Утром я сбегал на горячий источник - красивую, похожую на гейзер белую горку с фонтанчиком теплой воды. Вода пахла серой, что сразу же заставило подумать о вулканах. Памир лежит в самой середине вулканического пояса, протянувшегося от Сицилии до Явы, но ни одного вулкана здесь пока нет. Может быть, когда вы читаете эти строки, лава уже поднимается по трещинам земной коры, и через пару дней привычных к катаклизмам бадахшанцев ждет новый сюрприз. А может быть, ничего подобного не произойдет еще 5-10 миллионов лет. Поживем - увидим.
Пока что подвернувшийся "Москвич" мчал меня по изгибам долины, останавливаясь в разных интересных местах: у нарзанных источников, надгробий-мазаров и у развалин крепостей, построенных еще Александром Македонским. Наконец горы расступились, и мы въехали в поселок Ишкашим. Он состоит из двух частей - советсткой и афганской. Афганскую часть в этот момент как раз штурмовала армия Ахмад Шаха Масуда. Из-за реки доносилась стрельба и плыл густой черный дым. У моста через Пяндж стояли несколько пушек и вели беспрерывный огонь по той стороне. Вдоль улиц были выложены мешки с песком. Здесь, в пятистах метрах от войны, я впервые в жизни порадовался, что живу в Советском Союзе.
За Ишкашимом начался самый красивый участок дороги - Ваханская долина. Над песчаными дюнами Сары-Птуп, словно чудовищные куски рафинада, горели на солнце вершины великого хребта Гиндукуш. Из глубоких ущелий выползали длинные полосатые ледники. На вертикальных склонах пиков Тиричмир и Упарисина висели огромные пласты снега, обещая лавины в тысячи и тысячи тонн. Потом наш грузовик взобрался по крутому склону на Памирское плато. Из-за сверкающей стены Гиндукуша на миг показались синие зубцы пакистанского Каракорума, и вот мы уже катим вглубь Памира по берегу маленькой речушки. Речка эта начинается в сорока километрах к востоку из холодного озера Зоркуль и называется Памир. Она быстро теряет высоту, сливается с Вахандарьей и под именем Пяндж мчится на запад, на север, снова на запад, по глубочайшему ущелью пробирается к равнине, сливается в "Тигровой балке" с Вахшем и медленно течет дальше могучим потоком Амударьей. В дырявых оросительных каналах и горячих каракумских песках река теряет почти всю воду и в несчастное Аральское море впадает таким же хилым ручейком, каким и начинается.
Вскоре дорога свернула прочь от реки, метнулась через перевал, прошла мимо соленого горного озера, где на лугах паслись огромные архары Марко Поло, и нырнула в серую ленту Памирского тракта. Грузовик умчался на запад, а я пошел на восток, вслушиваясь в свист ветра - не идет ли попутка.
За свою жизнь я, наверное, несколько месяцев затратил на ожидание попутных машин. Сотни часов брел по дорогам, тысячи раз оглядывался, миллион раз проклинал все машины и дороги на свете. Долгожданная точка появлялась на горизонте, росла, приближалась и... проносилась мимо, осыпав меня пылью, грязью, песком, снегом или вулканическим пеплом. Солнце садилось, уходило драгоценное время, а дорога была по-прежнему пуста.
Но если повезло и что-нибудь подвернулось, то скорее всего едешь в кузове, мотаясь туда-сюда на ухабах, вцепившись в борт до судороги в пальцах и отбиваясь ногами от скачущего по доскам бидона с брагой. Да и в кабине хорошего мало.
Поскольку денег на оплату нет, приходится вести с шофером дружескую беседу, чтобы в конце пути ему не пришло в голову потребовать вознаграждения. Нужно отвечать на дурацкие вопросы ("Как там у вас в Москве Горбачев?") и травить анекдоты - десятки, сотни анекдотов.
И все-таки должен сознаться, что в глубине души люблю этот хулиганский вид транспорта - автостоп. Может быть, именно за его неудобность, ненадежность и непредсказуемость, за тряску разбитых грунтовок и длинные шоферские байки, за сочетание романтики и азартной игры. Вот он возник из-за поворота, дребезжащий грузовик с блеющими баранами в кузове. Миг - и я уже в теплой кабине, арабская музыка тихо льется с кассеты, широкая Аличурская долина послушно ложится под колеса, мохнатые яки провожают нас взглядом, и грозовая туча, зловеще освещенная заходящим солнцем, уже не имеет ко мне никакого отношения.
- Если ты будешь молчать, - прервал мои мысли шофер, - я усну за рулем.
Я мучительно подбирал тему для разговора. Но тут начались стандартные вопросы:
"Сам откуда?" - "Из Москвы." "Из самой Москвы или рядом?" - "Из самой". "У-у-у!
Ну, и как там у вас Горбачев?" - "...". "А с продуктами как?" - вопрос сложный:
скажешь, что хорошо - могут высадить из машины, а сказать, что плохо, я не мог, потому что в то время продукты еще были, а я всегда говорю правду. "С продуктами стало хуже." - "А с водкой?" - "Плохо!"
Машина все катится по плато, мелкие зверушки перебегают дорогу в лучах фар.
Шофер начал рассказывать, как ездил в Фергану во время известных событий. "- Остановила меня толпа узбеков. - Турок? - спрашивают. - Нет, говорю, таджик. - Сбрей, говорят, усы, а то на турка похож. Иначе с губой оторвем. - Хорошо, подвернулся мне гаишник-таджик, научил, как через горы в Таджикистан уехать.
Сказал, если опять толпа остановить попытается - пробивай на полной скорости.
Слава Аллаху, никто не встретился..."
Ночевал я в поселке геологов на окраине Мургаба. Почему-то жители Средней Азии обычно проходили воинскую службу в Москве или области. Сторож поселка был в армии под Москвой. Узнав, что я оттуда, он обрадовался так. словно встретил родного брата. Наутро мы допили все, что осталось с вечера, и я поехал на озеро Рангкуль, в переводе "Радужное".
Действительно, озеро постоянно меняет цвет - оно то зеленое, то черное, то синее, то желтое. Над широкой озерной котловиной одна за другой проходили грозовые тучи, выдувая из покрытой щебнем земли пылевые смерчи. Горные гуси с криком летали над водой. Под отвесной стеной знаменитых рангкульских скал гордо парил на широких крыльях филин. Я поклялся больше не пить и снова посмотрел на скалы. Филин по-прежнему описывал в небе круги, словно беркут. Увлекшись этой странной картиной, я едва не упустил подъехавшую попутку. Почтовый фургон довез меня до Чечектинской биостанции, где мне подвернулась "Нива" с автотуристами из Одессы.
Мы доехали до самого высокого в стране автомобильного перевала Акбайтал и решили взойти на одну из вершин хребта Северный Музкол. По широкой долине ручья "Нива"
поднялась на 5600 м - выше Эльбруса. Можно было бы въехать еще метров на двести, если бы не россыпи камней. По ровной поверхности ледника мы вышли в цирк и взобрались на гребень безымянной вершины. Все восхождение на шеститысячник заняло три часа. Полюбовавшись далекими пиками китайcкого Куньлуня и разноцветными просторами "Крыши мира", мы спустились к машине и, распугивая уларов, покатили к видневшейся внизу ниточке Памирского тракта.
Еще час - и мы стояли на берегу огромного темно-синего озера Каракуль. Соленая вода с силой ударялась в ледяные берега, усыпанные птичьими перьями. Красные утки-огари, тибетские чайки и горные гуси с трудом летели против ветра к местам ночевок на дальних островах. Поднимаясь на очередной перевал, мы видели, как солнце садилось за озеро на острые гребни хребта Зулумарт, торчавшие из багровых облаков. В последней из памирских долин, Маркансу, ветер дул с такой силой, что нес тучи гальки, а машина с трудом поворачивала в наветреную сторону. Мы промчались меж красных скал перевала Кызыларт, и в темноте спустились к приветливым огонькам Алайской долины. Памир, холодная страна сквозняков, остался позади.
Утром солнце осветило величественную белую стену Заалайского хребта, с которого мы спустились накануне вечером. Там, за хребтом, лежало Памирское нагорье - бесконечные цепи неисследованных хребтов и просторные каменистые долины. Как ни хороши ожидающие внизу теплые оазисы Ферганы, как ни устали мы от холода и ветра, а все же тянет обратно, наверх, на Памир.
Туристы довезли меня до перекрестка в наполненном криками горлиц поселке Гульча.
"Придурки, придурки" - повторяли бесчисленные птицы, сидевшие на столбах, ветвях и крышах. Машины равнодушно проносились мимо. Наконец подъехал старый-престарый "Запорожец", мы с тремя местными "конкурентами" втиснулись в кабину и медленно покатили вниз по шоссе, то и дело упираясь в отары, перегоняемые в долину. Овцы сначала расступаются перед бампером, но потом начинают толпой перебегать с одной стороны дороги на другую. Вот мы и ползем сквозь море стриженых овец.
Мне всегда было интересно, откуда у них привычка перебегать дорогу перед самой машиной. Возможно, она унаследована от диких горных баранов. Волки часто гоняют добычу по кругу, "выставляя" на ждущую в засаде братву. Многие копытные приспособились резко сворачивать поперек направления погони и таким образом вырываться из круга. Видимо, за шестьдесят лет автомобильного движения в Средней Азии овцы так и не поняли до конца разницу между машиной и волком.
На очередном повороте "Запорожец" вдруг подпрыгнул и замер. Обернувшись, мы увидели на дороге несколько выпавших из него деталей. Матерясь на русском, узбекском и таджикском языках, хозяин машины пошел их собирать. Плавясь от жары, мы сидели под чинарой, пока шеф чинил развалившийся мотор. Наконец он последний раз ударил кувалдой по какой-то сложной детали, сказал "поехали", и через полчаса я уже стоял у ворот Ошского базара, в то время считавшегося самым богатым в Средней Азии. В то лето меня ждало еще много разных приключений - в ельниках Сары-Челека, яблоневых лесах Ромита, огненных катакомбах Кухи-Малика, баритовых пещерах Аравана, в Джелалабаде, Намангане, Караване, Железных Воротах и других интересных местах. Но мы остановимся здесь, перед ароматными дынными россыпями, и перенесемся на год вперед и на четыре тысячи километров восточнее.
Голубые дали,
история шестая,
в которой автор ловит рыбку в мутной воде.
Энцефалитные на мне резвятся клещи,
Кто вам сказал, что я люблю такие вещи?
В. Туриянский
Вернувшись в Москву в середине мая 1990 года из путешествия по Армении, Грузии и Осетии, я словно упал в гнилое болото во время азартного воздушного боя. После ночных перестрелок на нахичеванской границе и бурных митингов на площади Свободы в Ереване, после сияющих высот Казбека и древних святилищ Цея пришлось вновь увязнуть в городе, жители которого митингам предпочитали очереди за водкой, а борьбе с коммунизмом спортивную охоту за туалетной бумагой в душных универмагах.
А ведь в июле мне предстояло ехать на сборы, да еще в Литву. Перспектива участия в оккупации мало приятна для человека, еще вчера поднимавшего тост "за вашу и нашу свободу" в кафе на площади Сахарова. Еще хуже, честно говоря, было то, что от лета почти ничего не оставалось. Сессия в июне, оккупация в июле, переэкзаменовка в августе... И я решил сдать сессию досрочно, чтобы освободить июнь и август (досрочно сдать экзамен легче - в этом случае тебя могут принять за отличника, потому что обычно досрочную сдачу разрешали только им). Но для этого надо было в течение десяти дней получить разрешение на досрочную сдачу, "спихнуть" два курсовых проекта, десять зачетов и четыре экзамена. Вариант "все вызубрить и честно сдать" исключался. Институт Радиотехники, где я учился, не имел ничего общего ни с моей профессиональной подготовкой, ни с дальнейшими планами. К концу пятого курса я едва отличал диод от триода. Зато такая учеба оставляла массу свободного времени, а как я его использовал, ясно из этих рассказов.
Я пришел к декану факультета с письмом от моего научного общества. В письме содержалась просьба разрешить мне досрочную сдачу сессии в связи с участием в "экспедиции особой государственной важности".
- А как вы учитесь, молодой человек? - спросил декан.
- Одна четверка! - гордо ответил я. Это была чистая правда. Все остальные оценки были тройки.
- Ну, тогда, конечно, сдавайте досрочно.
Курсовой по ТОЭ удалось достать только на час. Вообще-то вариант был беспроигрышный - этот тест переписывали друг у друга многие поколения студентов.
Но вот почерк у меня очень плохой, а в спешке я настрочил проект так, что сам не мог прочитать.
- Я не возьму на проверку такой неаккуратный проект! - гневно изрек патриарх советского ТОЭ Засонин. - И вообще, почему я ни разу не видел вас на лекциях?
- Весь семестр я болел клещевым энцефалитом, - грустно сказал я, теперь вот рука плохо слушается.
По проекту это было ясно видно. Засонин расписался в зачетке, всхлипывая от сознания собственной доброты.
Второй предмет назывался ОПУП, не помню, что это означало. О злом доценте Елизарове было известно только, что он бывший подводник.
- Мой брат, - сообщил я ему, - служит на Тихом океане, на подлодке. (На самом деле братьев у меня нет). Я ездил его проведать, и на окраине поселка подцепил энцефалит...
Приятно дать человеку возможность совершить благородный поступок. Покинув умиленного доцента, я устремился на сдачу зачетов.
Из десяти человек, с которыми мне пришлось играть в эту нудную игру, лишь один профессор Усик оказался порядочным и умным - поставил зачет сразу. Остальные, прекрасно зная, что расколоться все равно придется, тем не менее старались пить кровь из студентов любыми способами. Целую неделю я шакалил по институту, врал, клянчил и изворачивался. Были моменты, когда хотелось все бросить и остаться в городе на июнь. Чтобы довести меня до подорбных мыслей, надо было на славу потрепать мне нервы. До самолета оставался один день, а четыре экзамена все еще не были сданы.
С утра я поехал с другом в Горки, где он обнаружил редчайший в Подмосковье цветок - венерины башмачки. Два часа в весеннем лесу повысили мой тонус, и, лихорадочно счищая с брюк грязь, я отправился по профессорам. Жили все четверо в разных концах Москвы - очень удобно, можно по дороге познакомиться с очередным конспектом. Три раза я навешал лапшу на высокоученые уши довольно удачно, но в четвертый раз допустил прокол. На вопрос "почему вы ничего не знаете?" я брякнул, что весь год болел менингитом и до сих пор плохо соображаю. Профессор был крайне туп, и я не ожидал, что он запомнит слово "менингит". Но он запомнил, а впоследствии зачем-то рассказал об этом Елизарову. Несовпадение диагнозов, естественно, вызвало у того подозрения, а ведь каждый преподаватель всегда боится, как бы студент его не обдурил. К тому же, как потом выяснилось, Елизаров был "подводником" не потому, что плавал на подводной лодке, а потому, что пару раз нырял с аквалангом в бассейне "Олимпийский". Так что в следующем семестре с ним возникли некоторые осложнения.