Димка махнул ему и пошел по прямой, не зная куда, словно ослепленный.
— Федор? — осторожно окликнула его одна из женщин. — А я смотрю — никак Федор? И не знай? А когда Улихан подошел, так и поняла, что Федор Волкомуров. Вы же вместе учились, по-моему.
— Да-да, здравствуйте.
— А ты, значит, к деду, я-то грешным делом подумала: вот мать обрадуется, а потом думаю, как же.
— Как они?
— Нормально. Похоронили, царствие им небесное. Мать вместе с отцом, по православному…
Сумка сорвалась и упала. Димка горестно посмотрел на нее. Под конец дороги не выдержал и оборвался хлястик с карабинчиком.
— За эти годы кладбище почитай больше деревни стало. Спились все, — тетка словно бы спешила первой выложить новости. — И что мы за нация нищасная такая, русские?
— Да уж.
— Пойдем, нам в один конец.
Димка обхватил сумку двумя руками. Шел и слышал свое дыхание, будто рядом с ним усталый человек, это мешало, и он понял, что отвык в городе от своего дыхания, не слышал его в городском шуме много лет. Проходили столб за столбом — кривоватые стволы, намертво примороженные толстой проволокой к рельсе, два провода сверху, ржавые шляпы безглазых фонарей.
Тетка остановилась и скорбно склонила голову. Димка недоуменно замер за ее спиной. Завалившиеся заборы и плетни, посреди выжженного двора грустно и одиноко торчали останки печи, колодец с длинной ручкой и трубой, вокруг него бродили куры со злыми глазками.
— Вот и все, что осталось от вашего дома. Милиция приезжала, расследовала…
Димка вспомнил, как Федор описывал мамину привычку — она вкладывала мизинец в ухо и энергично трясла кистью.
— Матуля, не чешите ухо, — говорил отец и отнимал ее руку от головы.
— Отста-ань, — хрипло и грозно говорила мама. — А то щас как дам!
— Пох-пох, — игриво пугался отец. — Коровы уже пришли, дардомыга…
— …говорят, двери кто-то подпер, — тихо добавила женщина. — Они так и задохнулись оба в сенях.
Димка усмехнулся.
Женщина с испугом глянула на него.
Димке по-людски было жалко родителей, но душа равнодушно молчала, будто в ней дыра, даже хотелось посмотреть на грудь.
На пригорке, в окружении старых кленов, — деревянное здание на мощном кирпичном фундаменте, высокое просторное крыльцо. Возле него электрический столб с манерно отставленной ножкой. Окна заколочены досками крест-накрест, на дверях большой засов. “Правление колхоза “РОССИЯ” прочел Димка размытую надпись.
— Все ушли на фронт? — кивнул он.
Женщина презрительно махнула рукой.
— А-а… У всех коттеджи в Оренбурге!
Посредине дороги лежали высохшие коровьи лепешки. Большая часть домов пустует, оконные проемы без рам, закопченная побелка печей, отставшие обои, запущенные палисадники с поломанным штакетником. Возле каждого дома, выходящего в проулок, врыты тракторные шины или камень лежит, чтобы машины не сбивали углы домов.
— Действительно, как будто атомная война прошла, — вежливо заметил Димка.
— Не то слово.
Свернули в переулок и вышли на зады.
— Узнаешь? — женщина показала рукой на большие навозные кучи. — Дед совсем плохой. Как бабка умерла ваша, он уже никого не узнает… Так соседка заглядывает, смотрит, не помер ли, она ж его пенсию получает.
— Ясно.
— А ты надолго?
— Посмотрим.
— Мой совет — не задерживайся — Табаня жив, здоров, в силу вошел. Не связывайся по новой.
Димка рассеянно улыбался.
— А ты меня не помнишь… тетя Тая Свешникова?
Он улыбнулся и покачал головой.
— А я тебе пупок перевязывала.
За кучами открылся задний двор. У ворот навалены дровишки, рядом стоит сухонький, иссеченный топором чурбачок. Выпученный плетень сенника подперт снизу острозубой бороной. Сараи, насквозь просвеченные пыльными лучами, уходят в землю, и двери снизу уже сорваны с петель. Яблоневый сад. Под стволами, в кривой грядке убогие стручки лука и чеснока. Шиферная крыша дома покрылась толстой ржавой патиной. Дом тускло и подслеповато посмотрел на Димку черными окнами. На террасе, жаркой и сухой, стоит продавленный диван, умывальник, пахнет зубной пастой, видимо, навечно въевшийся запах. В сенях тепло и сумрачно. Все это казалось Димке мучительно знакомым, и он физически напрягался, но черные шторки хлопали перед пустотой. Димка оставил сумку и постучал по ручке двери, оббитой одеялом. Тишина. Дергая ручку, он надеялся, что открывает дверь в свое детство, в память свою. Темно и прохладно, будто в берлоге. Димка увидел только ножку стола, освещаемую из сеней. Пахло спиртом, камфарным маслом и застарелыми лекарствами.
— Здравствуйте, есть кто дома? — негромко позвал он.
Услышал шевеление в углу, а потом увидел старика, тихо и жалко поднимавшегося ему навстречу. Димке казалось, что если бы он не приехал, то старик так бы пролежал в темноте и Девятое мая и Новый год, все время, что ему осталось жить. Тот осторожно спустил с дивана ноги, концы носков обвисли, как у ребенка. Рубашка продрана на локтях. Рот приоткрыт, нижняя губа выдвинута вперед, сухая и глянцевая, как клавиша. Он что-то тихо, хрипло говорил, ворочая по сторонам головой, глаза его слезились. Димка присел на стул и вздохнул. Старик смотрел на него с прилежной грустью, словно бы из того небытия, когда все еще видишь, понимаешь, сожалеешь и любишь, но уже не можешь проявить своего участия.
“Я пожил и умираю”, — спокойным тоном говорило все его существо.
“Да, ты пожил и умираешь”, — Димка не знал, что делать, ему хотелось пожать плечами.
А старик покивал головой, как это делают люди в молчаливой паузе после горестного известия, и снова лег в свою лунку, поджал ноги.
Вдруг темные шторки в голове приоткрылись, и Димка почувствовал другое существо, сидящее на том же стуле, что и он. Мальчик такой маленький, что с ногами отражается в самоваре, но уже знает: бока самовара жгучие и от этого почему-то скользкие. В комнате было светло, самовар испускал зайчики; радостно пахло испеченным хлебом, холодно пахло терновым вареньем. И постепенно, будто не с печки, а из самой Индии заполнял дом сладковато-горький запах чая. Бабушка выходила в морозные сени, пар клубами вываливался на пол, и мальчик поджимал ноги. Потом Димка услышал щелканье кнута на улице. Камера подняла его и провела по дорожке, прошарканной дедом от дивана к ведру на кухне. Димка замер у подоконника — он был чуть выше его колен. А тот мальчик вставал на скамейку, стирал со стекла туман, и в другом, синем и размытом мире видел, как мимо бабушки, стоявшей с жердью в руках, высоко поднимая колени, входил во двор лохмогривый конь, пар валил с него, а в розвальнях, высунув наружу ногу, сидел дед в тулупе.
— Прибой.
Коня звали Прибой.
Димка прошел в большую комнату, в спальню, мелькнул в зеркале трюмо — аккуратная стрижка, серое лицо, особенно светлые от усталости глаза. Он словно бы не узнавал себя, но, отразившись в зеркале, остро почувствовал, что приехал домой. Он еще ни разу ни обо что ни ударился, ни разу не задел головой низкий косяк, ни разу не споткнулся, дом обходительно втягивал углы, выгибал притолоку, сглаживал пороги и только жалобно пищал половицами. Димка вышел на крыльцо, присел, сжался в комок, отер лицо и хотел закурить, как вдруг что-то завозилось под террасой, запищало, и к его ногам подполз дряхлый седой пес, уронил голову на его кроссовку, заскреб лапами.
— Ты! Барсик! — только и смог сказать Димка, горло перехватило.