Павел Павлович. Именно его, насколько вы понимаете, собирался похитить этот самый пойманный офеня.
Гендер разинул рот.
— Не падайте в обморок и не спрашивайте, почему я так думаю. Сейчас придет Веденей Хладимирович, он приведет кого-то, кому доверяет. Нина Зияевна тоже с нами посидит. Тонечку потом пригласим, когда что-нибудь решим. Наконец, видимо, и с хозяином дома мы тоже должны будем говорить. Давайте считать, коллега, что проводим консилиум. Вас я попрошу побыть с Тоней и с мальчиком, когда он с прогулки придет. Наш… консилиум — не секрет от вас, но сейчас вы будете нужней… там. Так что с Богом, коллега. Вот, кстати, и Нина Зияевна. Ниночка, садись. Авдотья Артемьевна там гостей пропустит, как?
— Пропустит, Федор Кузьмич… — Гендер, не обижаясь, вышел. Наймит всегда наймит, он должен знать свое место и ничего зазорного в этом нет.
Нинель, которую все давно уже звали по имени-отчеству, вошла в комнату старца. Это были, собственно говоря, две комнаты, однако дверь между ними сняли, проем — расширили, лишь занавесили гардиной: туда, за гардину, старец уходил спать, закончив дневные дела, преимущественно медицинские, а кроме них — пасьянсы. Жизнь его в Киммерионе длилась уже почти шесть лет, никаких признаков старения на морщинистом лице, по крайней мере новых, она не прибавила. Едва ли была Киммерия самым тихим и спокойным местом на свете, по крайней мере если судить по «Вечернему Киммериону», так куда ей до Парагвая или штата Вермонт, где никогда и ничего не происходит вовсе. В Киммерии происходило многое, прежде всего — что ни месяц, один-два раза землю города и воды Реки прилично встряхивало припадком вулканической активности, ворочался Великий Змей; приходили неприятные известия с острова Криль Кракена, где не прекращались выпадения тревожных дождей то из дождевых червей, то из каменных статуй; в самом городе творилось недовольство архонтом, засидевшимся на должности; отыскивались древние артефакты, никакими установлениями не предусмотренные, тот же Лабиринт, к примеру; теперь вот некие преступники уличены были в покушении на попытку умышления с целью похищения Павлика. Нинель давно говорила, что такое будет, и защищаться не надо, что само это дело рассосется, но вот потом как раз будет время принимать меры. Вот и выходило, что сейчас — именно такое время. Федор Кузьмич решил собрать военный совет, даже повязку черную на правый глаз навязал: когда-то в давние времена на военном совете одноглазость помогла, чего б ей не помочь и еще раз. Все умные и знающие люди, на помощь которых Федор Кузьмич рассчитывал, вот-вот должны были подойти.
И они подошли. В длинном плаще с капюшоном на случай дождя вошел один посетитель, за ним другой — в старом пальтишке и в кашне шириной в детскую ладошку. Первого в доме давно знали, как-никак родной брат Варфоломея, всему городу известный гипофет. Второй в доме на Саксонской появился впервые, но его тоже все хорошо знали — как-никак единственный в Киммерии академик, президент Академии Киммерийских наук. Кроме хозяина дома, к которому без готового решения соваться не стоило (все одно он его утвердит, поскольку — историческое), все оказались в сборе. Разговор, при всем несовершенстве русского языка, мог идти только на нем, иначе Федор Кузьмич не понял бы и половины, Нинель — трех четвертей, не считая ругательств. Но ругань нынче могла не помочь, если только ею обойтись. Решения предстояло принимать нелегкие. Потому что — как говорит Подселенцев — исторические. А все ли скажешь по-русски?..
— Древнерусская традиция, с нее начнем, такова, — начал Федор Кузьмич, пока что ни на кого специально не глядя. — Царевича до пятнадцати лет не должен видеть никто, ни дворянство, ни народ. А когда пятнадцать лет ему исполняется, его перед народом являют; несут его лучшие люди на плечах и ставят на Лобное место. Для предохранения от самозванцев, которых на Руси всегда много было и нет оснований думать, что станет меньше. Такая вот… традиция.
Федор Кузьмич надолго умолк. Всем все было ясно.
— Значит, еще девять лет. Сходится с предсказаниями — сказал Веденей. Они с Гаспаром вчера вечером довели Сивиллу до неотложки, да и сами серой надышались, настоем пустырника друг друга отпаивали и померанцевую корочку нюхали. Гаспар достал записную книжку, сверился с записями и тоже кивнул.
— Ниночка, выдержим? — спросил Федор Кузьмич у Нинели. Та закрыла глаза, обхватила колени и что-то тихо запела без слов, в китайской пентатонной гамме. Мелодия повторилась несколько раз, потом пророчица открыла глаза и посмотрела на старца.
— Граф тебе по чину переподчинен, ты его службы не увольнял. Вот пусть и бережет царевича. Девять лет всего… Только прыжкам в воду запрети царевича учить. А остальному пусть учит, здоровья он кому хочешь одолжить от своего может..
— Так я и думал. Снег там долго лежит, но это мы преодолеем, — сказал Федор Кузьмич, снимая с глаза повязку: то ли судьбоносное решение было уже принято, то ли — что вероятней — просто надоело смотреть одним глазом. — А что Мирон туда ходит, это как?
— Мирон за Дед-Мороза вполне сойдет. Камердинер… сейчас лето, в замке тепло, все нужное можно отсюда доставлять, да там и так все есть, а кашу мальчик есть приучен. Ты реши, что с художниками делать! Мальчик-то их к себе потребует!
Федор Кузьмич побарабанил пальцами по столу.
— Проблема… Точно, проблема. А как вообще до Палинского добираться, кто-нибудь знает? Гаспар открыл записную книжку.
— Селезень, — прочел он непоспешно, — двупроточная река. Вытекает из озера Мурло, впадает в Рифей. А также вытекает из Рифея, впадает в Мурло. Движение старинное, левостороннее. На берегу Мурла — сектантский город Триед, населения по последней описи одна тысяча двести пятьдесят один житель, из них одна тысяча сто три сказались почитателями тройной буквы «Е». Евреев двое. Иных вероисповеданий не замечено. К тому же городу приписан вовсе дикий человек по имени Дикий Оскар, кроме того известный мужик Ильин, тоже дикий, и еще камердинер его сиятельства графа Сувора Палинского, имя… не записано. Единственным лодочником, никогда не потерпевшим ни одной аварии при плавании по Селезни из Рифея и обратно считается Астерий Миноевич Коровин, ныне разжалованный и смещенный со своего места, проживает по адресу…
— Это ж дед Астерий, сосед! — не выдержал Гендер. Все поглядели на него с укоризной. Гаспара Шероша умные люди не перебивают. А те, кто перебивают — не умные люди. Но Гаспар сам сообразил, что адрес соседа на Саксонской знают и без его записей.
— А к Палинскому… того… ну, разбойники… были когда-нибудь? — полюбопытствовал Федор Кузьмич. Гаспар перелистнул ползаписной книжки, но на нужное место попал сразу.
— Козьма Федотыч Веревкин. Лето от основания Киммериона… не записано, точную дату потом проверю. Знаменит умением выпивать заветный ковш и в том ковше исчезать. Изловлен графом Сувором Васильевичем при попытке кражи столового серебра и сброшен прямо в озеро, где подобран бобрами и передан почти полностью всеми частями господину Вергизову для дальнейшего употребления, буде таковое возможно. Дальнейшая судьба неизвестна. Потай Соломеевич Опня, разбойник. Изловлен… извините, бумага стерлась, карандаш плохой попался. Сброшен… Передан… Ну, тут все то же самое. — Гаспар закрыл книжку. Четыре случая за последние почти двести лет. Все четверо пойманы и сброшены. Результат… ну, летальный результат. Две версты лететь, а потом обратно взбегать пока что кроме Палинского никто не умеет.
— Совершенно ненужное умение, — ответил Федор Кузьмич, — кстати, вы, господин академик, упомянули кого-то мне неизвестного. Кто такой дикий мужик Ильин?
Гаспар почему-то смутился. За него ответил гипофет.
— Дикий мужик Ильин, по моим данным, единственный автохтонный житель Киммерии, живет здесь дольше, чем киммерийцы. Является на берегу Рифея при впадении ручья Уй семью верстами выше Селезни и орет. По дальности ото всех прочих возможных мест проживания теоретически числится жителем Триеда. По национальности, возможно, вогул. Но внятных звуков не произносит. Последний раз видан…
— Интересно… Скажите, Веденей Хладимирович, а почему я о нем никогда не слышал?
Веденей наконец-то засмеялся, впервые с тех пор, как пришел к нему на Витковские выселки академик, с тех пор, как говорить ему пришлось больше по-киммерийски, чем по-русски, а занятие это утомительное.
— Вы о нем слышали, Федор Кузьмич. Выражение «Нужен ты мне, как Ильин» знаете? — Любимая ругань Гликерии Касьяновны. Но я не думал…
— Вот именно. Это он и есть. Посмотрите в «Занимательной Киммерии».
Смотреть в книгу в присутствии автора было неловко, но пришлось. Там значилось:
«ИЛЬИН — дикий мужик. Эвфемизм. Употребляется вместо ругательства. Иногда плавает в корыте и гребет ложками».
— А зачем он гребет ложками?
Гаспар покраснел.
— Видите ли, Федор Кузьмич… Ильин ведь никому, ну решительно никому не нужен. Ему это не нравится, обратить внимание на себя хочется, ну… он тогда садится в корыто и ложками загребает… Да не надо про него думать, он безвредный, от него даже польза когда-то была, говорят…
— От него еще много вреда будет. Но это потом! Потом! — сказала Нинель, словно бы рассердившись, — Ехать скоро, Федор Кузьмич. Нужно просить хозяина, чтобы через архонта нам соседа с лодкой на два дня предоставил. По этой Селезни кроме соседа никто не проплывет, а он… пониженный в должности из-за того, что его бобры невзлюбили. Архонт на прямой конфликт с бобрами не пойдет, словом… Словом, в городе скоро архонта менять придется. Хотя на этот раз еще сойдет…
Гаспар спрятал записную книжку. Гипофет достал перчатки. Ясно было, что они готовы уходить, но Федор Кузьмич сделал какой-то жест, по которому всем стало ясно: старик совещание оконченным еще не считает.
— Сегодняшнюю беседу слышали только мы. Направленных микрофонов и прочей гадости в Киммерии пока нет. Но я полагаю, что факт покушения на мальчика, попытки его похищения… даже если судьи знать не знали, что речь идет об… особом мальчике… Словом, в Москве кто-то уже знает, что особый мальчик — здесь. И попытки будут продолжаться. Чего нам ждать? — вопрос был обращен прямо к Нинели.
— Похищений, Федор Кузьмич. Точнее, всяких покушений на похищения. Шантаж тоже будет, стрелять будут, танки-пушки поедут… и не приедут, и всё по дури, по дури — не выйдет ничего. Была щука на яйцах — будет щука под яйцами, змея такая… Ох, не хочу я, Федор Кузьмич, туда глядеть, глаза бы мои не глядели — такой мальчик хороший… Хоть бы пальцы были у него здешние — все бы дольше в Москву не забирали. А заберут, сам себя заберет… Царь Киммерийский.
Последние слова упали — словно булыжник с горы. Нинель замолчала, видом своим являя крайнее истощение. Федор Кузьмич понял, что перегнул палку и отнюдь не старческим голосом заорал:
— Доня! Иди с нашатырем, полотенце мокрое неси! Нине полежать надо, на лоб ей мокрое холодное полотенце положи, на шею горячее, на сердце холодное, на ноги тоже горячее, да горчицей, горчицей его пропитай, чабрецу завари, лимонника выжми, донника накапай, пустырника добавь!..
Выполнить все это в одиночку было очевидным образом невозможно, но Доне еще и не такое иной раз случалось творить, за одними словами она умела в замочную скважину слышать другие. Старец, академик и гипофет остались втроем. И долго смотрели друг на друга.
— Да, — после тягостного размышления сказал Федор Кузьмич. — Это мы решили напрасно. Никакой уверенности у нас в этом быть не может. Хуже того, более чем вероятна уверенность в обратном. Ничего не остается… Вы не возражаете?