Но уже ничего нет. Только вечер. Только фонари и шуршащие ветки.
Люка идет дальше испуганная, смущенная. Что это было?.. Нет, ничего не было. Но разве она еще помнит? Не совсем забыла?..
Люке грустно, и как она устала. Она еле передвигает ноги. Вот, наконец, их улица. Под фонарем перед самым подъездом стоит кто-то. Она видит его синее пальто, его шляпу. Он стоит спиной к ней, верно ждет. Но какое ей дело? Сердце еще трепещет от шума черных крыльев. Что это было?.. Неужели опять Азраил?
— Здравствуйте, Люка.
Люка кладет холодную руку в его ладонь. «Нет, это только кажется, — успокаивает она себя. — Только кажется…»
И все-таки она говорит:
— Здравствуйте, Арсений Николаевич…
— Как поживаете, Люка?
— Хорошо, спасибо… — лучше прислониться к фонарю, чтобы не упасть.
Она неясно видит его лицо. И голос его доносится будто издали… Это от тумана. Это от волнения.
— Какая вы бледная. Вы были больны?..
— Нет…
— Как поживает Екатерина Львовна? Вера Алексеевна?
— Вера вышла замуж. Она в Ницце.
— Скоро приедет? — отрывисто спрашивает он.
— На будущей неделе. Она вчера прислала цветы.
Он снимает шляпу.
— Ну, всего хорошего, Люка. Кланяйтесь Вере Алексеевне. Не забудете?
— Нет.
— А вы большая стали. Много учитесь? Так не забудьте передать привет Вере Алексеевне. До свиданья.
Он быстро уходит. Люка растерянно смотрит ему вслед.
«Неужели это на самом деле был он? Улица пуста, и даже представить себе нельзя, что он только что стоял здесь под фонарем и говорил с ней…» Люка тихо входит в дом, поднимается по лестнице и в прихожей бросается на шею матери.
— Мама, мама… — и нельзя понять, всхлипывает она или смеется.
Екатерина Львовна отстраняет ее от себя.
— Да скажешь ли ты наконец, что с тобой? — и видит длинную красную царапину на Люкиной щеке.
— Господи, ты упала?
— Нет, нет, я ранена, — уже громко хохочет Люка. — Я дралась с Ивонной, и я победила.
Люка со всех ног бежит в столовую.
— Как не стыдно драться…
— Я победила, — кричит Люка, — победила. Подумай, она на пять кило тяжелей, а я победила.
От возбуждения Люка не может устоять на месте и бегает из комнаты в комнату, оглушительно хлопая дверьми.
— Люка, перестань. У меня голова разболится.
Но Люке необходимо как можно больше шума, грохота и крика. Она ложится на спину на диван, взмахивает ногами и, перекувырнувшись через себя, падает на пол.
— Люка, сумасшедшая. Спину сломаешь.
Но Люка уже прыгает со стула на стул.
— Не мешай, мама. Я не могу, не могу иначе. Я бы хотела, как Чаплин в «Ла рюе вэр л-ор»[112], пух из всех подушек выпустить и вокруг палки на потолке крутиться. Ах, мама…
Люка бежит к себе. Минут пять слышно, как она шумит там. Потом все стихает…
Екатерина Львовна накрыла на стол. Принесла из кухни миску с супом.
— Люка, иди обедать.
Но Люка не ответила, она даже не слышала. Она сидела на кровати, крепко обхватив колени, и глядела в угол, бессмысленно и блаженно улыбаясь. Желтый круг от фонаря на тротуаре. Арсений. На нем было синее пальто и серая шляпа. Это она хорошо заметила. И воротник поднят. «Какая вы стали большая», — сказал он и улыбнулся. А палка?.. Была палка? Она наморщила лоб. Да, палка камышовая висела на руке. И перчатки серые. И волосы блестели, когда он снял шляпу.
Люка, что же ты? Иди обедать.
— Сейчас. Подожди. Я готовлю уроки.
Она снова попробовала себе представить Арсения. Но теперь вместо него она видела себя. Растрепанная, на щеке царапина, в старом берете — урод. И руки в черниле. А что туфли у нее на белой подметке, он вряд ли и заметил. Ведь было темно. И она так глупо держалась, ничего не сумела сказать. Только да и нет. Как глухонемая. Слово «глухонемая» показалось самым унизительным и подходящим.
— Как глухонемая, — со злобой повторила она, подошла к зеркалу и показала себе язык. — У, несчастный урод…
— Люка, суп остынет.
— Иду, иду. Не дашь даже задачи решить.
Люка села за стол, разложила салфетку на коленях.
— И что за выдумка девочкам драться? У нас в институте…
— Вы были куклы шелковые в твоем институте.